список натурщиц.  Ясно,  будет Марте звонить.  Ну
правильно,  надо разобраться. Сейчас еще  явится Марта и расскажет,  как она
отошла в пещере отлить, а мы с Кинологом тут же исчезли...
     -- Добрый вечер,-- говорит Давид.-- Могу я поговорить с Мартой? У  тети
в Хайфе? А, да, конечно. Извините.
     Снова набирает. На мобильник... Не отвечает... Ну, не отвечает. Мало ли
что.  Почему Давиду это  так уж не нравится. Впрочем, и мне все это начинает
не нравится. Что-то тут не так...
     Пьем кофе. Ортик вдруг суетливо хлопает ладонями по дивану, как слепой,
застывшим взглядом вперившись в экран. Наконец, под руку ему попадает пульт,
он увеличивает  звук  и мычит, показывая пальцем  в  телевизор.  Смотрим. На
экране давно примелькавшаяся дикторша из новостей:
     -- ... молодая женщина. Ее  тело было  найдено в  пещере Цидкиягу. Труп
находился  в  источнике,  называемом   Львиный   зев.  На   теле  обнаружены
многочисленные рваные  раны. Личность убитой уточняется. Расследуются версии
убийства как по националистическим, так и по  криминальным или романтическим
мотивам.
     -- Вот,-- говорит Белка почти нормальным голосом.-- Доигрались!
     -- Ну что, Борис,-- говорю я тихо, голос у меня нехорошо подрагивает.--
Что ты теперь нам расскажешь?
     -- Не-е-ет,-- мотает головой Ортик,-- этого не может... не может...
     -- Да, это она,-- кивает кому-то Давид.-- И я не смог... я был занят...
я понял слишком поздно... поздно.
     -- Бляяяяя,-- мычит Кинолог,-- Гришка... Зачем?


Белла

     Я  сказала: "Доигрались". И эта моя  естественная реакция сказала мне о
многом.  Ну когда еще человек  может  увидеть свое  нутро, узнать о  себе ту
правду, которая таится в тебе,  как привидение, в которое не веришь, хоть  и
слышишь  по ночам его шарканье? В этом "доигрались" было меньше сочувствия к
убитой девочке,  чем страха, что мы все, или  кто-то из нас  в азарте разбил
чужую куклу. Что это  как-то неприятно  изменит  ситуацию,  нарушит планы  и
отношения.  Собственно  смерть  Марты  я  восприняла  как-то  абстрактно.  В
общем-то  вся  информация  "из  телевизора"  не  телесна. Да и привыкла я  в
последнее время узнавать из  теленовостей об  убитых  мальчиках и  девочках,
которые  чаще  были  младше  меня,  чем  наоборот...  Ну  вот,  уже  виноват
телевизор...
     Я ее,  конечно, недолюбливала, но кого  я вообще долюбливаю? Еще, сразу
после моего  "доигрались",  возник  ужас. Но и это  --  когда я поняла,  что
придется  искать  виноватого среди  своих.  И мертвая Марта опять была  лишь
поводом к этому ужасу. Она теперь вообще оказалась в роли своего портрета --
висит  на  стенке  моей памяти и мечтательно ухмыляется.  Кажется,  я  ее  и
неживую недолюбливаю. И понимать это про себя не хочется...
     И  то, что  Гриша сразу  стал  вопить  про  Кинолога,  это  было...  ну
неправильно. Допустим, что правду говорил  Гриша. Но из того, что Марта ушла
с Кинологом,  не следует, что он ее  убил. Следует лишь то, что он виноват в
ее смерти, а это  совсем не  одно и  то же.  И почему я  должна понимать это
лучше,  чем Гриша?  Во всяком  случае,  Кинолог не  орал демонстративно, что
Гриша --  убийца, хотя, если правду говорил Кинолог, и  Марта ушла с Гришей,
гиперреакция Гриши выглядит  более подозрительной... Но все  дело в том, что
Гриша убить не мог. Но... и Кинолог  тоже не  мог. Потому что никто из наших
не мог. За двадцать лет я каждому из них дала больше поводов себя убить, чем
эта  бедная  девочка за несколько часов,  что  бы она не  вытворила. Бедная.
Бедная Марта... Все равно, не очень жалко. Скотина я все-таки.
     Я встала, потому что в статике мысли начинали  громоздиться, как льдины
и,  казалось,--  еще  немного  и  погребут  меня  под  обломками.   Походила
взад-вперед по мастерской, совершила  несколько кругов.  Подумала, что  руки
лучше держать за спиной. Усмехнулась внутренней усмешкой. В какой-то момент,
проходя  мимо  грязноватого  пятна  на  стене  поняла,  что  здесь висел мой
портрет,  что меня, то есть, тут больше не висит. Нет больше здесь для  меня
места. Это меня если и огорчило, то лишь на миг, как бы ночная птица  задела
крылом, обдав страхом, а потом  и улетела к  своей идолопоклоннической луне.
Мне  же оставалось выйти на открытое пространство и забыть сюда дорогу. Но я
была  на  это не согласна. Я  однозначно предполагала  сражаться за прошлое,
поскольку на другое прошлое у меня уже не было  достаточно сил, а главное --
чувств.  Но  на  пути к нашему общему  прошлому возникло  препятствие.  Туда
теперь можно было добраться только  через  труп. Марты.  Нас словно  разбило
кием этой смерти...
     Странно повел  себя Давид. Впрочем,  странно было бы, если  бы он повел
себя не странно.  А вот то, что он был сильнее всех напуган -- это... Он все
время был с  Леей.  Скорее всего. Теперь уже  точно никто ничего не знает. И
вот это самое  страшное -- мы  все усомнились друг в  друге... Нет же, самое
страшное  -- это убитая Марта.  Лучше бы ее убил  Ортик, если уж  все  равно
кто-то...  Ортика я слишком плохо знаю, чтобы быть уверенной, что он на  это
не способен.  Но сначала я мучила Ортика своим разговором, а потом он уснул.
Или сделал вид,  чтобы я отстала. И не заставляла  его обещать то, что он не
хотел,  не мог, да и  не имел  права мне обещать. Теперь,  наверное, считает
меня ненормальной. Конечно, считает.  Наверное,  не без  оснований. А  Давид
всерьез забеспокоился насчет мамзера. Все мы психи. Но не убийцы.
     Тем   временем  я  продолжала  свою  прогулку  по  мастерской,  как  по
внутреннему  дворику. И уткнулась  в еще  одно пустое место. Ну конечно, тут
висела Марта. Словно  кто-то  ластиком  прошелся  по  цветной стене, оставив
белесый  след,  который  больше  напоминал  о Марте,  чем  тот перегруженный
сливочным  кремом торт, который Гриша вставил в раму. Лучший памятник. Лучше
того,  что теперь висит  у меня...  и  мимо  которого  мне теперь надо будет
ходить... хранительницей которого я зачем-то оказалась... И теперь, когда по
ночам мне будут слышаться шорохи из салона,  я обязательно буду представлять
как некто в маске крадется по моему дому  и слизывает с  ее  портрета  белые
кремовые  розочки...  или красное вино...  бррр... А еще  она  вчера звонила
своему парню,  так  бесхитростно  ему  врала... А  потом этот некто  снимает
маску, и я узнаю... кого?
     Как  же так  получилось, что  Гриша  смог объявить  Кинолога убийцей? И
Давид не стал возражать?  А Ортик формально молчал, но видно было, что верит
Грише.  Впрочем,  и я молчала, пока  Кинолог  бился в истерике, кричал,  что
часто бывал  на грани  зла, поэтому  не переступит  ее даже  в экстремальной
ситуации,  что прекрасно это про  себя  знает, в  отличие от нас,  поведение
которых в экстремальной  ситуации непредсказуемо. Я молчала, всматривалась и
прислушивалась  к  себе  -- верю ли  в искренность  этой  слишком уж  бурной
истерики.
     А вот когда  Кинолог, как бы  очнувшись на полуслове, провел ладонью по
мокрому лицу, словно закрывал сам себе глаза, а потом выбежал из мастерской,
не закрыв дверь, словно не решившись захлопнуть ее навсегда... Я побежала за
ним.  Зачем? Помочь!  Или я  испугалась, что  придется быть членом  заочного
трибунала? Да. А  я могу быть только адвокатом. Нет, адвокат Кинолога должен
подлавливать Гришу на вранье, значит и адвокатом я тоже не могу. И  не хочу.
И не буду.
     Пока я  выкрикивала Грише все,  что  узнала о нем за последние полчаса,
Кинолог куда-то свернул, в общем -- исчез. Хорошо,  что я  знаю его повадки.
Он  должен  был плюхнуться  в  такое кафе, "где оскорбленному  есть  чувству
уголок". А  это далеко  не первое попавшееся. Значит,-- длинная  подворотня,
связывающая  чередой питейных  заведений Кошачью  площадь с  улицей  Яффо. Я
прошла  красные фонари суши-бара "Сакуры" -- нечего ему  там сейчас  делать.
Как и  во  "Дворике  Пини"  -- не  до бычьих  хостов. И  зашла в ресторанчик
"Эльдад вэ-зэу",  где в дальнем углу и  нашла Кинолога даже  раньше, чем ему
подали первую дозу алкоголя.
     Сажусь напротив.  Кинолог поднимает на  меня полные осмысленной  скорби
глаза и усмехается:
     -- Вычислила... Ну правильно,  "Эльдад  и  пиздец", куда ж я еще мог...
Пить будешь?.. А жрать?.. Тут печенка гусячья вкусная.
     -- Я лучше твою поклюю.
     Не знаю что ему сказать. Ну, помолчу.
     Приносят стакан. Кинолог выпивает прежде, чем официантка успевает уйти:
     --  Такого же два раза. И это, фуа гра для дамы и мне мясо какое-нибудь
жареное, во, бефстроганов. Питье -- сразу!
     Знать  бы, что мы будем пить. Я даже не заметила какого цвета было  то,
что  он  опрокинул. Да какая  разница. Интересно, он удивился, что  я за ним
пошла?  А  если  нет, то почему? Грустно,  что  вопрос "кто  убил Марту" так
быстро оброс массой мелких личных вопросиков.
     -- Сученок,-- констатирует Кинолог.-- И всегда им был. Но раньше он был
одиноким сученком. А теперь он сученок, сбивающий стаю. Скажешь, нет?
     -- Ты что, хочешь чтобы я сказала "нет"?
     --  Не,  не  хочу.  Даже  очень  не  хочу,--  вдруг говорит  он  как-то
надтреснуто.-- Получается, Белка,  что типа того -- одна ты у меня осталась.
А я у тебя тоже один. Ты хоть это сама понимаешь?
     Увы. Но вряд ли он имеет в виду то же самое.
     -- Уволь,-- говорю я, не желая тереться бортами.-- С этим -- к Ларке.
     --  Дура,-- вздыхает он,--  вечно  ты  об  одном. Эти  твои хронические
поиски Прекрасной Дамы мужского пола тебя обрезают. То есть, как личность...
     -- Гы,-- грустно констатирую я.
     -- Во, ты поняла.
     Поняла, да. И не сейчас.  Но об этом -- точно не сейчас и не вслух... А
ведь Кинолог прав. Он один остался у меня такой  -- которому  ничего от меня
не надо. Единственный  из своих, кого я не прикармливаю, кроша линеву булку.
Булка  тут  же  материализуется  -- "экстренные"  стаканы с  виски почему-то
сопровождаются теплыми булочками с маслом.
     --  А  вот  тебе конфетка за понятливость,-- Кинолог поднимает  на меня
больные глаза.-- Вникай, Белка -- повторять не буду.  Я недавно подумал, что
моя частная жизнь -- это  только вы. На работе -- коллеги. Но и дома они же!
Ларка  мне --  коллега.  И даже единственный  сын  --  коллега. Такой  плохо
говорящий по-русски коллега-ватик. Он, наверное, и  пить со  мной не  будет,
когда  вырастет. Средний класс во втором поколении,  бля!.. Как ты  думаешь?
Неважно. Давай,  Белка, дернем за  дружбу, которую просрали и которую еще не
просрали,-- Кинолог поднимает стакан на уровень горизонта, да  и говорит  не
мне, а, скорее, этому стакану.
     Я тянусь  к нему своим, и  в какой-то  миг  два зависших меж потолком и
столешницей,  приникших друг  к другу, словно всматривающихся в колеблющееся
содержимое  стакана, так напоминают  мне нас  самих...  разделенных  двойной
стеклянной стенкой,  боящихся  расплескать колеблющийся на  дне "spirits"  и
звякающих внутренними кубиками льда...
     -- За то  хорошее,-- отзываюсь я,-- что в нас осталось. Кинолог, в тебе
осталось еще что-то хорошее? Во мне -- мало.
     Кинолог  кивает,  скорее  в ответ  своим  мыслям,  чем  моим словам.  И
говорит:
     --  Или вот  этот  Город. Фигли мы в нем  живем?  Как мы тут оказались?
Неужто  многовековыми, бля, молитвами:  "Если забуду тебя, Иерусалим,  пусть
забудет  меня  десница   моя,  и  пусть  язык  мой   прилипнет  к   гортани,
бла-бла-бла..."  Но он  меня... Держит.  Держит он  меня, Белка, вот  в  чем
загадка. Что мне -- Иерусалим? Что я -- Иерусалиму? Хрен поймешь. Я даже чем
меня Ларка держит -- не понимаю. Ладно, про Ларку еще можно понять.
     -- Всех нас сюда прибило,-- говорю я.-- Подсели мы на этот Город.
     -- Да, скорее на игле, чем на крючке, права. Но все равно фигня это, не
то. Вот я -- свиноед, мне  ваши религиозные понты вообще по барабану. Меня в
Силиконовый рай регулярно покупают. Так не еду же...
     -- Да ну тебя, какие у меня еще религиозные понты?
     -- Ты про них еще сама не знаешь, гы. А, вот зачем я тут живу. Чтобы не
сдать Город пингвинам. И арабам чтобы не сдать. Из пакости... Потому что это
-- мой  Город, и в нем я  жру свою  свинину!..  Фигня все это... Давай... ее
помянем.  Я, знаешь, ведь  действительно тогда за  ней  шел.  Так,  не  знаю
почему.  Из ностальгии.  Может это, она мне Ленку  Павлову напомнила, как ты
думаешь? В общем, какая нафиг разница.  Теперь  уж  точно  никакой. Пошел  и
пошел.  А  она  --  к  Гришке в  мастерскую  заходит,  представляешь?  Такие
совпадения всегда кончаются или очень хорошо, или наоборот. А когда хреново,
так по всей морде. Во всяком случае, в этом Городе. Как-то так...
     Поминаем.  Закусываем теплыми  булочками с  чесночным маслом.  Кажется,
последний раз я ела булочку с  маслом в детстве, когда после школы было лень
разогревать какой-нибудь мамин  суп. Было  же  время,  когда  о  калориях  я
вспоминала только на уроках физики, да и то с трудом.
     Прикольный интерьер в  этот  раз  не  прикалывает.  Наоборот,  все  эти
выстроившиеся напоказ старые радиолы, швейные  машинки,  мясорубки и  прочие
атрибуты нашего детства не  были  для  меня  сегодня музейными  чучелами,  а
оказались  ожившими.  Когда  я  последний  раз  нормально   разговаривала  с
Кинологом? Тогда же,  в детстве,  у  вот  такой же радиолы, еще до  полового
созревания.
     --  Тебе эта хреновина ничего не напоминает? -- Кинолог тычет пальцем в
сторону той самой радиолы. Надо же!
     --  Да,  я  тоже  узнала. У  тебя  точно такая  была, в твоей  комнате.
Забавно.
     -- Бляяяя, Белка...  Даже не знаю  когда б я невинность потерял, если б
не эта штука... Гы.  Не, я в том  смысле,  что у нас  же  всегда дома кто-то
был...  Мама   на  полставки  работала,  две  бабушки,  дед...   и   никакой
звукоизоляции. Кошмар. Короче, эта  радиола все заглушала. Я ведь девок стал
водить еще когда был пионером... во,  блин... Белка, ты помнишь, как мы были
пионерами  --  галстуки, барабаны,  будь готов... Не, не пугайся, пионерский
галстук я тогда уже не носил, а то  записали в  анекдотного  Вовочку...  А я
просто  раньше  вас  повзрослел.  Раннее  половое  созревание,  Белка,  этта
страшная вещь.  Мозги ребенка и гормоны мужчины, гы... Ну я  и  развернулся.
Дааа... А высшим  авторитетом по бабам у  меня был Джексон из  строительного
техникума... Вот Шариков  и получился.  А че, мне нравилось.  Гришаня тот же
ходил следом, в рот смотрел, выпытывал. А потом -- бац,  приговор "примитив,
Кинолог". А Шариков, это, тем временем развивался. А вы не замечали. Знаешь,
как это обидно, меж прочим.
     А что  мы  друг  в друге вообще  замечаем? Морщинки.  Красные  глаза...
Беременность. Особенно заметную у одиноких женщин... Ортика напугала. Давида
с этим вопросом  о  мамзере напугала. А  как бы я сама отнеслась к  женщине,
которая вдруг захотела родить Машиаха!? Я бы отнеслась к ней с опаской. Я бы
постаралась к  ней  вовсе  не  относиться. И  поэтому  мне  нужно  перестать
разговаривать на эту тему с собой. Нужно просто понять, что это -- средство.
Принять  это, как  средство. Медицинское.  Как  средство от того,  к чему  я
неуклонно опускаюсь, спускаюсь. Спускаюсь я к ручью за водой для вскипевшего
радиатора.   А  вода  темная  и  заплесневела.  Стоячая  вода.  В  этом   --
непристойная тайна моего уныния.
     А  мне  бы дальше ехать... силы-то  у меня  еще  есть... и еще не очень
опаздываю, хотя  уже времени  не хватает... Дай мне, Господи,  водички.  А я
тебе ребеночка рожу. Машиаха. И стану бабой Марией по имени  Белла... Ну как
же для чего,  Господи! Для  того, чтобы победить упертый хаос. Чтобы светлым
смыслом его разрезать. Сделать  тьме кесарево сечение и получить  надежду  в
виде воплощенной генетической шизы, в виде маленького Машиаха. И я хочу быть
его биологической матерью. Потому что мне нравится, когда у происходящего со
мной появляется смысл и я желаю всем  сердцем приблизить этот смысл к высшей
точке сакральности. Да я уже вынашиваю Мессию, Господи! Только об этом никто
не знает.  Да  я и сама догадалась  о том,  что всерьез беременна этой идеей
только вчера  ночью,  в пещере под Старым Городом. И до смерти напугала этим
одержимого танахической генетикой хаббадника.
     Наконец,  приносят пищу. На нарочито огромных простых белых тарелках. Я
хочу  сдвинуть  ее, касаюсь края и обжигаюсь в тот  момент, когда официантка
заученно говорит:
     -- Осторожно -- тарелки из печки -- горячие.
     Кинолог хмыкает и делает вывод:
     -- Тебя всю жизнь предупреждают после  того, как ты  обожглась.  Нет? А
меня вот вообще не предупреждают. Ждут с интересом -- насколько затейливо  я
выматерюсь. Скажешь не суки?
     Я делаю неопределенный  жест и  поднимаю глаза вверх.  Надо мной  висит
гармонь  -- она  закреплена только с одной  стороны,  и  меха  перерастянуты
безжизненно и безвозвратно, как горло дохлого дракона.


Давид

     Гриша все формулирует длиннее,  чем всегда, но очень убедительно. Очень
убедительно   и   очень   театрально.   У   Беллы   с   Ортиком   происходил
непрекращающийся ночной диалог в  центре сцены, в световом  круге от красной
свечи. У них есть алиби и нет мотивов. Лея все время была со мной. Кроме тех
нескольких секунд, когда я не знаю где она была, а главное -- почему. У меня
возникает  какое-то  тревожное  желание  не оставлять ее одну, сторожить. Но
разве я сторож кому-либо? Значит, да. Но это не потому, что вино обрызгало и
ее портрет.  Она обещала позвонить, когда  проснется.  Обещание она  вряд ли
сдержит, потому что  будет  уже поздно,  и  ей  будет  неловко.  Может быть,
придется побродить вокруг ее дома, так, не знаю зачем, там видно будет...
     -- И что мы теперь должны с этим делать? --  говорит  Гриша.-- Вот  что
меня добивает! Сдавать его ментам? Я  не призываю. И не собираюсь. Самим его
судить? Смешно... Так нас подставить!
     Гриша реалист, он принимает любую  ситуацию,  даже  такую,  как факт  и
оптимизирует -- ищет лучший способ из  нее выбраться.  Ему  все равно откуда
выбираться -- из такой ситуации или из запертой пещеры. Так же переберет все
возможности и отсечет те, которые не подходят сначала ему, а потом и другим.
Это свидетельствует  об  отменном психическом здоровье,  что  для художника,
наверное, не  так уж хорошо. А для друга  это  хорошо. Во всяком случае, для
моего друга. Сейчас его не очень волнует смерть Марты, это  очевидно. Потому
что ее ситуация уже не поддается коррекции. И поэтому он думает о живых.
     --  Все равно  у  нее был фотоаппарат,-- вдруг вспоминает Ортик и  даже
вскакивает.
     Все  мы  плохо выглядим  после  этой ночи, словно она нас  проглотила и
выплюнула.  А Ортику хоть бы  что --  он всегда  выглядит  невыспавшимся, но
радостным и поэтому как бы неестественно оживленным.
     --  Помните, мы там все на пленке, особенно Кинолог,-- продолжает он.--
Конечно, его найдут. Фотоаппарат. Сначала фотоаппарат, а потом нас.
     -- И  мобильник.  Я на него недавно  как раз отсюда звонил,--  добавляю
я.-- С твоего, Гриша, телефона.
     -- А до  этого я ей часто звонил. Значит, мой номер у  нее в "мемориз".
Скоро придут, значит,-- мрачно отвечает Гриша.-- Разве что Кинолог догадался
забрать фотоаппарат и  мобильник... Или фотоаппарат забрать, а  мобильник из
этих же соображений оставить... Ччерт!
     Я  вспоминаю,  как  все  это начиналось. Как Марта стояла на  брусчатке
Бен-Иегуды, как  черный маятник фотоаппарата качался на  шнурке между нами и
ее  улыбкой... Значит, без алиби  остались Гриша и Кинолог.  Впрочем, всегда
возможен некто чужой. Но Марта была с кем-то одним. Хотя,  можно  допустить,
что они почему-то убили ее вдвоем и договорились валить друг на друга, тогда
никто ничего не докажет из-за презумпции невиновности. Но этого не было. Это
чисто формально-логическая  возможность.  Все  упирается в  то, с  кем  была
Марта. Тот и виноват в случившемся, даже если не убивал, даже если убийца --
некто чужой.