возмущенный голос.-- Это в теории очень просто. Даже слишком просто. Ведь ты
знаешь заранее где идет магистраль стандартного процесса воспитания. Поэтому
ты   можешь   не  допускать  рефлекторной  педагогики.   А   делать   что-то
нестандартное  раньше,  чем  твои  рефлексы  отправят   тебя  на  исполнение
стандарта. Рефлексия против рефлекса!
     Кинолог  вдруг  начинает  истерически  хохотать  над  куском равномерно
прожаренной рыбы. Кажется, это камбала.
     -- Ты  чего? --  вяло  интересуется  Гриша, тоже  наблюдая исчезновение
камбалы.
     -- Да мужики... Давид  тут разливается, город  солнца строит, а я  же с
этими  продуктами нашей  половой  жизнедеятельности  каждый  день  воюю. Эти
мелкие суки, это скажу я вам... Ну  давай, Давид,  за  тебя! Короче, сам все
скоро почувствуешь!
     В каждом  слове Кинолога словно бы присутствует сытая отрыжка. При всем
этом я вижу -- он за меня рад.
     -- Жениться будешь? -- спрашивает Гриша.
     -- Да не знаю. Еще как-то... Буду, наверное.
     -- Между свадьбой с брит-милой перерывчик небольшой, а?! Да, Давид?! --
радуется Кинолог.-- Или у тебя девка?
     -- Не знаю. Лея, вроде, была на ультразвуке, но не смогли определить.
     -- А тебе не все равно? -- отзывается Гриша.
     --  Мне  пока  еще  абстрактно,--  честно  сознаюсь  я.-- Ничего, кроме
ощущения грандиозных перемен.
     -- Это старинное китайское проклятие. Чтоб тебе жить в эпоху перемен. А
у тебя еще и грандиозные они...
     -- А у тебя -- нет? -- встревает Кинолог.
     Гриша  как-то хмуро  и долго  вдумывается в  смысл простого и  краткого
вопроса. Кивает:
     -- Претерпеваю метаморфозу.
     --  Учись,-- говорит мне Кинолог,-- без закуси и такую фразу. Я уже  не
смогу. Гы. Так ты че, Гришаня, окукливаешься? А нахрен?
     -- Освин... освинкчиваюсь, черт, сглазил! -- запинается и злится Гриша.
     -- Освинячиваешься? Так не ты один.
     Гриша мотает  головой и приносит коробочку. Не может  развязать узел на
веревочке. А я не решаюсь ему помочь. Наконец, перерезает ее ножом. Кажется,
ТЕМ  САМЫМ. И вытаскивает какую-то штуковину  размером  с ладонь. Статуэтку.
Видно, что древняя. Ставит ее между нами. Это что-то вроде сфинкса.
     -- А, понял. Значит ты осфинкс...  осфинксяешься, во! Или уже осфинксел
вконец.
     -- Слегка, по диагонали. Видишь, вместо правой руки уже  лапа. Львиная,
не при Давиде будет сказано.
     А я смотрю  на  этого  сфинкса. Он просто притягивает взгляд.  Какой-то
он...  Не серый. Нет у него определенного цвета. Он, может быть, даже меняет
цвет -- вот тут, где падает на его бок луч, он  явно рыжеет, а в тени что-то
густое,  цвета  жирного  дыма  с  прожилками огненного  мяса.  Тело  у  него
звериное,  а  морда --  не совсем  лицо,  потому что  таких  лиц все-таки не
бывает,  ведь  все  люди  классифицируются   по  типажам...  Это,  наверное,
человеческая морда.  С человеческими чертами, но нечеловеческим  выражением.
Взгляда у этого существа нет. Глаза есть.
     -- Какого он цвета, Гриша? -- спрашиваю я.
     Гриша словно впервые вглядывается в сфинкса.  Кинолог тоже таращится на
скульптуру, потом  начинает рассматривать ее через стакан с виски.  Наконец,
придвигает стакан к каменному боку. Цвет слегка похож.
     -- Гы! -- радуется Кинолог.-- У него цвет бодуна!
     Гриша мотает головой:
     -- У него цвет львиного поноса.
     -- Это ответ для  Давида.  А теперь ответь для меня!  Если ты, конечно,
еще различаешь оттенки.
     Но Гриша  только  печально  качает головой  и  смотрит на сфинкса  так,
словно хочет поймать его взгляд. Пустое занятие. Пустые  взгляды не ловятся.
Потом он  поднимает этот свой  сконцентрированный  взор на меня.  Я,  помимо
воли, ежусь.
     -- Нравится? -- спрашивает он с каким-то особым выражением.
     -- Да.
     Я не  уверен,  что Гриша спрашивал про сфинкса, но  отвечал я про него,
хотя и не искренне.
     -- Дарю,-- словно что-то обрывает внутри себя Гриша.
     Я не хочу этого  подарка.  Очень не хочу.  И инстинктивно делаю ладонью
отстраняющий жест. Гриша трактует его, как хочет и  вкладывает сфинкса мне в
руку.  Это  противно.  На ладонях  возникает  ужасное  знакомое  ощущение...
спекшейся крови. Как  было  дважды, когда в  мае сбил собаку, когда  впервые
появилось рычание. И второй раз, когда перевязывал Лею... Господи... Я  сижу
сам, словно  окаменев,  и  держу  этого  сфинкса на  вытянутой  руке.  Гриша
наблюдает  за  мной  с пьяным псевдомудрым  прищуром.  Кажется, он  как  раз
катится по перилам. Кинолог, совершенно осоловевший и откровенно счастливый,
тычется своим стаканом в бок сфинкса.
     -- Нет! -- я одновременно мотаю и головой, и руками.
     -- А это не тебе,-- обижается Гриша.-- Это Лее -- хавере и модели -- на
первый зуб, авансом.
     -- Только  попробуй  не взять,--  возмущается  Кинолог.-- Это  ведь  не
просто  так,  это символ!  Гриша  вырвал...гы,  зуб, который на  тебя имел и
сложил к ногам будущей матери, да, Гришаня?
     Мне  вдруг  приходит в голову, что  если  я, как  бы  неловко,  поверну
окаменевшую  свою  руку,  то  этот  сфинкс  ведь  может  случайно выпасть  и
расколоться. И  ладонь моя раскрывается, сфинкс медленно сползает... Кинолог
хватает его  в последний момент, даже не  замечает,  что  спас  статуэтку  и
начинает жадно разглядывать. Потом с апломбом заявляет:
     -- Это, бля буду, золотой зуб! Я угадал, Гришаня, да?
     Гриша ухмыляется:
     -- Не угадал. Даже не знаю во сколько раз эта штука дороже своей копии.
Золотой копии, то есть. По банальным подсчетам -- третье тысячелетие до того
как.  А может, и  четвертое.  А может, и  хрен его знает какое. Это глубокое
потрясение.
     --  Я  потрясен,  аха,--  лыбится Кинолог.--  Глубоко!  Пробрасываешься
столетиями, как новый русский стобаксовыми купюрами.
     -- Да, для специалистов, конечно, потрясение.  А для всех -- культурное
удивление. Культурные мурашки. И вообще, в Иерусалиме сто лет -- не деньги.
     Почему он мне это подарил? А может быть, сфинкс вообще взялся откуда-то
издалека и ничуть не имеет ни к чему здесь отношения? А я просто пьян?
     --  Ну,--  требует  Кинолог,-- мы  с Давидом  хотим знать...  биографию
твоего подарка! Где взял?
     --  Нашел,--  разводит руками  Гриша.--  Гулял  в нужном месте в нужное
время... смотрю -- валяется... Давид, ты в порядке?
     Кинолог треплет меня по плечу:
     -- От счастья не умирают. Ты поплачь, гы,-- советует он и снова тянется
своим стаканом к сфинксову боку.
     Гриша отводит его руку:
     --  Тоже  мне,  нашел  собутыльника...  Да  он старше  всего еврейского
народа. Ты для него так, тьфу.
     --  Отвали,--  возмущается  Кинолог,--  я  чувствую,  что  должен с ним
выпить! -- он вдруг ставит стакан и начинает истерически хохотать, делая нам
какие-то  тайные  знаки и пытается что-то  объяснить,-- Я понял... почему...
да, выпить... с ним...-- постепенно он успокаивается, но молчит.
     Мы  смотрим  вопросительно. Я  даже сумел  ожить и поставить сфинкса на
стол. Но Кинолог молчит и лишь поглядывает виновато. Наконец, произносит:
     -- Может, не надо?
     Но мы ждем объяснений. Он вздыхает:
     -- Да посмотрите же... Он  мне Линя напомнил. На презентации  в Геенне.
Ну, вспомнили? Пенопластовый сфинкс с его головой, ну?
     Да.
     -- Так это, блин... вот  нас и четверо. А  я думаю  --  че  это мне так
охота с ним чокнуться? А оно -- вот оно что...
     Гриша молча берет статуэтку, всматривается в морду, кивает. А я быстро,
пока сфинкс у него в руках, говорю:
     -- Тогда будет правильно подарить его Белле.
     Гриша и Кинолог смотрят на меня, как на придурка.
     -- Вместо вибратора? -- уточняет Кинолог.
     -- Она беременна, вы знаете? -- жалко бормочу я.-- И как раз от Линя.
     --  Знаем, знаем,-- успокаивает меня  Кинолог,--  Линь, сука,  да будет
благословенна  его  память,  добился-таки своего,  гы.  А  че,  молодец!  Не
удивлюсь, если он и помер нарочно.
     -- Все вообще происходит нарочно,-- говорит Гриша.-- Правда, Давид?
     Правда. Он  прав. Ничего  не происходит  просто так. Хотя вряд ли Гриша
это  имел в виду. Я киваю.  И осознаю, что  мы  не  могли случайно оказаться
вчетвером в мастерской человека, с которым не общались несколько  месяцев...
ну пусть втроем с плюсом. Какой это, к черту, намек. Это уже крик!
     А Кинологу наплевать, он все о своем:
     --  Точняк,  Гришаня! А  что если,  я вот только  что подумал, гы, Линь
нарочно  и завернул прощальную подляну. Мало ли чья сперма могла быть в этой
пробирке, гы.
     Грише это тоже кажется ужасно смешным.
     -- Так где ты его нашел, говоришь? -- повторяю я  со всей небрежностью,
на какую  способен.  Голос  мой  звучит  фальшиво,  напряженно  и  почему-то
заискивающе. Но мы же пьяны, поэтому ничего страшного.
     -- В куче мусора,-- неохотно отвечает Гриша. Он, конечно, врет.
     -- Брехло! -- говорит Кинолог.
     -- Да нет, не совсем. Правда нашел.  В  большой куче очень специального
мусора.
     -- И где же эта куча?
     -- Да здесь, в Иерусалиме.
     -- Йо-хо-хо! -- вскакивает Кинолог.-- Вперед на кучу! На могучую кучку!
Гришаня, веди нас!
     Я  встаю,  забыв  сфинкса на столе.  Гриша несколько минут  сидит один,
затем неохотно поднимается.
     Кинолог суетится  -- хватает со  стола бутылку, заставляет меня забрать
сфинкса. Камень оттягивает карман --  теперь о нем даже не забудешь. Я вдруг
представил,  что это  ключ,  который  нужно  вложить  в  специальный паз  на
какой-то тайной  плите.  Она  откроется, и...  и  это уже  полный  Буратино.
Впрочем,  если  Гриша  действительно покажет  место,  где  нашел сфинкса,  я
постараюсь сконцентрироваться. Может быть, мне удастся обнаружить там что-то
интересное, например, какой-нибудь след...
     Мы втроем  катим  велосипед  по притихшему  Городу. То  есть, мы втроем
опираемся на один виляющий по  Яффской дороге велосипед.  Это  неудобно,  но
иначе не  получалось -- все-таки мы здорово набрались. Мне хуже всех, потому
что Гриша с  Кинологом  схватились за руль,  а я держусь за седло.  Зато нам
удобно разговаривать и  мы, не стесняясь, громко  говорим  о дружбе. Говорим
дружно,  хором.  Но я иногда замолкаю и, прислушиваясь, понимаю, что говорим
мы совсем разное.
     -- Э, други...-- говорит Кинолог, обнаружив себя на Сионской площади,--
а куда мы... катимся? Гришаня? В Старый Город? К Белке, да?
     -- Там  увидим... Не  это сейчас  главное. Главное сейчас с  кем,  а не
куда. Не секс.
     -- Я  понял -- друзья -- это те, с  кем ты играешь! Мысль! От песочницы
до реальной войнушки. Универсальное определение. А с суками мы не играем!
     -- Сейчас важно попасть к Белке. Она ведь тоже... хотя и не совсем. Вот
если  бы она была  мужиком, тогда  бы  она  была лучше всех  нас! Да, лучше!
Потому  что каждый... Каждый! По-своему выпендривается. А она же ни с кем из
нас  не конкурирует... Понимаете? Это  важно! Она умеет  восхищаться  своими
друзьями. Нами, то есть... Хотя...
     --  Аха...  Так  вот...  друзья  мои...  друзья   --  это  как  обшивка
космического корабля... бля. Тоже защищает от космического холода... сегодня
даже  и голода, гы... и главное,  знаете от чего?.. От беспощадной геометрии
пространства-времени...
     -- Человек без друзей, это театр без зрителей. Все зря. Все в темноту.
     -- А потеря друга... как попадание метеорита.
     -- Кинолог!
     -- Я!
     --  Ты  просто поэт. Без  дураков, правда. Жаль даже, что  в  рифму  не
сможешь.
     -- Ты, Гришаня  -- примитив.  Стихи в рифму  -- это, на доступном  тебе
языке, фотографически похожие портреты, понял?
     -- Но  лучший друг -- это не друг-зритель, а друг-суфлер. Вот Давид был
таким...
     И тут Кинолог неожиданно цепляется к последним словам Гриши:
     --  А ты, Гришаня, должен быть Давиду благодарен!  Сам же  ты... Не, не
мог бы ты сам прекратить  свои  художества! Это надо было бы  себя  признать
совсем не тем, кем ты сам себя придумал... то есть, представлял... И внутри,
то есть, тебе надо было себя отменять, и  снаружи. Не, точняк не смог  бы! А
так  --  случай  помог.  Пиздец подкрался, и все.  Никто не  виноват, аха...
Поэтому я  и  говорю  --  правильно ты Давида простил.  Справедливо  ты  его
простил. За добро надо прощать обязательно! Вот так...
     Гриша останавливается, отчего руль велосипеда перекашивается влево, как
голова у барана, которому свернули шею. Кинолог спотыкается. Не надо было...
Гриша вздергивает  голову каким-то странным сложным движением, с траекторией
от правого плеча вверх к центру. И говорит:
     -- Ну-ну... Так, да?
     Кинолог добр.  И  не  хочет нарушать  блаженства.  Поэтому  он  как  бы
поджимает хвост и пожимает плечами:
     -- Ты че, Гришаня? Я ж чуть не упал. А что?
     -- А  мне плевать, слышишь, что быдло думает обо мне, о  моей жизни и о
моей живописи! Ясно?! Доступно?! Вот так...
     Я хочу восстановить  то  мирное равновесие, которое было вот же, только
что, ну пусть оно вернется...  Но я не имею права встревать, ясно же почему.
Я только и могу -- укоризненно посмотреть на Кинолога. И он, как ни странно,
ловит мой взгляд:
     -- Гришаня... Ну извини, я ж не хотел обидеть... я ж  наоборот хотел...
Ну согласись же, что выход из игры не по своей воле, не по слабости, а из-за
объективных обстоятельств -- не западло ни разу! Точно тебе говорю!
     Поздно. Гриша уже застыл в своей гордыне. И цедит:
     --  Да? Может быть, может быть. Только для кого-то другого. Плохо же вы
меня знаете... Вы оба. Ничего не кончилось. Ясно? Все продолжается... Проект
живой. Живее всех живых. Ты понял, Давид?
     --  Ну и отлично! -- восклицает Кинолог.--  Пошли мужики, пошли дальше!
Мир-дружба, бхай-бхай!
     Но теперь я хватаю велосипед за седло и не даю сдвинуть его:
     -- Не понял. Поясни-ка.
     -- Поясняю,  для особо ебнутых.  Проект.  "Тысяча  жен  царя Соломона".
Существует. Сейчас я не слишком кошерно, но, черт возьми, как же эффективно,
кую для него бабки.
     -- Но у тебя же рука...-- беспомощно блею я.
     -- Я  помню, спасибо. Я и не рисую. Я  этот проект про-дю-си-ру-юююююю.
Нанимаю способных ребят и говорю, что рисовать.
     -- Ни  хера себе,-- уважительно  качает головой  Кинолог.--  Гришаня...
Уважаю!
     Как  же  это...  Почему  я  ничего  не  почувствовал...  Я  не  мог  не
почувствовать...   Может   быть,   он   блефует?   Выдает   планируемое   за
осуществляемое...  Но  сфинкс в кармане подсказывает мне, что не врет Гриша.
Что  раз он  делает  такие  подарки,  то  может  и  нанимать  в  свой  гарем
художников-евнухов...
     -- Но ведь они тебе пока еще не нарисовали ни одного портрета, правда?
     Гриша смотрит на меня с каким-то злобным уважением:
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Я не знаю. Но я знаю, что когда появятся портреты -- я почувствую.
     --  Вай, шаман! -- встревожено восклицает  Кинолог.  Ему тоже жаль, что
все рушится.
     -- Скоро почувствуешь. Обещаю.
     -- А почувствовав -- пресеку. Обещаю.
     Кинолог крутит головой, смотрит то на меня, то на Гришу. Он думает, что
сейчас  ему  придется между нами  выбирать. Придется,  конечно. Он  это тоже
понимает и уравновешивает перед выбором весы:
     -- Ни хера себе, Давид... Уважаю!


Кот

     Протяжно   скрипят  несмазанные   жертвоприношениями   петли   неспешно
закрывающихся Небесных Врат. И тысячи егерей трубят в шофары, загоняя меня в
сужающийся просвет  между створками. Прижав уши к голове, в ужасе бросаюсь я
туда,  и Врата  захлопываются  за моим хвостом,  отсекая пронзительные вопли
шофаров. И наступает такая тишина, которой не бывает.
     Хозяин  оказался дальновиднее, он знал  с  кем имеет дело, не звал,  не
подманивал, а загнал к себе, как дикого зверя.
     Вокруг меня  пустота такая же,  как  тишина.  И  тишина  такая  же, как
темнота. И если я ничего не услышу, ничего не увижу, и ничего не почувствую,
то это -- смерть. Мне не страшно. Я понимаю, что не для невнятной смерти был
избран. И я смотрю, я слушаю, я  нюхаю,  я готов поймать любое изменение или
даже  намек  на  него. Может  быть,  сначала  нужно  сильно  пожелать  этого
изменения.  Значит, Хозяин сумел  заставить меня так сильно желать встречи с
ним. Он непрост, мой нынешний Хозяин.
     Я  ведь  не подвешен  в  пустоте.  Я  на  чем-то стою. Уже  что-то.  На
прохладном и твердом. Когти не вонзить. Похоже на камень.
     Легкое  движение  воздуха.  Как  от редкого и  слабого  дыхания.  Запах
болезни.
     Ясно, что я жив. И кажется, что рядом кто-то умирает. Огромный, старый.
Не человек. От этого дыхания моя шерсть становится влажной.
     Стон. И снова тишина. Я начинаю догадываться. Это умирает мой Хозяин. И
что я  должен  делать?  Что должен делать  Красный Кот,  когда  умирает  его
Хозяин? Ничего. Потому  что нет никакого Красного Кота. И Красного Льва тоже
нет.  Все  это  --  лубочный  фольклор  иерусалимских котов. Увы.  Еще  одно
грустное  знание,  настигшее   меня.  Лязгнувшие  Врата  перебили  пуповину,
связывавшую меня  с  моими  детскими  представлениями. Одним движением  лапа
Сфинкса  смахнула  все,  что было  мне дорого  и ясно -- от сухого  мышиного
хвостика  до  героической мечты  о Красном  Коте.  Значит,  зря  мой наивный
старший брат,  охваченный гордыней и мечтой о  превращении в Красного  Кота,
травился анаболиками. И правильно  я, еще не имея в виду ничего конкретного,
сказал горюющей матери, что  мы пойдем  другим путем... Или это не я сказал?
Ладно, неважно. Любимая детская игрушка, любимая детская мечта, все это были
такие же  фантики, как  любимое место для сна или  любимое  представление об
устройстве мира. А все фантики, когда ими наиграются, превращаются  в мусор,
и ветер уносит их в никуда.
     Никогда  прежде  я  не  ощущал,  что у меня есть прошлое. Все  ощущения
ограничивались  настоящим.  Теперь  же  у  меня появилось  четко  очерченное
прошлое,  но не стало настоящего. Да  и  прошлое как-то удаляется, и кажется
мне все менее моим. И что же мне остается?! Что нам всем остается? И сколько
остается?  До смерти  умирающего?  Вот, значит, как все оборвется... И  этот
грот под жертвенным камнем останется пуст, не взметнется  Красный  Лев моего
детства, не пожрет Красную Корову человеческих представлений. Смерть Сфинкса
смахнет лапой  все  и  всех.  Уши мои  вжимаются в череп,  клыки  обнажаются
навстречу смертельной неизбежности. Я еще располосую пищевод вечности, падая
в ее утробу!
     Я истошно, захлебываясь,  вою. Потом еще. Еще. Становится легче. Словно
умирающее  пространство  вокруг наполняется.  Да выпустите  же меня  отсюда!
Иначе я буду кричать и кричать, не боясь наказания за шум!
     И  мне  открывают лаз. Я бросаюсь к тусклому  свету,  не замечая ничего
вокруг, но все-таки чувствуя больное животное тепло сзади и прохладу лунного
света впереди.  О, Сфинкс, умирающий для всех нас, оставляющий без присмотра
Город, отдающий мир на разграбление! Не умирай! Вывернись, извернись, обнажи
свою кошачью сущность, переверни девятую жизнь в шестую! Я... сделаю... все!
Клянусь!
     Я  очухиваюсь,  хотя  и  не совсем,  на  огромном бугристом  камне.  Он
прячется под обычной серой шкурой, но я ступаю по нему осторожно, ощущая всю
его ненадежность из-за сходящихся в нем чрезмерных напряжений от смыкающихся
Иерушалаимов  -- Земного  и Небесного.  Тот  самый Камень!  Затаив  дыхание,
всматриваюсь я  в  борозды  на его поверхности, похожие на  рваные  царапины
могучих когтей. Я ищу след  хвоста Ицхака. И не нахожу. Не могу  определить,
какая из  каменных извилин  повторяет удар его хвоста, когда ангел остановил
его занесенную  над Авраамом  лапу... Не нахожу. И не могу больше оставаться
на Краеугольном  Камне. Уши закладывает от перепадов давления, кажется, меня
сейчас сплющит или  разорвет. Спрыгиваю и валюсь  на обычный ровный каменный
пол.
     Я на Храмовой горе! Знакомое с детства место. Правда, тогда я не ощущал
ни идуще