артину
ломаешь! А ну-ка иди сюда, гад, я те дам, как следует! -- Последовали глухие
удары, надо  полагать в живот, и хрипы Славяна. Прямо  как в ночь по приезде
на тюрьму.  Оставалось одно --  приготовиться к худшему.  Хорошо бы  сберечь
спину и  голову.  Тем  временем  за  дверью  что-то  изменилось,  инициатива
каким-то образом  перешла  к  Славе.  Задыхаясь, но  довольно  уверенно,  он
говорил:
     --  Да я понимаю,  начальник, у  тебя не  выдержали нервы. Ты вникни, а
после бей.
     -- Я те вникну, -- уже без запала шипел кум. -- В карцер пойдешь.
     --  Хорошо,  в карцер так в  карцер. Только без  меня  у вас  все равно
ничего не получится. Его только не трогай,он не пил, он вообще не пьет.
     Славу увели. Еще с час прошел в тишине.
     -- Артем!
     -- Да.
     -- Как думаешь, какие движения?
     -- По ходу, обошлось.
     -- А дальше?
     -- Дальше -- на общак.
     -- Что нужно, чтобы оставили на спецу?
     -- Отказаться. Потом дубинал. Тогда оставят, но, скорее всего, в другую
хату поднимут.
     -- Что будешь делать?
     -- Я остаюсь.
     -- А как понять, что на общак?
     -- Посмотрим. Нас еще за вещами должны поднять.
     По  виду  старшого, открывшего  наши  двери,  стало  понятно  --  гроза
миновала.  Мы  опять  в хате 228. Здесь разруха.  Сначала всех  опустили  на
сборку, потом подняли в хату, и, после переговоров Вовы с кумом, стало ясно:
хата  переезжает  в  полном  составе  в  другую  камеру,  а  именно  в  226.
Достигнутое кропотливым  трудом ликвидируется:  с треском отдираются обои из
простыней,  коробочки со  стен, срываются занавески,  канатики, вентилятор с
тубусом,  хата  сидит  с  баулами на свернутых матрасах. На  коленях у  Лехи
Террориста,  не  шевелясь, с окровавленной  мордой лежит кот  Вася,  ставший
невинной  жертвой  и козлом отпущения. Когда нас увели (а никто почему-то не
сомневался что меня и  Артема  пустят  под  пресс),  Леха  пришел в  ярость,
плевался,  шипел, клял мусоров и кидал  Васю  об стену.  Теперь  же,  полный
раскаянья и жалости,  Леха гладил Васю и возмущенно восклицал: "Вася! Ты что
--  обиделся?!  Вася!.." Вскорости, мимо шеренги отъявленных уголовников  на
продоле, среди которых  узнаю Леву Бакинского, заходим в хату 226. Наказание
оказалось минимальным:  хаты  228 и 226  поменяли местами, однако  последняя
выглядела неблестяще:  закопченные,  покрытые  плесенью  стены, по-толок  со
свисающей  лохмотьями  истлевшей  штукатуркой, сиротливая  тусклая лампочка,
покосившийся грязнейший  унитаз  в  луже воды,  едва держащаяся перекошенная
раковина  с незакрывающимся  краном, выбоины  в  стенах и  полу,  засаленный
полусгнивший дубок с металлической рамой для лавки без доски и шесть шконок,
т.е. этакий  спичечный  коробок  метра два шириной  и метра  четыре в длину.
Вдобавок  очень холодно. Голимая сборка. Не успели все одеться потеплее, как
стали  открываться тормоза и  заходить люди. К  вечерней  проверке  стало 18
человек.  Пришел и долго отсутствовавший Слава.  Он, Вова  и дорожник заняли
три  шконки и добрую половину хаты. На оставшуюся часть пришлось 15 человек.
С учетом того, что на верхней шконке больше одного не бывает, а за дубком не
сидят  без  дела  и  не  спят  (незыблемое  правило),  нетрудно  представить
получившуюся  степень свободы: можно взвыть волком уже через 10  минут.  Нам
предстояло  здесь  жить. Даже мысли не было что-то  изменить. Зачем, если  в
любой момент могут кинуть на общак. Нужно быть уверенным в долгом пребывании
в хате, чтобы ее благоустраивать. Вова, видимо, был уверен, потому что сразу
приступил   к  руководству  ремонтными  работами.   Хата   превратилась   из
следственной в исправительную. Ободрали стены и потолок от рыхлой штукатурки
(все  стали  как  серые  снеговики   в  пыльном   тумане),  потом   началось
отскабливание  грязи, мытье  шконок,  пола, унитаза,  отмачивание  и  стирка
простыней, бывших обоями,  оклеивание стен и потолка газетами, навеска ширмы
на дальняк,  изготовление и  крепление  чопиков под  канатики, ремонт тубуса
вентилятора, цементирование и заделка  выбоин, ремонт сантехники, дубка; вся
эта  катавасия  растянулась  незнамо  на сколько дней  и  слилась  в  долгий
мучительный отрезок, во время которого все забыли решительно про все,  кроме
этого  безумного  ремонта.  Страх попасть  на  общак  сподвигал  большинство
стараться на пользу хате,  а по сути  лишь  для троих, кому общак не грозил.
Надголовами передавали какие-то предметы, передвигались по головам,  в самых
неудобных положениях  что-то долбили,  ковыряли,  резали,  точили,  стирали,
клеили. Спали  чуть ли не  стоя -- все в  клубах пыли и  табачного дыма. Под
диктовку Вовы и смех  арестантов (думали,  прикол) написали заявление некоей
сестре-хозяйке с просьбой прислать столяра и сантехника, "в связи с тем, что
состояние  стола, лавки, унитаза и раковины создает в камере  антисанитарию,
способствует развитию различных заболеваний и  в корне противоречит основным
положениям гигиены,  жизненно  важной  в условиях  следственного изолятора".
Прикол  приколом, а сантехники и столяр из хозбанды пришли  в  сопровождении
оказавшейся реальной штатной единицей сестры-хозяйки, бойкой женщины в белом
халате  и  телогрейке поверх. Сестра-хозяйка, заглянув  в хату,  разразилась
длинной беззлобной  матерщиной, после чего, оценив таким манером обстановку,
приступила к делу: "Ну,  что у вас там?" Хозбандиты намекнули, что нет у них
крана, досок,  инструмента, но, получив по пачке сигарет на рыло, все нашли,
и несколько часов  тормоза были открыты (а это событие, это приятно), работы
прошли  весело и с матерком. Работают хозбандиты старательно (их лица всегда
отмечены печатью страха перед арестантами и возможностью  уехать на этап), у
них  же хата разжилась гвоздями, цементом и  старыми газетами. Первый,  да и
второй  тоже, слой наклеенных газет  отвалился с  прилипшей трухой, и только
третий, а  местами  и  четвертый и  пятый,  пристал  прочно. Когда газет  не
хватало, Леха писал малявы в соседние хаты с просьбой загнать -- и загоняли.
Клеил,  в  основном,  Вова,  мало  доверяя другим,  и  безжалостно  требовал
отдирать  недостаточно  плотно  приклеенные  газеты или  простыни.  Клейстер
готовился из хлеба. Черный хлеб тюремной выпечки размачивается и протирается
кулаком сквозь растянутую тряпку, -- занятие муторное и трудоемкое; помазком
для бритья (предмет роскоши)  клей наносится наповерхность. Когда наш гробик
приобрел подобие предыдущего,  все вздохнули  облегченно и  стали  не  спеша
клеить картинки,  прилаживать занавески, укреплять  розетки, замуровывать  и
заклеивать оголенные провода, оттирать до первоначального цвета принесенными
с прогулки камешками узорчатый кафель и т.д. Вова сходил на вызов и вернулся
с мотком шнура для антенны. Подлый телевизор опять стал орать круглосуточно.
Жизнь наладилась, исправработы  завершились. Несмотря на несколько приступов
с потерей сознания, работать удавалось  на равных со всеми, исключая лазанье
по  второму  ярусу.  Среди  так   называемой  братвы  (Вовы  -  Славы)  стал
дискутироваться вопрос, как, по понятиям, западло или нет спать под шконками
и  дубком.  Решили,  что,   учитывая  душняк,  создаваемый   администрацией,
количество народу и чистоту в хате, -- незападло.  Никого же не загоняют под
шконарь (есть  такое  наказание,  грозящее, например,  за крысятничество  --
воровство  у  сокамерников),  и  народ  устроился под  шконками, под дубком.
Полметра  свободного места  в  углу под  решкой  Вова предложил занять  мне.
Лежбище получилось классное -- ноги под  шконку, по пояс -- наружу. Плюс под
решкой  микроциркуляция  свежего воздуха. По  очереди с Артемом  залегали  в
берлогу (Щелковского  тусанули в другую хату) и чувствовали себя лучше всех;
барьер  перед  решкой  был преодолен,  больше  не надо было  тереть  шкуру у
тормозов.  Хата  запестрела  картинками, заработал вентилятор,  по стенам во
множестве  появились  полочки, растяжки  для  одежды  паутиной опутали хату,
решетку   украсили  элегантные  деревенские  занавески.   Тусклую   лампочку
выворачивали и встряхивали так, чтобы порвалась спираль, до тех пор, пока на
коридоре не  поняли, что  дешевле выдать на замену более мощную  (темнота  в
хате не допускается).  Для  полного счастья оставалось не съехать  на общак.
Через Косулю опять удалось перегнать Вове еще 500 $. Пришел с проверкой кум.
Восторженно оглядел хату:
     -- Это ты, Дьяков, сделал?
     -- Все понемногу, -- скромно отозвался Вова.
     -- А этот как? -- указал на меня кум.
     -- Болеет, -- ответил Вова.
     -- На общак его, -- довольно промолвил кум.
     И начали  вызывать с вещами. С замиранием сердца слушает  первоход,  не
назовут  ли его фамилию, когда звякнет о тормоза ключ. Нет, меня не назвали.
Осталось в хате 12 человек,  и Вова со Славой взялись за старое, но меж ними
как  черная кошка пробежала, и чувствовалось  напряжение. В карцер на тюрьме
очередь,  дошла  она  и до Славы, сдержал  кум обещание.  Славу увели -- как
занозу вытащили. Место  у решки закрепилось за  мной, мне  --  в  поддержку,
Володе  --  удобно для допросов. Преследуя несколько целей  одновременно, он
сам, видно, запутался, часто напряженно  думал, прежде  чем  подступиться ко
мне. -- "Твой адвокат -- мусорская рожа!" --  как-то раз в сердцах ни с того
ни  с сего сказал он.  -- "Не исключено" -- ответил я. Не объяснять  же, как
обстоит дело;  и знаю ли я, как оно обстоит  на самом деле; и кто еще, кроме
адвоката, мусорская рожа. Косуля, может, сам не понимает ситуацию правильно,
иначе  к чему  допытывался,  куда  я  дел копии документов, подделку которых
инкриминирует мне следствие, а когда услышал, что я об искомых документах не
имею понятия,  потерял дар речи и смотрел укоризненно: мол, что же ты врешь,
я-то знаю.  Правда,  и  здесь мусорская прокладка не  исключена: в кабинетах
есть  и  прослушивание,  и  телекамеры, хотя  заметить их невозможно,  а  по
простоте душевной и предположить их наличие нельзя, слишком уж запущенными и
грязными  выглядят  эти  кабинеты.  Видать,  масла  в огонь  мой  бермудский
приятель подливает  от души. С Генпрокурором, сколько помнится,  они знакомы
не формально. В общем, беда, и нешуточная. Следователь запропастился. На суд
не  вывозят.  Врач не принимает. Услышав от представителя гуманной профессии
фразу: "Как же мы  Вам, Павлов, будем медпо-мощь  оказывать,  если у нас нет
документального подтверждения, что Вы больны?" --  я все понял окончательно.
В   мягко-ультимативной  форме  объяснил   адвокату,  чтоб   попросил   моих
родственников съездить  к врачу за выпиской из истории  болезни. Не прошло и
месяца, как Косуля принес ксерокопию. После  многократных заявлений в  адрес
корпусного врача, на мое имя завели  медицинскую карточку и приобщили  копию
выписки, пояснив, что она ничего не значит: это не  оригинал, данные давние,
рассчитывать на больницу не стоит. Не умираю же.
     "Павлов!  На вызов!". Минуту на сборы, минуту на шмон, и пошли. Сначала
на  общий  корпус (корпуса  соединены переходами, в том числе и подземными).
Заглянуть  в  чужую  хату  не  удается,  вертухаи  за  этим  следят  строго,
обязательно дождутся, пока тебя проведут мимо, прежде чем открыть тормоза. С
полчаса  бродим  по  тюрьме, собирая группу на  вызов.  Перед  следственными
кабинетами еще раз обыск и -- в  боксики. Нет, на  сей раз открыли маленькую
комнату, а там людей  как селедок в бочке, и дым валит  как из печной трубы:
все курят. "Заходи" -- говорят. Зашел, стараясь  не налегать  на  стоящих  и
чтоб по затылку дверью не  дали. Курить можно  без сигарет. -- "Сегодня баня
была, -- продолжил кто-то начатый раньше разговор,  -- отмылись от души. Две
недели не мылись. А зашли в хату, залез на пальму, пот струйкой со лба так и
потек.  Вся баня пропала". --  "Это где?" -- поинтересовался  кто-то. -- "На
общаке.  Душняк.  На  шмоне  бражку  отмели.  Курить  нет, пить нечего".  --
"Пьешь?"  --  "Пью".  -- "Так  пей спирт" -- наставительно прозвучал  голос.
Повисла сизая  тишина.  Одни задумались -- почему некоторые хотят  и не пьют
(на общаке  в некоторых хатах варят самогон),  другие -- как  этого достичь.
Вызывают  пофамильно,  запускают  новых.  Часа  через  два,  когда  все  уже
сменились не раз, позвали и меня. Все, арестант горячего копчения готов. Все
помутилось до тошноты.
     В кабинете Ионычев и Косуля.
     --  Здравствуйте,  Алексей Николаевич. Что  же Вы не  здороваетесь? Как
себя чувствуете?
     -- Как в тюрьме.
     -- Хм. Начинаем  допрос.  Назовите свою фамилию, имя,  отчество, дату и
место рождения.
     -- Я отказываюсь от дачи показаний.
     -- На каком основании?
     -- Оснований много.
     -- А именно? 58-я статья Конституции?
     -- Нет.
     Насколько мне  известно из  камерного  ликбеза  и  из  содержания  этой
статьи,  она годится как обоснование  отказа давать показания  для тех,  кто
явно  будет  признан виновным  и  опасается  усугубить свою  вину.  То  есть
бумерангом  может  дать  по голове.  Мусорская прокладка на  государственном
уровне.
     -- Какие же еще могут быть основания!? Других не может быть.
     -- Не должно быть. Но есть. Необоснованный арест, незаконное содержание
под  стражей,  непредоставление мне следствием  возможности  ознакомиться  с
ранее подписанными мной документами, в частности с  факсимильным сообщением,
на  основании которого я был  задержан, отказ в медицинской  помощи и плохое
самочувствие.
     --  Напротив, Алексей Николаевич, арест Ваш  обоснован постановлением о
привлечении  Вас  в качестве  обвиняемого  и  постановлением об  аресте,  на
который  получена санкция  заместителя Генерального  прокурора  Гадышева. Вы
сами   расписались,   что   ознакомлены  с   этими   документами,   помните?
Следовательно, все законно.  Что касается факсимильного  сообщения,  то я не
понимаю, о чем Вы. В уголовном деле никаких факсимильных сообщений нет. Ваши
претензии необоснованны, кроме, может быть, состояния  здоровья,  но это уже
не к нам, это -- Ваше здоровье, а не мое. Так пишемпятьдесят восьмую статью?
     -- Нет.
     -- А что?
     -- Вышесказанное.
     -- Что именно?
     -- Все.
     -- Плохое самочувствие? Вы утверждаете, что плохо себя чувствуете?
     -- Да.
     -- Так и напишем.
     -- Я сам напишу.
     -- Вы отказались от показаний -- как же Вы напишете?
     -- Мое право -- написать отказ собственноручно.
     -- Кто Вам сказал?
     -- Спросите адвоката, -- поглядев на Косулю, я  увидел памятник. -- Мое
право -- написать отказ от показаний собственноручно, и в моей, а не в Вашей
формулировке, мое же право -- ставить или нет свою подпись. В соответствии с
УПК.
     -- На УПК Вы можете ссылаться только с указанием статьи, а таких статей
в УПК нет.
     -- Во-первых, это неправда. Во-вторых, -- ответил я, раскрывая тетрадь,
-- вот статьи.
     Отказ я написал собственноручно, длинно и обстоятельно.
     -- Подпись ставить будете? -- осведомился Ионычев.
     -- Буду.
     -- Вот здесь, -- доброжелательно указал следак на графу, где полагается
подписываться под показаниями, -- и на каждом листе.
     -- Я пустые листы не подписываю.
     --   Так   положено.   Это  процедура.  Еще   нужна   фраза   "написано
собственноручно", Вы же сами писали.
     "Отказ от  показаний написан собственноручно" --  написал я.  Прочитав,
Ионычев  изменился в  лице и нажална стене  красную кнопку.  И  нажимал ее с
остервенением  до  тех пор,  пока  не пришел  охранник с дубинкой и  красной
повязкой на рукаве и лениво спросил: "Что тут у вас случилось?"
     --  Акт симуляции.  Немедленно  вызовите врача  для освидетельствования
состояния  подследственного,  --  и  мне:  "Сейчас мы,  Алексей  Николаевич,
составим акт, и Ваше положение усугубится до неузнаваемости".
     Для  освидетельствования отвели к корпусному врачу. Врач молча померяла
давление, температуру, прослушала сердце.
     -- Ну, что? -- спросил приведший меня дежурный.
     -- Ничего, -- зло ответила женщина. -- Можно вести в камеру.
     -- Как в камеру? Его следователь ждет.
     -- Подождет еще.
     -- Он спрашивает, может ли участвовать в следственных действиях.
     -- Конечно, нет.
     --   Но   тогда   нужно   написать  справку,  --  недоуменно   возразил
сопровождающий  таким тоном,  что  стало  понятно:  этого  врач  сделать  не
посмеет.
     -- Сейчас напишу, -- спокойно ответила врач.
     Позже  мне  удалось  ознакомиться  с  результатами  осмотра:  "Давление
160/120,  сердечная  аритмия,   частота  пульса  120-130  ударов  в  минуту,
температура  38,4.   Диагноз:  "Нитроциркулярная  дистония.  В  следственных
мероприятиях участвовать не может".
     В камере отлежался под решкой на свежем воздухе, пришел в себя.
     -- Кто был, -- следак?
     -- Да.
     -- И что?
     -- К врачу отвели.
     -- Что врач?
     -- Температуру мерял.
     -- Сколько?
     -- Тридцать восемь и четыре.
     -- Как нагнал?
     -- Усилием воли.
     -- Правда, что ли? -- в голосе Вовы сомнение.
     -- А я экстрасенс и ясновидящий.
     На удивление, Вова не принял это за шутку:
     --  Сколько там орехов? -- спросил он серьезно, указав на пластмассовую
банку с арахисом.
     -- 316, -- не задумываясь сказал я.
     -- Цыган! Иди сюда. Помой руки, садись за дубок, посчитай орехи.
     Цыган  посчитал.  Триста шестнадцать.  Бывают  же  совпадения.  Отогнав
надоевшего кота  Васю, я отвернулся в своей берлоге к  стене и заснул. Утром
опять на вызов. Пришел Косуля.
     -- Как  тебе удалось  справку  достать?  --  звенящим  от негодования и
изумления  голосом   начал  он,  разве  что  вслух  не  добавив:  "Сволочь!"
(Интонации те же, что у кума, когда тот делал внушение Славяну: "Гад! Ты мне
всю картину  портишь".)  --  Я  написал следствию  ходатайство о  проведении
судебно-психиатрической экспертизы.  Отзывы о тебе сокамерников и  отношение
следователя  позволяют  надеяться на успех.  Кстати, что это  за  фокусы  --
почему твои письма получают на воле не  через меня? Через кого передаешь? Ты
с ума сошел? Что ты написал? Кому?
     -- Вас же не было долго, Александр Яковлевич,  вот и передал, тут много
через кого можно это сделать, -- невинно ответил  я. --  Все так делают. Я и
написал родным, знакомым разным, а то ведь многие ничего не знают.
     Косуля задышал в шоке. Что  ж, это правда, удалось мне переправить одну
маляву на волю. Теперь игра  не в одни  ворота. Во всяком  случае, опасность
теперь грозит больше мне, а не тем, кто раньше этого и не  подозревал. Как я
предполагал и надеялся, маляву Вова через своего  адвоката передал, для того
чтобы  получить  от меня  кре-дит  доверия;  кумом она наверняка  прочитана,
только  до Косули  ее  содержание  дошло поздно, иначе бы  перекрыл кислород
любыми средствами.
     -- Да  Вы, Александр  Яковлевич, не  беспокойтесь. Я  понимаю,  как  Вы
заняты, а  в  моем деле гласность --  это  главное.  Вот я и попросил разных
друзей  и  знакомых помочь. Вам  одному трудно, а они  найдут  еще адвоката.
Кстати, Александр Яковлевич, если  я  не  буду иметь еженедельных письменных
подтверждений от моих родных  и  близких о том, что  у них все  в порядке, я
буду плохо себя чувствовать, могут и нервы не выдержать. Пора бы на свободу.
Какие у нас в плане действия?
     -- У  тебя  с головой все в  порядке? Ты ничего не перепутал? -- тихо и
совсем не по-адвокатски прошипел Косуля, громко шурша целлофановым пакетом.
     --  Движение --  это жизнь, Александр Яковлевич.  Прогресс на месте  не
стоит,  и  компромисс   есть   примирение  противоречий.  Давайте  не  будем
ссориться.  Кстати, недавно по телевизору показывали документальные кадры: в
здешних кабинетах столь чувствительные микрофоны, что если я услышал, то они
подавно.
     Так. Держать инициативу. Больше уверенности и тумана, пусть думает, ему
полезно. Если противник тебя хотя бы н