нусь на спецу,
да навсегда.
     -- Павлов, пошли, -- позвал в открывшуюся дверь Руль.
     С Лехой и Артемом обнялись по-братски. Расстались молча. Что скажешь?..
     Мимо агрессивных резервников Руль провел меня до конца  коридора,  сдал
на лестнице вертухаю,  и тот  повел дальше.  До  последней секунды  я наивно
надеялся,  что  путь мой  теперь только на больницу, Кащенко ли, здешнюю или
какую еще, но не на общак.
     Перед  металлической  дверью No  135,  почему-то покрытой каплями воды,
вертухай,  заглянув в карточку, весело сообщил: "Первоходы-тяжелостатейники.
Заходи".  И  раскоцал  тормоза.  "Тормоза!"  --  послышался  крик  за  тяжко
открывающейся дверью, а на продол, где весьма прохладно, повалил пар, как из
бани. Шаг в хату  был каким-то обморочным. Сравнение с баней неверно: она  и
есть. Примерно 40 градусов воздух, 100  % влажность. В желтом горячем мареве
стеной стоят в однихтрусах и тапочках потные люди,  покрытые сыпью и язвами,
смотрят  враждебно  и чешутся.  Наверно,  так себя  почувствовал бы человек,
которому  пришлось  шагнуть...   куда?  --  право,  затруднительно  сказать.
Грохнули за  спиной тормоза. Рубаха немедленно стала мокрой от пота.  Сердце
застучало в голове. Одним словом,  шок. До какой степени государство  должно
презирать человека, если помещает подследственных, вина которых не доказана,
в  такие  условия.  Такое государство  не имеет  право на существование.  Но
существует. Этот факт нельзя не принять во внимание, когда стоишь у тормозов
с  баулом и  тщетно  стараешься  задержать  дыхание,  чтобы  не  чувствовать
горячего запаха общественного туалета, приводит это лишь к тому, что вдыхать
приходится с большей силой. Перед тобой два ряда шконок в два этажа, в общем
количестве 30, уходящих к неясному горизонту и теряющихся в  тумане;  нижние
ряды  завешены простынями.  По левую руку  за  грязной  занавеской смердящий
дальняк,  по правую  умывальник. Узкий проход  между  шконками  упирается  в
дубок,  где-то высоко маячат два окна с решетками. От  решки орет на  полную
громкость  телевизор.   Плюс   неописуемый  гул   голосов   (70  человек)  и
вентиляторов, совершенно не справляющихся с работой. Арестанты трутся друг о
друга, пробираясь кто куда. -- "Осторожно -- кипяток!"  -- кричит один, неся
от  умывальника  кружку, и все дают  ему пройти. -- "Дальний! Свободно?"  --
кричит другой, пробираясь к дальняку. -- "Хата! Шнифты забейте!" -- кричат с
дороги. -- "С веником!" -- зовут с пятака  (место между  дубком и решкой), и
парень с вокзала пробирается к решке (это его работа, за  уборку он получает
сигареты). Все преимущественно желто-коричневого цвета. Голые тела в грязных
трусах пугают язвами, воспаленными  татуировками и единообразием  лиц (мечта
правителей  Йотенгейма), выражающих  ожесточение, страдание и  терпение. Как
говорится, мест  нет.  Везде  люди. Кишат  как  черви. В глазах мелькает  от
движу-щихся  коричневых  точек.  Не  сразу  доходит,  что  это тараканы.  Их
полчища.  Происходит  странная  вещь:  звуки  отстраняются, я  вижу:  кто-то
обращается ко мне  с  какими-то вопросами, но я их  не понимаю. Я не понимаю
ничего.  Пробираясь  к  лампам   дневного  света  на  потолке,  тараканы  не
удерживаются и, как  парашютисты, дождем  летят вниз, на головы  арестантов,
которые  на ползающих  по  их  телам  тараканов почти не обращают  внимания.
Никакие рассказы не могут дать об этом  представления.  Разве  это возможно?
Стоп. Все возможно. Прежде всего, упереться рогом.
     Кушкая  -- это  классика.  Уважаемый  читатель,  гражданин  России,  ты
обязательно бывал в Крыму. Ты знаешь Ялту и Алупку, Симеиз и Севастополь, ты
знаешь благотворную атмосферу  прибрежных санаториев,  и что такое отдых, ты
знаешь лучше всех. Но что делают эти молодые люди под названием "скалолазы",
тебе  понять  трудно. Проезжая  на автобусе  по верхней, под самыми скалами,
дороге ЮБК,  ты видел  прилепленные к  отвесным стенам цветные  фигурки,  от
которых  тянутся паутинки  веревок, и  спешил  отвести взгляд: вдруг  упадут
прямо сейчас.
     Нам же все,  кроме  санаториев,  было  понятно изначально. В  краю, где
природа дышит покоем и морем, есть скалы невероятной трудности  и красоты, а
значит  есть возможность в течение одного дня испытать страх смерти, радость
удачи и  утопить  их в Черном  море, лазурном  и  соленом,  или в золотом  и
крепком  прибрежном  вине. Кто был  скалолазом в  Крыму, тот помнит. Золотое
время.  Сравнимое  с  мечтаниями детства.  Не  понимая  в  жизни ничего, без
мировоззрения и  почти без денег (спасибо моей  маме,  дай ей  Бог здоровья,
терпеливо  пережившей  мое  легкомысленное  увлечение   и  обеспечившей  мне
необходимое) -- приехал  я в Крым. Куда  влекло  меня  в  золотистом  сиянии
непрожитых лет? Ввысь. Вот высь. Над уровнем моря немного, метров 300 - 400,
но скалы трудные и красивые. Все, что нужно для жиз-ни, есть, это -- крючья,
закладки,  обвязка,  веревка   (богатство!),   карабины,  скальный  молоток,
совдеповские калоши с  острым  носом (их  носят чеченские  женщины во  дворе
своего хозяйства, а мы,  скалолазы и  альпинисты,  приделав к  ним  завязки,
используем  уникальную обувь  для лазанья  по  скалам  --  западных скальных
туфель мы еще и не видели). В этот раз я не знал, куда зовет меня  мой друг,
и хорошо, иначе бы страху было больше, чем нужно.
     Скалы  стали круче, закончился  кустарник, упорно взбирающийся на стену
(наверно,   тоже  хочет  ввысь),  перед  лицом  возникла  вертикаль.  Отсюда
начинается  "корыто"  -- маршрут высшей категории  трудности. Эти  несколько
сотен метров свободным  лазаньем  без искусственных  точек опоры  до сих пор
прошли только два выдающихся скалолаза -- Витя  Артамонов и киевлянин Фантик
--  фанат, прославившийся  одиночными восхождениями по труднейшим маршрутам.
Используя шлямбурные крючья и лесенки, пройти можно легко, но это индустрия,
не лазанье, ценности не имеет.
     -- Давай, вперед, -- предложил Толик  мне  почетную возможность.  Он  в
курсе моих амбиций на экстремальные восхождения, о которых не раз говорилось
на  кухне в Москве.  Наглядный  урок.  Шершавая, как  старый асфальт, стена,
может быть, идется свободным  лазаньем, но  зацепки такие маленькие,  что  с
трудом верится, что на них можно удержаться.
     -- Нет, Толя, я не готов, иди ты.
     Толя,  злобно  сплюнув,  распаляя себя, как  боксер  перед  боем, выдал
экспрессивную тираду и полез, чуть тяжело, в альпинистской силовой манере (в
спор-тивном скалолазании  все  изящнее  --  там страховка  верхняя, срыв  не
страшен), но -- надежно  и на  удивление быстро, и  лишь метров  через сорок
забил крюк, завис:
     -- Давай сюда! По скале будет долго, лезь прямо по веревке!
     Дело  нехитрое.  Метров  пять-десять  на  руках  по   ве-ревке,  потом,
зацепившись за скалу, дать  возможность Толику  выбрать провисшую веревку, и
опять вверх.  Был бы жюмар  --  вообще не вопрос, но у нас девиз  --  меньше
индустрии. Через  несколько веревок смотреть вниз стало неприятно. В больших
горах ощущение глубины скрадывается ледниками и снегом внизу, в  Крыму  пара
сотен метров  пугает  больше,  чем  километр на Памире,  посмотришь вниз,  и
голова  кружится.  На  соседнем маршруте  методично царапается вверх  группа
альпинистов  МВТУ, все время слышен звон забиваемых крючьев. -- "Вася Елагин
с вами?" -- кричит Толик.  -- "Нет, он завтра приедет, -- отвечают ему. -- А
вы откуда?" -- "Мы снизу!" --  отвечает Толик, чем  подразумевается, что еще
посмотрим,  какое  спортобщество  выдвинет  нам  достойное  предложение.  --
"Понятно. Красиво смотритесь".-- "Стараемся".
     На середине  стены  подбираюсь к  Толику. --  "Ну, вот, Леха, корыто мы
прошли. Классический путь  -- правее вверх".  С удовольствием  отмечаю,  что
путь не выше пятой категории. -- "Но мы, -- продолжает  Толик, --  попробуем
вариант "через пятно" -- это левее". Ёлки-палки, какой левее, там же карниз,
да такой, что только больной на голову полезет, там же не только крючья бить
некуда,  но и взглядом не зацепишься. Но... -- назвался груздем -- полезай в
кузов.  Пока  добирались  до  карниза,   появилось  состояние  отрешенности.
Непонятно,  за  что  цепляется  Толик.  Прошибает  страх  при виде закладки,
которую он пристраивает в ненадежных неровностях скалы, и не только доверяет
ей  вес  своего  тела,  но  и вытягивает  через  плечо  веревку, помогая мне
сократить лазанье  по ней, потому  что круто  и  ноги не всегда  достают  до
скалы.  Чем-то  недобрым  веет  от  этого  карниза.  Свободным  лазаньем  он
непроходим,  даже если бы была верхняя  страховка,  я в этом  уверен и  жду,
когда это признает Толик.  Однако лишь  я  заикнулся,  что, мол... как Толик
обложил меня многоэтажным матом и приказал быть внимательным на страховке.
     Внимательным можно  быть  до синевы,  но падать  ему несколько десятков
метров, и единственная закладка,  на которой я  вишу,  она же и единственная
точка страховки, рывка не выдержит, без вариантов.
     Чудеса  бывают.  Общение   Толика   с  карнизом  выглядело  драматично.
Казалось, он гладит руками карниз, в то время как кто-то невидимый подпирает
ноги  Толика,  лишь  острыми  носками  калош  касающиеся  стены,  а  карниз,
выпуклый,  непомерно   большой,  гладкий  и   мрачный,  лениво   отталкивает
назойливого  гостя.  И   ни  сантиметра   вверх.  По  гладкой  отрицательной
поверхности могут лазать только ящерицы, но  здесь,  мне кажется, ящерица не
пролезла бы.  Сколько  длилось  это  безумие,  не  знаю, но так  долго,  что
появилось убеждение в том, что жить все-таки было бы лучше, но,  видимо, уже
не  придется. Поглядев вниз, отчетливо представил  на нижних пологих  скалах
два красных пятна.  Жевательная резинка во рту рассыпалась в сухой  порошок.
Ни крючьев  забить, ни  вернуться  лазаньем  Толик  уже  не  сможет, в  этом
подкарнизном танце силы его на исходе,  это видно. И вдруг он безостановочно
полез  на карниз, в лоб.  Вот он теряет сцепление со  скалой, но судорожно и
невероятно удерживается,  отчаянно  крича: "Леха!!  Ручки  есть?!!"  Он ждет
спасительных  слов,  что  да,  есть  зацепка,  справа  или  слева,  что  эта
спасительная зацепка обязательно  есть, просто он ее не видит, но  вижу я и,
конечно же, крикну ему, где она. В предчувствии  катастрофы я  гляжу в небо.
Оно синее и чистое. Странный парень, право, этот Толик.  Чего он, дождя, что
ли,  боится. И я кричу:  "Нет, Толик, тучек нет!  Погода хорошая!" Прохрипев
какое-то  ругательство и издав крик, похожий  на львиный рык, Толик рванулся
вверх. Не знаю,  в чем он нашел опору, но исчез за карнизом и в  поле зрения
не  появился,  а веревка поползла  вверх.  Это значило, что  мы будем  живы.
Поднимаясь по веревке, я не отметил ничего,  за  что можно было  хоть как-то
зацепиться.   Над  карнизом   пошли   настолько  пологие  скалы,   что   мы,
собравверевку   в   кольца,  одновременно  побежали  вверх  под  осуждающими
взглядами  каких-то очень правильных альпинистов, вылезших откуда-то сбоку и
с  комичным напряжением забивающих  крючья  рядом с нами.  Убирая веревку  в
рюкзак, Толик  говорил:  "Ничего,  нормально.  Психика  у тебя крепкая". Это
значило, что над техникой еще надо работать. Обходная  тропа вела к морю.  У
костра ждал Витя  Артамонов, сильный  как  медведь  и  ловкий как  обезьяна,
фанатично преданный альпинизму  парень. При обсуждении маршрута Витины глаза
лучились счастьем:  "Я же говорил, можно его пройти. Есть  там ручка, есть!"
От рассказа о ручках и  тучках все покатываются со смеху. Много лет  спустя,
уже закончив  заниматься  альпинизмом, я  приехал в Крым, пришел под Кушкаю,
чтобы  посмотреть  на "корыто через пятно". Посмотрел. Безумие. Наверно, там
был не я.
     --  К  братве  подойди  на  вертолет!  --  наконец   разобрал  я  слова
улыбающихся моей непонятливости арестантов.
     "В  натуре,  уголовники.  Где  их только  искали,  чтоб собрать в одном
месте" -- подумал я и двинулся сквозь толпу  и кошмар. На спецу шконки стоят
параллельно стенам, на общаке перпендикулярно, вплотную друг к другу, иногда
с  разрывом --  привилегированные  места.  Нижний  ярус завешен  простынями,
получаются  как  бы  отдельные  палатки,  в  каждой  из  которых  собирается
определенный  круг  знакомых  и  протекает своя особенная жизнь;  к проверке
пологи  поднимаются,  обнажая  ячеистое  нутро  камеры.  За  одной из  таких
занавесок  в  проеме  между  шконками за крохотным столом собралась  братва.
Страшные рассказы  Вовы Дьякова о  зверствах на общаке  -- вранье, это стало
ясно с первых же слов  знакомства. Предложили  чаю, сигарет: "Кури, Алексей.
Будут проблемы, подходи, всегда поможем". Целую бурю вызвал ответ на вопрос,
сколько денег украл:
     -- Это понятно,  что ничего  не крал, но статья у тебя тяжелая. Сколько
вменяют?
     -- Несколько миллионов долларов, -- говорю осторожно. -- Сколько точно,
еще сам не понял.
     -- Расскажи! Расскажи! -- возбудилась братва.
     --  Я, -- говорю, на всякий  случай  избегая обращения  "мужики", -- со
всем  уважением за положение, за Общее, но, не в огорчение  будь сказано,  о
делюге -- вообще ни слова.
     -- Нет, мы за  делюгу не интересуемся. Мы  думали, научишь чему-нибудь,
-- разочарованно ответил кто-то.
     -- Понимаю. Но не мне вас учить, -- (одобрительные кивки).
     -- Ты бы баул пристроил на свободное место.
     -- Да где ж тут свободное место. Буду благодарен, если поможете.
     --  Поможем. Давай  пока  сюда,  к  нам,  вот  здесь,  с  краю. Потом к
смотрящему подойди, он сейчас отдыхает. К  дорожникам зайди, познакомься. На
вертолет заходи по зеленой, у нас для всех открыто.
     Это  правда лишь  отчасти,  так же, как  на воле:  новым соседям всегда
говорят: "Заходите в любое время". А там как сложится.
     Между дубком и "телевизором"  (металлический  высокий  шкаф, в  который
складывают шлемки,  часто  с  недоеденной баландой -- чтобы доесть потом то,
что  останется после тараканов; на  "телевизоре" стоит собственно телевизор)
"на пятаке" снуют дорожники. Их шатер справа. Слева на отдельной шконке, над
которой нет пальмы,  спит  смотрящий;  трудно  понять,  принадлежит  ли  это
неподвижное  могучее тело, лежащее на  спине и  одетое лишь в  старые трусы,
живому  человеку: застывшее лицо с закрытыми глазами никак  не  реагирует на
невыразимый гвалт, и только пот на теле свидетельствует о том, что это живой
человек.  Покрытый  застарелой  экземой  парень  по прозвищу  Кипеж  цинкует
условным  сигналом  по  батарее  хозяйкой, после ответа  прижимает кружку  к
батарее,  прикладывается  ухом  к  ее  дну,  как к телефонной трубке, закрыв
ладонью  другое ухо,  потомпереворачивает хозяйку и,  прижав ее  уже дном  к
батарее,  приникает к кружке,  как  к  роднику,  и натужно  говорит  в  нее,
закрывая  зазор  ладонями. Такой  вот телефон  с  соседней  хатой. Работает.
Забраться на  решку  под  высоким потолком  трудно, но дорожники  делают это
виртуозно, используя трубу батареи и "телевизор".  С удивлением  отмечаю  на
дороге  солидный клубок альпинистского репшнура  (выдерживает  600  кг).  На
решку дорожники мечутся поминутно. -- "Хата! Шнифты забейте! На пальме!  Кто
не  спит  -- подорвались  к тормозам!" И  вот толпа  ломанулась к  тормозам.
Расчет на то, что если влетят мусора на перехват груза, преодолеть заслон им
быстро  не  удастся. За это  время важная  малява или запрет  ликвидируется,
прячется  или уходит по  дороге.  На пятаке  есть к бура  --  под  кафельной
плиткой  дыра  в нижнюю  хату. Какой-то чернявый  с  языком  как помело (это
наказание какое-то! -- везде есть такие) громко и безостановочно вещает, как
на каком-то централе была у них к бура в  женскую  хату,  и какие  там  были
сеансы. Дорожников оказалось много,  человек  десять.  Впечатление произвели
несолидное. Рой шакалов. Успокоились лишь тогда, когда я им роздал почти все
сигареты.  Кто-то тронул за  плечо: "Подойди к смотрящему". Смотрящий -- Юра
Казанский. С ним грузин Михо:
     -- Вот,  Юра, новенький зашел.  Я его от дорожников вытащил. Как зовут?
Алексей?  Алексей, они у тебя что-нибудь  просили? Сигареты?  Сколько отдал?
Блок?! Юра, ты понял? -- блок.
     -- Мне не жалко, Михо. А что так много людей на дороге?
     Ответил Юра:
     -- Они, дорожники, вообще все на свете попутали. Ты смотри внимательно,
что к чему. Я объяснять не стану. Если  сам разберешься, значит разберешься,
отношения в хате сложные. А не разберешься... -- Юра развел руками.
     --  Постараюсь, Юра.  Тут  у меня мыло, паста,  "Мальборо" -- на  общее
камеры.
     --  Мыло,  пасту  оставь для себя. А сигареты  давай.  Я обещал соседям
подогнать хороших.  А  что  ты все  время переспрашиваешь?  У тебя плохо  со
слухом? Что же вы все со спеца такие глушеные приходите!
     -- Я после голодовки.
     -- Сколько голодал?
     -- Десять дней.
     -- У нас тоже полхаты на голодовке, этим нас не удивишь. Ты где в  хате
отдыхал?
     Зачем Юра  сказал  про полхаты, трудно  сказать, потому  что  ни одного
голодающего  впоследствии  я  не  заметил.  Голодных  --  да,  почти все,  а
голодающих -- нет.
     -- У решки.
     -- У решки? -- недоуменно посмотрел Юра.
     -- Да.
     -- Статья какая?
     -- 160.
     -- Часть?
     -- Третья.
     -- Ясно. Старый жулик?
     -- Я не по этой части.
     -- На воле кем был?
     -- Много кем.
     -- Например?
     -- Например, учителем русского языка и литературы.
     -- В хате близкие были?
     -- Конечно.
     -- Кто?
     -- Из братвы.
     -- Из братвы?
     -- Да. Можно отписать.
     --  Нет  необходимости.  Толстый!  Иди  сюда!  -- С  краю  пальмы  слез
одутловатый парень.
     -- Толстый, будешь спать с ним.
     -- Юра, я на кумаре. Пусть спит в другом месте.
     -- Но ты же один на шконке, а другие по трое.
     -- Ну и что. Я против.
     --  Слушай,  Толстый,  я  сказал:  вы будете спать  на одной  шконке. О
времени  договоритесь  сами.  Все, Алексей, осматривайся, общайся.  Если  от
адвоката лавэ  занесешь --  честь и почет. Может, сможешь на хату  телевизор
загнать? Я уже третий загнал. Горят от сырости.
     Кажется, для такого глушеного карася, как  я, это  удача. Крайнее место
на пальме у решки -- ближе всех к вентиляторам, можно  надеяться на какую-то
циркуляцию воздуха, и  тараканов здесь  поменьше. Не грохнуться бы только на
парус,  под  которым  штаб  дорожников.  Толстый свернул  свои  простыни,  я
застелил свои. Матрас мокрый, как после дождя. Не говоря о том, что вонючий.
Но заснуть удалось.
     От  первого пробуждения на общаке  можно  сойти с ума.  Впрочем, как от
любого  последующего. С  новой  силой  на тебя обрушивается  видение,  перед
которым  хочется закрыть  глаза.  Первым  делом  стряхнуть с себя тараканов,
закурить. Целиком выкурить сигарету не получается, тут же кто-то обращается:
"Покурим?"  Ответов  два.  Или   с  кем-то  уже  курю,  или   положительный.
Оказывается,  выражение "париться на  нарах"  может быть и  не  в переносном
смысле.  Потеешь  круглые  сутки, даже во сне,  за исключением  прогулки или
вызова.  Если бы  не  высокий  желтый потолок, взгляд всегда  упирался бы  в
людские тела.  О, как их ненавидишь после первого пробуждения на общаке! Как
парадокс  воспринимается вон тот парень на пальме напротив, читающий книжку.
Ноги покрыты гнойными  язвами, а  он читает. У  кого цветные татуировки, тем
труднее,  красные и зеленые воспаляются сильнее, чем  синие,  набухают,  как
нарывы;  драконы,  церкви, русалки,  изречения  кажутся рельефными,  как  бы
приклеенными к  телам.  На  одном  написано:  "Избавь меня,  боже, от друзей
лукавых, а от  врагов  я  избавлюсь  сам". У  дубка  вспыхивает спор. -- "Ты
почему  взял  мой  фаныч без  спросу?  Надо  интересоватьсяфанычем!"  --  "И
поглубже"  --  уточняет парень,  запрятав в ответе иронию, боль, отчаянье  и
беспросветность своего положения. Пожалуй, так жарко н