рывается.  Кто-то из хаты  213 непочтительно поговорил с Колей  на  решке и
отказался  назвать себя,  за  что Коля  обещал  покалечить  всю хату.  Вчера
оппонент кричал в ответ  о понятиях, а сегодня хата не вышла в баню в полном
составе.
     Так потекли спокойные  дни. Изредка Коля взрывался, но уже в дискуссиях
с  Виктором, и  было  это  нестрашно,  потому что  Николай стал обыкновенным
сокамерником.  Согласие  с его некоторыми невероятными  утверждениями, каких
было множество, и спокойное отрицание того,  что  я не  приемлю,  постепенно
уравнялонас в правах, а  когда Коля молча  взял тряпку, вымыл пол и убрал за
котом, я его про себя простил.
     -- Знаешь, что было бы, если бы ты тогда на проверке вышел из  хаты? --
сказал как-то Николай.
     -- Знаю.
     --  Нет. Не знаешь. Пошел бы прямиком  к  петухам, и  в..... бы тебя по
беспределу.  Но теперь  тебе нечего  бояться.  Во всей тюрьме тебя  никто не
посмеет тронуть.
     Вдаваться в  подробности я не  стал. Сигарет было вдоволь, их подгоняли
Коле  через  решку в знак уважения. Еды вдосталь.  Подоспела и мне передача,
холодильник был забит. Не  хватало прогулок, но одного в хате не оставляют и
гулять не пускают, а Коля на этот счет был в полном отказе. Глядя как Виктор
проигрывает одну партию за  другой, Коля сел сыграть со мной. Более странной
логики игры я не видел. Это была бы паранойя, если бы не результат: выиграть
удалось  с большим напряжением. Во время  игры  началась проверка. Открылись
тормоза, Виктор встал перед проверяющим. -- "Сиди, не вставай,  пошел  он на
х.." -- сказал мне Коля. Вот тебе и на. -- "Нет, я встану" -- возразил я.
     -- Все на коридор, --  скомандовал старшой. Мы с Виктором вышли. В хате
последовал диалог:
     -- Пошел на коридор!
     -- Я не пойду.
     -- Пойдешь.
     -- Если я пойду, то ты пожалеешь.
     -- Ах, так? Ну,  ладно, сиди. Посмотрим,  кто  пожалеет. Почему  у тебя
трость?
     -- А я больной. Мне разрешено.
     -- Кем разрешено?
     -- Главным врачом.
     -- Я проверю. Заходим в хату!
     На  следующий день  после столь  невероятных  для Бутырки событий  меня
заказали с вещами.
     --  У  тебя,  говоришь, срок  содержания под  стражейистек?  --  сказал
Виктор, -- давно?
     -- Две недели.
     -- И продления не было?
     -- Нет.
     -- Хозяину заяву писал?
     -- Писал.
     --  На свободу  идешь. В девять утра освобождают.  Все-таки  нелегко на
свободу людей  провожать. А мне  сидеть  и сидеть. Выйдешь, загони мне  блок
кубинских сигарет.
     -- Да, похоже, на свободу, -- согласился с Виктором Коля. -- А все-таки
он участвовал! Его, наверно, просто кинули. Ладно, Алексей, если вдруг не на
свободу, отпиши.  Сюда, правда, малявы с общака долго идут через перевал, но
-- будет в чем нужда, поможем, чем можем.
     -- Какой перевал?  -- переспросил я,  пропустив мимо  ушей слова о моем
участии.
     --  Хата   на  спецу.  Там  мульки   все  в   одном  месте  собираются.
Ответственное место.
     -- Думаешь, отправят на общак?
     -- Не знаю. Может, через час будешь водку пить и петь "па-а тундре...".
     Водку пить через час было не дано. Как только вышел на продол, кормушку
хаты 211  захлопнули. Наискосок напротив  были  распахнуты двери. Рано утром
там было  слышно серьезное  движение, кого-то пиздили не  по-детски,  кто-то
орал  не  своим голосом,  по  продолу  летали  со  звоном  шлемки,  неистово
матерились вертухаи. -- "Иди туда"  -- тихо сказал  старшой. В хате на  пять
шконок  было пусто, не считая  грязной занавески у дальняка. У  дубка маячил
двухметровый субъект, его вещей не было видно. На шконках ни одного матраса,
голый  металл,  холодно,  не  то что в два  два один.  На свободу  я уже  не
надеялся, поэтому переход в другую хату лишних нервов не истребил. Напротив,
с радостью  отметил, что  остался в  том  же коридоре,  т.е.  на  больничке.
Общение с  Колей  осточертело,  запах  свободолюбивого кота яуже  ненавидел,
сытая жизнь без прогулок в два один  один обрыдла и, наконец, закончилась, а
главное,  очередной  мусорской ход  потерпел  неудачу.  Коля, конечно, может
написать куму какую-нибудь  хрень, но не он,  так кто-нибудь другой, главное
--  никто теперь не скажет, что  я сломился с больницы. То  есть на душе был
праздник и уверенность, что когда-нибудь все будет хорошо. Кажется, это была
хата 216, но это уже не важно.
     --  А где  остальные? --  поинтересовался  я  у  субъекта, на  радостях
протянув ему руку. -- Меня зовут Алексей.
     -- Меня Гоша, -- ответил тот и уклонился от рукопожатия.
     -- Один в хате?
     -- Не-е, -- проблеял Гоша, -- их всех на сборку забрали, а меня -- нет!
     -- Так это у вас с утра шум был?
     -- Да.
     -- За что всех забрали?
     -- Я и сам не знаю, -- глядя вбок, ответил Гоша.  -- Меня тоже вызывали
и опять сюда привели.
     -- Что хотели?
     -- Да кто их знает.
     Мутный субъект.  А ну-ка, внимание.  Радость в тюрьме -- первый признак
перемены к худшему. Как говорится, солнечная погода -- это к дождю.
     -- Ты, Гоша, на какой шконке отдыхал?
     -- На этой, -- Гоша указал на ближнюю к тормозам верхнюю.
     -- Дорога есть?
     -- Да я туда и не подходил.
     Я занял место под решкой, закурил и стал ждать, какие будут движения.
     -- Гоша, курить будешь?
     -- С  удовольствием, -- отозвался Гоша, подошел и потянул пальцы к моей
пачке.
     -- Стоп, Гоша. Не горячись, -- я достал сигарету и
     положил на соседнюю шконку.
     -- Только у меня спичек нет.
     Я  зажег  спичку,  Гоша  повел  ладони  к  сигарете.  Жест  порядочного
арестанта -- прикрыть ладонями поднесенный  огонь,  касаясь  руки того,  кто
держит  огонь.   Отведя  горящую  спичку  в  сторону,  я  дал   понять,  что
прикосновение нежелательно. Гоша убрал руки за спину и прикурил. В отношении
него ясность возникла полная.


Глава 25. РАДОСТЬ БЫТИЯ

     В  камере  было пусто  и тихо.  С  потолка  бесшумно падал желтый  свет
лампочки.  Сквозь брешь  в разогнутых ресничках на решке мерцал белый  день.
Черный  металл  шконки  под решкой, из которой сквозила подступавшая  с воли
осень, источал  равномерный холод. Взгляд повсюду наталкивался на пожелтелую
бумагу, которой были оклеены стены и тормоза.  Кажется, именно тогда, вдыхая
горячий табачный дым, я  почувствовал радость бытия. Дальнейшее пребывание в
заведениях  с выразительным именем  "ИЗ" было отмечено именно этим чувством,
несмотря  на  многие  разочарования  и  лики  безнадежности  и  смерти,  еще
ожидавшие меня  впереди. Размышляя  о  том, какие  будут  движения дальше, в
лучшую  или  худшую  сторону,  я  ждал.  Немного погодя  стало понятно,  что
произошло:  исчез страх.  Как не  было. Ни  перед  чем.  Дальнейшие  события
подтвердили: арестант, победивший страх, побеждает время.
     В камеру стали  заходить возбужденные люди.  На семь  шконок получилось
шесть  человек. Королевский  расклад. Никто ни  с кем не знакомился, из чего
следовало,  что  восстанавливается  прежний  состав.  Невысокий  дружелюбный
парень, расположившись  на соседней шконке, заметил мне: "До этого я занимал
твое место". Брошенная  как бы невзначай фраза  решала для моего положения в
хате решающую роль. Чувствовалось, чтоот моего ответа будет зависеть  что-то
важное. Достав пачку сигарет,  я жестом предложил закурить, положил пачку на
дубок, что означало: для всех, и тоже невзначай ответил:
     -- Можем поменяться.
     -- Да  нет, какая разница,  --  ответил парень. --  Вот  только  Васька
должен  сегодня  с  суда  вернуться, он тоже у  решки  отдыхал.  Меня  зовут
Александр.
     -- Алексей. -- Тут я обратил  внимание,  что на одну из  трех одинарных
шконок у  решки  до  сих  пор никто не претендует. -- Ну,  так здесь и будет
отдыхать.
     -- Я  из один ноль один.  А Васька классный парень. Раньше в нашей хате
на общаке был, потом его тусанули, а здесь вот снова встретились.
     -- Познакомимся, -- согласился я. -- Давно на тюрьме?
     -- Полгода.
     -- Значит, были соседями. Я на общаке в девять четыре был.
     -- Кипеж при тебе был?
     -- Нет, я еще до кипежа на Серпы через малый спец съехал.
     -- А потом?
     -- Потом ноль шесть, три один восемь, два один один. Признаться, я лишь
краем  уха слышал, что в девять четыре что-то было. В  ноль шесть дороги  не
было: строгая изоляция. Люди ходили "слегка", говорили.
     -- Да,  из девять четыре кого-то,  говорят, даже вынесли. Заточку потом
нашли, но чья, не знают.
     Это означало, что в камере  94 кого-то зарезали. Еще  при  мне  зашли в
хату  амбициозные  кавказские   ребята,   и   у   решки  начались  серьезные
разногласия,  атмосфера  наэлектризовалась,  воздух  пропитался  ненавистью.
Тяжелая была хата.
     -- И что теперь?
     --  Раскидали хату. Кое-кого  на  спецу  спрятали. Воры  решили,  что с
виновных  будет  спрос. Конфликт былна почве национальностей. А ты что, не в
курсе? Кроме ноль шесть, дорога везде есть.
     -- Да, Александр, это правда.  Проблемы были. Я даже не в курсе, кто из
Воров сегодня на тюрьме.
     -- Что за проблемы.
     -- После Серпов  крышняк  сполз, глюки подрезали. Сейчас порядок, духом
здоров, болею телом. К тому же на спецу, сам знаешь, какие движения. Что  на
тюрьме? Расскажи.
     -- Воров пять. С Общим проблема: на воле кризис. Тюрьма голодает.  Ты и
этого не знаешь?
     -- В  два один один полный холодильник.  А что  на  воле,  так с  самых
Серпов телевизора не видал.
     -- А почему ты так часто с хаты на хату переезжаешь? До Серпов где был?
     -- На Матросске.  Сначала  228 спец, потом 226, потом общак -- один три
пять.
     -- Кто был смотрящий на общаке?
     -- Юра Казанский.
     -- Это фамилия?
     -- Как  у большинства  -- по  месту жительства: Казанский --  значит из
Казани.
     -- А кто смотрел за корпусом на спецу?
     -- Измайловский. За  нашим крылом --  Серега  Аргентинец.  Потом прогон
был, Аргентинца сместили.
     -- На общем корпусе где собирали общее?
     -- В строгой хате. Один ноль четыре.
     -- Дорога на больницу была?
     -- По четвергам БД со спеца, как раз из хаты 228, и ноги.
     -- Какие ноги?
     -- Мусорские.
     -- Все верно. Почему на спецу хаты менял?
     --  Порядочный  арестант хаты не меняет. Срок -- разменивает.  В 228 за
пьянку всю хату  тусанули, на общак -- за голодовку, с общака на  Бутырку --
видать, по месту жительства, а может прокладка мусорская. С 94 в34  -- перед
Серпами, в ноль шесть -- после Серпов. В  318 -- крыша поплыла.  В 211 -- на
больницу. Почему сюда тусанули, не знаю.
     -- Сколько голодал?
     -- 10 суток.
     -- Всухую?
     -- Нет, пил воду.
     -- И все?
     -- Все.
     -- Засчитали?
     -- Да.
     -- И в голодовочную хату не перевели?
     -- На Матросске нет такой хаты. Хотя, по закону, и должна быть.
     -- Здесь есть. И чего -- десять дней ничего не ел?
     -- Да.
     -- Не может быть.
     -- Через судовых на Матросску отпишем?
     -- Да нет. Это я так. Верю. Что со здоровьем?
     -- Башку мусора отбили при задержании, с позвоночником проблемы.
     -- Я и гляжу -- тяжело двигаешься. На прогулку-то ходишь?
     -- Давно не был. Пошел бы с удовольствием.
     -- Дойдешь?
     -- Если не погонят бегом, дойду.
     -- Здесь не погонят. Завтра пойдем.  Поможем, если  что. Если, конечно,
никаких таких  движений не  будет. Мы только что  со сборки. Все из-за этого
козла, -- Саша указал на Гошу, тусующегося у тормозов.
     -- Накосарезил?
     -- Ты в хату зашел -- он уже был или еще нет?
     -- Был.
     -- Здоровался?
     -- Не за руку.
     -- Правильно. Петух  он. По  воле пиздолизом  был  -- сам рассказал. Мы
ему: "Нырял в пилотку?" А он: "Ны-рял, а что тут такого?" Мы его  с  Васькой
на дальнячке и оприходовали. А он -- жаловаться!
     -- Понятно, -- констатировал я, а Саша воспринял это как знак согласия.
     -- Что, сука,  мечешься? -- негромко обратился Саша  к Гоше и  пошел  к
тормозам.
     -- Да я ничего, я не говорил, -- засуетился Гоша.
     Саша  не спеша взял истертый до черенка грязный веник и  со  всей  силы
звонко залепил Гоше по морде и вдруг, потеряв самообладание, завизжал и стал
метелить веником Гошину физиономию так, что  был слышен только частый треск.
Гоша, зажмурившись, терпел, возвышаясь в полроста над Сашей.
     Когда ж, -- удар, --  ты, гад, -- удар,  -- ты настучать, --  удар,  --
успел! -- удар.
     Бросив веник, Саша вернулся к дубку и спокойно продолжил:
     --  И  штырь  сразу  нашли.  Прикинь,   на  полметра,  металлический  и
заточенный. Подкинули. А Ваське досталось. Ему и так мусора челюсть сломали,
он на больницу из-за этого и попал, а тут  по башке не били, а ниже хватило.
Васька вообще отрицалово. Классный парень. Придет сегодня,  познакомитесь. С
ним весело.
     -- У нас на Серпах на шмоне тоже заточенный  штырь отмели, я сам видел.
А там  не  то что штырь,  карандаш  не пронесешь.  Это  у  мусоров  дежурная
прокладка.
     --  Во-во, -- обрадовался  Саша, --  а на Ваську все свалили. Все из-за
этой петушьей рожи. А нас кум конкретно под статью вел: изнасилование. Какое
тут изнасилование, если он пиздолиз и ломовой. Он из хаты сломился, а его на
больничке спрятали.
     Гоша  у  тормозов  взволнованно  вытирал кулаками сопли.  Саша  бережно
достал из пачки сигарету:
     -- Эй, ты, держи! -- Гоша сигарету поймал на лету.
     -- Большое  спасибо! Можно попросить  у вас  ...  прикурить...  Большое
спасибо! -- Гоша приник к сига-рете и пошел к тормозам.
     -- Александр, а чего он такой вежливый?
     -- А у него, видите ли, высшее образование.
     -- Гоша, это правда?
     --  Да, -- охотно  отозвался Гоша, -- я немного учился, а диплом купил.
Давно это было.
     -- По воле чем занимался?
     -- Бомжевал он, -- ответил Саша.  -- Квартиру пропил, жену бросил, ушел
на улицу.
     -- Я не бросил, -- отозвался Гоша.
     --  А ты  вообще  молчи,  --  рассердился  Саша и,  строго  глядя,  как
воспитательница в  детском  саду  на провинившегося ребенка, добавил:  "Что?
Хочешь, чтоб было как вчера на дальняке? Да? Хочешь?
     -- Нет, не хочу, -- вежливо и убежденно ответил Гоша.
     -- Смотри у меня. Вот Васька с суда приедет, он тебе жопу порвет.
     Гоша заволновался опять и полез на шконку, после чего  несколько  часов
его как не было.
     --  А что  же ты,  Алексей, --  медленно раздражаясь, как будто  что-то
вспомнив, продолжил Саша, -- не говоришь, кто из Воров был на Матросске?
     Снова почувствовалась  скрытая  опасность.  Весь предыдущий диалог  был
направлен на поиск слабого места в  моей тюремной  биографии. Но, во-первых,
это была  вполне приличная  биография, а во-вторых,  Саше  с  трудом давался
разговор.
     -- Ты, Александр, не интересовался. А из Воров был Багрен Вилюйский.
     --  Ты  не  умничай!  --  закричал,  наконец  сорвавшись, Саша.  --  Не
интересовался! Это еще надо проверить, почему ты из  хаты в хату переходишь!
Дороги  не  знаешь!  Порядочным  арестантом  прикидываешься! -- И так далее.
Началась форменная истерика, грозящая дракой. Все в камере притихли. Выждав,
я поймал первую же паузу и жестко, убежденно, спокойно и громко отве-тил:
     -- Александр. Весь мой путь по тюрьме известен. Нет  проблем -- отпишем
в любую из камер. И пока не будет ответа -- а он будет --  изволь вести себя
достойно и спокойно. Ни  одно  из твоих обвинений я не принимаю,  потому что
оснований -- нет. Так что ты, Александр, неправ.
     Когда  люди  разговаривают,  происходит  нечто  на  уровне поля,  некий
энергетический обмен. В споре  побеждает не только слово, но и энергия,  его
сопровождающая, поэтому слово может быть воспринято, отторгнуто или не иметь
никаких последствий. Ничего не говоря (а Саша  тоже умолк), я плавно  сводил
на нет  его  агрессию.  Объяснить, как  это делается, можно только тому, кто
может  это  сам.  Когда  Вольфа Мессинга спросили, как он  читает мысли,  он
ответил: закройте глаза  и попробуйте объяснить, как вам удается видеть.  То
есть объяснение одно:  надо открыть  глаза. Через  несколько часов  молчания
Саша  завел  незначительный  разговор,  и  я  поддержал  его. Вдруг  Саша  с
сожалением отметил:
     -- Вот так бывает: не сдержишься, а потом самому стыдно. Скажешь не то,
а потом жалеешь.
     Было неожиданно услышать такие слова  от того, кто расстрелял несколько
человек, совершая  разбойные нападения и беря заложников, за что ему грозило
не меньше двадцати лет.
     --  Да ладно, Александр! Уже забыли. Тюрьма и  есть тюрьма, где столько
нервов взять, чтоб не сорваться.
     -- Все  равно  неприятно. Понимаешь,  завидно:  ты освободишься,  а я в
тюрьме умру.
     --  Да  ты чего,  не гони. Еще  не  известно,  что  завтра  будет.  Все
меняется, и не только к худшему.
     -- Это правда! А мне ведь хуже уже не будет. Хуже, чем мне, разве может
быть?
     -- Пока мы живы, надо держаться. Давай это дело перекурим.
     И  задымили.  Адаптация  в хате  состоялась. С осталь-ными  арестантами
общение было постольку  поскольку; никого из них я  не запомнил. В  этот  же
день стало понятно, что с табаком и едой  будет  туго.  Прихваченные с собой
несколько пачек сигарет разошлись  на  ура, остатки продуктовой, как всегда,
были наудачу оставлены  в  предыдущей камере, а  из кормушки в хату  заехало
несколько жалких порций баланды, буквально по пять ложек, и совсем чуть-чуть
хлеба. (В  два один  один баландер, воровато  озираясь,  подавал в  кормушку
вареную курицу (!) и бульон в большом количестве. Непонятно, для  кого и где
это готовилось, похоже конкретно для  х. 211, потому что куриные кости потом
заворачивались  в  газету  и выбрасывались  через  решку на  тюремный двор).
Камера  глубоко  задумалась,  кому  еще  отписать;  удалось  договориться  с
вертухаем, чтоб заглянул напротив в 211 от моего имени за сигаретами. Усатый
дядька принес  несколько пачек, и даже не взял ничего себе,  что встречается
редко.  Хата глянула  на  меня  уважительно,  а  Саша  несколько  неуверенно
произнес:
     -- А говорят, в 211 разные дела бывают...
     -- Не знаю, -- пожал плечами я, -- при мне было нормально.
     Соседи на просьбу тоже отозвались, загнали  через решку хлеба, чесноку,
сами просили спичек и бумаги; то и другое у меня было. Вечером  зашло общее.
В определенный день и час общее  гонится по дорогам с общака  на  больничку,
глухой   тюремный  двор   оживает  голосами.  Грузы  сопровождаются  резкими
командами,  озабоченными  вопросами,  лаконичными ответами:  слишком  высока
ответственность за общее.  Мусора  не вмешиваются,  с продола никто не ловит
того,   кто  на  решке.  Матерчатые  мешочки  принимаются  наполненные  и  с
сопроводом (описанием и отметками, через какие  хаты и в  какое время прошел
груз)  и  уходят  назад  пустые  с   неизменной  благодарственной  запиской.
Стандартный  набор  -- сигареты,  "глюкоза"  (сахар, конфеты),  чай;  иногда
что-нибудь еще. Предварительно,голосом, на решке выясняется, сколько в какой
больничной хате человек и соответственно ответу приходит груз.
     --  Два! Один!  Шесть!  --  слышится  с  улицы  крик.  Кто-то бросается
закрывать шнифт,  а  Саша встает на мою  шконку и, доставая  подбородком  до
нижней части решки, кричит:
     -- Два один шесть! Говори!
     -- Сколько народу?
     -- Семь!
     -- Понял! Семь. Пойдем, братишка!
     -- Пойдем!
     Нельзя  сказать,  что этого много, но  чего вообще  много у  арестанта?
Самое  болезненное  --  отсутствие лекарств  и сигарет, но страстное желание
закурить,  не проходящее никогда, странным образом  поддерживает  в борьбе с
медленным временем; цели  далекие складываются из промежуточных, каковыми  и
становятся  сигареты. Доживем до  следующей  сигареты? Да,  доживем.  Трудно
будет?  Трудно. Но ведь прожит еще один отрезок?  Конечно, прожит  -- ты  же
куришь  -- вон  уже  пальцы обжигает огонь, и  последняя зат