картофелин.  Баландеры  -- презираемое племя  той части  арестантов, которые
после суда отбывают срок не в лагере, а  там же, где сидели  под следствием.
Таковые есть на хозяйственных работах, сантехники  например, на больнице, на
кухне и т.д.  Хозбанда,  одним  словом. Чтобы попасть  в нее,  нужно, будучи
осужденным на небольшой  срок за  нетяжкое преступление,  написать заявление
старшему оперативнику --  "куму"  или  "хозяину"  -- начальнику тюрьмы  -- с
просьбой оставить для отбывания  срока  на работах в следственном изоляторе,
что  само по себе  означает: решившийся  на этот шаг уже никогда  порядочным
арестантом  не  будет. Для  принятия  положительного  решения  по  заявлению
необходимо  организовать  соответствующему лицу взятку  или проявить себя за
время отсидки под  следствием в  сотрудничестве с кумом, т.е.  участвовать в
оперативно-следственных  мероприятиях:  стучать  на  сокамерников, если умом
обделен,  или  выполнять  более  сложные  задания,  если  позволяет  уровень
развития. "Хозбандит" часто уходит  на волю  досрочно, не говоря о том,  что
достаточно свободно передвигается  по тюрьме, не голодает, спит  не в камере
на шконке, а в комнате на кровати, в  корпусе, хотя и закрывающемся на ночь,
но  передвижение  внутри  которого не  запрещено.  Хозбандит, как ку-мовской
сподвижник (по  лагерному -- красный)  относительно  огражден от  мусорского
беспредела.  Но  вот   незадача  --  приходится   же  хозбанде   общаться  с
подследственными.  Самая  незавидная  доля у баландера,  он на  границе двух
стихий -- мусорского хода, с одной  стороны, и Воровского Хода, с другой, на
границе  двух идеологий,  там, где  две воды смешиваются и двуличие является
нормой, в  то время  когда  каждая  сторона требует принадлежать только ей и
всегда готова к карательным мерам.  "Ноги", пойманные с  "запретом"  (водка,
наркота  и т.д.)  или с непереданной куму малявой, уезжают  общим  этапом на
зону, где  процветавшего  ранее баландера ждет  менее  завидная доля.  Если,
конечно,   нет   средств  откупиться.  Со   стороны   подследственных   тоже
подстерегает опасность:  могут, например,  сунуть  в  кормушку  под  баланду
раскаленную  на  самодельной  плитке  миску,  на  которой  повиснет  кусками
обожженная кожа  с  рук  баландера. Могут плеснуть  кипятком  в  лицо  через
кормушку. Вот и лавирует баландер между двух огней.
     В  восемь  утра   --  проверка,   приближающаяся   хлопаньем  дверей  и
простукиванием  камер  деревянными молотками. Заранее отодвигаются занавески
на  шконках и решке,  откидывается  полог перед унитазом. В противном случае
все  это срывается  рукой проверяющего.  Прячутся предметы, подпадающие  под
запрет. На  проверке выясняется, соответствует ли  количество присутствующих
списку,  нет  ли  пьяных и запрета на виду,  киянкой  простукивается  решка,
шконари, дубок и  тормоза,  арестантам задается вопрос,  все ли  в  порядке.
Желающие могут покинуть  камеру  под любым предлогом или без  него,  в любом
случае назад не вернут, но побежит по тюремным дорогам весть, и трудно будет
ломовому утаить  свой поступок  и еще труднее -- обосновать, уже вряд ли ему
быть порядочным арестантом.
     В камеру заглянул проверяющий.
     -- Что-то вас тут до  х..!  И все -- ни за что, -- сострил старшой.  --
Пошли на коридор!
     По одному в шеренгу на продоле. Пока один шарит в хате, другой проходит
взглядом по глазам.
     -- Этот -- что? Пьяный? -- указывает на меня, спрашивая у смотрящего.
     -- Нет, старшой, он болеет.
     -- Ладно. Значит, все нормально?
     -- Да.
     -- Заходим. Заявления есть? -- давайте.
     Опять стоим как кони. Смотрящий  со своей пальмы подолгу вглядывается в
каждого  арестанта, что-то  соображая.  Время  от  времени дает  кому-нибудь
жесткую отповедь по поводу каких-либо проступков, после чего в хате на время
становится тихо. На  мой взгляд, отповеди справедливые. Чувствуется,  парень
серьезный и  не  без  образования  в обоих  смыслах -- и  в  формальном, и в
трактовке  Карнеги  -- как способности преодолевать превратности  жизни.  От
семи, говорит, до двенадцати лет. Я скоро на волю, а ему тюрьма и  лагерь на
долгие годы, и он так спокоен -- вызывает уважение.
     "Гулять!" --  раздается  команда, как собакам,  одновременно  с  ударом
ключа в дверь.  Опять  муравейник,  все  одеваются.  Если кто  замешкался на
выходе, тормоза злобно  захлопываются перед носом арестанта,  и на  прогулку
идут  лишь те,  кто  вышел на продол. Идти тяжело. В прогулочном дворике сил
хватает  лишь  на  то,  чтобы  стоять  прислонившись  к  стене,   наполовину
освещенной солнцем.  Шумная компания затевается играть в футбол. Вместо мяча
--  набитый тряпками носок. В момент разделяются  на две команды (интересно,
по какому признаку) и,  как  дети, шумно и увлеченно  гоняют носок,  радуясь
забитым  голам. Неужели они  не сознают, где находятся?  Неужели  их радость
искренна? Вот, например, Дима -- веселится больше всех, все ему нипочем. Как
это можно понять?  Но  что  это -- в разгар  борьбы  за мяч,  вдруг, как  бы
заслоняясь  от солнца, Дима закрывает рукой глаза, садится на корточки, лицо
искажается  гримасой  страдания.  --  "Что?!"  --  с   тревогой   спрашивает
еговысокий  курчавый  парень  по имени Артем. Почти невменяемо  Дима говорит
лишь  одно  слово  "мама",  и через секунду,  совершив внутри себя  какую-то
тяжелую, трагическую работу,  снова улыбается, смеется, бросается к мячу, но
игра расстроилась, внезапно,  как  и началась,  тень пробежала  по  лицам  и
исчезла,  опять веселые разговоры  ни о чем, кто на корточках, кто тусуется.
Свежий воздух бьет в голову,  как  громкий стук в дверь. Надо ходить. Давай,
пошел, дышать глубже, спокойней. Стоп, не так глубоко. Держаться.
     --  Подойди,  --  это  смотрящий  мне.  --  Закуривай,  --  протягивает
сигарету. -- Я гляжу, ты не в себе. Это нормально. Надо привыкать. Заехал ты
сюда надолго. (Ладно! -- предупреждает мой протестующий жест. -- Все сначала
думают, что сейчас домой поедут.) Поэтому теперь главное -- беречь здоровье.
У  нас порядок:  если плохо, не скрывать, потому что может оказаться поздно.
Соседняя дверь с нашей хатой -- кабинет врача, можно обратиться  за помощью.
Напишешь  заявление,  отдашь  на  проверке, врач  вызовет.  На  тюрьме  есть
больница. Правда, попасть на нее непросто. У тебя на воле кто есть? Родные?
     -- На воле у меня все есть.
     -- Понятно. Значит, передачи получать будешь.  Продуктовая раз в месяц.
Вещевая раз в три месяца. Лук, чеснок -- по максимуму. Лечиться здесь нечем,
лекарства редкость. На прогулку надо  ходить  в  любую погоду,  иначе  легко
туберкулезом заболеть.  Хорошо, если передадут постельное белье.  Чистота --
залог здоровья. Да  и  смотреть на тебя  будут  по-другому.  Сам-то  за  что
заехал?
     -- Ни за что.
     -- Все ни  за  что, --  согласился  Володя.  --  А  если  серьезно?  Я,
например, с ворами в законе работал. А ты?
     -- А я, наверно, за то, что не работал.
     -- Кого из воров знаешь?
     -- Никого.
     -- У тебя статья тяжелая, а говоришь неправду. Мне -- не надо.
     -- Я правду говорю.
     --  Ладно, об этом потом. Сейчас  о  другом.  Следствие -- оно  само по
себе, а здесь другое ведомство. Куму следствие по  х.., ему главное -- чтобы
в хате был порядок,  да польза какая-нибудь. Думаешь,  за  здорово  живешь в
хорошей хате сидим? Ты для братвы  денег можешь  подогнать? Опять же  больше
шансов, что на общак не попадешь. Адвокат есть?
     -- Нет.
     --  Могу помочь.  Например,  на  воле с  кем  встретиться, чтоб  деньги
передали.
     -- Сколько.
     -- По возможности. Я  по 800 долларов  переправляю.  Здесь, если деньги
есть, братва как на серьезного человека смотрит.
     -- Попробую. Пока связи нет.
     -- Ты подумай. Главное, не молчи, если что.
     Было что-то фальшивое в искреннем тоне смотрящего. Но  что-то -- нет. К
сожалению, видимо,  именно  то,  сколько здесь сидеть. Что  за  человек этот
Володя? Год в тюрьме. Мыслимо ли? Да, мыслимо. Однажды  в  Бутырке  к  нашей
камере  на  малом   спецу,  месту  приобретаемому   за  деньги,  за  продажу
сокамерников, да еще за то, что сам являешься объектом продажи, -- подошел к
тормозам некий Вася и попрощался со старожилом  нашей хаты: "На волю, Нилыч,
ухожу,  -- говорит  со  сдержанной  торжественностью, --  больше  статья  не
позволяет". Шесть лет отсидел. Но, по  слухам, рекордсмен Бутырки --  восемь
лет, и еще  сидит. За  судом.  Вина  все  еще  не  доказана. После  прогулки
последовала баланда.  Рыбкин суп -- на редкость вонючее  блюдо. --  "Сам ешь
свой суп!  --  дали от  решки  веселую  отповедь баландеру.  --  Эй, вокзал,
наберите коту рыбы". Еще не было секунды,  чтоб Гоги или Алан не смотрели на
меня. На  сей  раз рядом Алан. Скис, перестал  разговаривать, взял ба-ланды,
после  чего пошел блевать  на дальняк,  благо что рядом. Сколько  же отгулов
дают  за  день в хате?  До вечера, наступление  которого можно определить по
баланде да по проверке,  ничего знаменательного не произошло. Ни  хрена  все
это не снится. Ты в тюрьме.  Если не ограничишь круг размышлений, то сойдешь
с ума немедленно.  Вот ночь позади, и день прошел, и снова ночь. Когда стало
понятно, что вот-вот  произойдет что-то неординарное, то ли с сердцем, то ли
с головой, и уже наверняка, стал пробираться к решке.
     Володя, ставлю в известность. Кажется, голове труба.
     Смотрящий, расталкивая арестантов, метнулся к тормозам и застучал в них
кулаками. Кормушка отворилась тотчас, как будто там ждали. "Срочно врача" --
сказал кому-то смотрящий. Сознание ушло не сразу. Начал угасать свет, голоса
стали  затихать, появилось  другое  измерение,  там  не  было  боли,  только
ощущение диспропорции  и  несоответствия  ничего ничему. Очнулся на  шконке.
Гоги рассказал, что меня подтащили к кормушке, через которую сделали укол.
     Несколько  дней история повторялась. Попытки встать приводили к тому же
результату. Тем временем несколько человек ушло из хаты,  стало свободнее. У
кого-то  нашелся валокардин. Приступы  прекратились. Возможно, не  последнюю
роль сыграл кот Вася.  Вот уже несколько дней,  как он, пробираясь от решки,
где коротает время с братвой и смотрит телевизор, забирается ко мне на грудь
или голову, когда  я лежу  и  не  в силах  прогнать  его.  Вася  безошибочно
выбирает, что болит сильнее, голова  или сердце,  и от  Васиного присутствия
становится легче. Впоследствии я не раз  наблюдал, как Вася устраивается  на
груди лежащего  на  шконке арестанта,  если последний  заболел или "погнал",
т.е.  занемог  душой  и  разумом. Здоровому арестанту  никогда не  удавалось
удержать  кота  около  себя  больше нескольких минут. Кот сам находил мощный
источник  отрицательнойэнергии,  жрал ее  ненасытно,  избавляя  арестанта от
страдания.  Когда мутнел  разум  от  головной боли,  становилось легче после
того,  как обнаруживалось, что  на лбу аккуратно лежит кот.  Достаточно было
посмотреть, кого выбрал Вася, чтобы определить, кому в хате хуже всех.
     Несколько  дней прошли как сумерки,  в которых  иногда  можно различать
голоса.
     --  Я  того род  е...,  кто  его  посадил,  --  говорил  дорожник  Леха
смотрящему.-- Вова! Что сказал врач? -- в голосе Лехи звучали требовательные
ноты.
     -- Говорит, ничего страшного: или инфаркт, или инсульт.
     -- Уже?
     -- Нет. Говорит, скоро будет.
     -- Ну, суки мусорские! А в больницу?
     -- Сам знаешь.
     Надо  отметить, что  мое состояние привело камеру в искреннее смятение.
Громкость  телевизора уменьшили,  шуму  несколько поубавилось.  Но,  вопреки
прогнозам  и  ожиданиям,  я  стал  вставать  и  включился  в  общий режим. В
разгруженной камере (ушли  и Гоги с  Аланом) появилась возможность спать  по
восемь часов: три  человека на шконку.  Стал выходить на прогулку, хотя и не
без помощи арестантов.
     -- Слушай, -- сказал как-то Володя, -- смотрю я на тебя  и не пойму. Ты
врачу собираешься заявление написать?
     -- А что, поможет?
     -- Попробуй.
     Около тормозов на стене  приклеена коробочка  для заявлений, отдаваемых
на  утренней проверке. В нее и  попало второе  мое рукописное произведение в
стенах Матросской Тишины. Первым была малява Леве Бакинскому, который пустил
поисковую по централу,  разыскивая знакомых, и был,  оказывается, в соседней
камере No  226. Написав  ему  маляву, я  с  удивлением  получил ответ.  Лева
сообщал, сколько человек в хате,  что чувствуетсебя неважно, но это пройдет:
организм к  тюрьме привыкает не  сразу; просил загнать сигарет и желал мне и
всей  шпане всего доброго.  Выяснилось,  что  малява  пишется в определенном
стиле, а заявление врачу по определенной форме. "Корпусному врачу учреждения
ИЗ  48/1 (Так  называется  следственный  изолятор  Матросская Тишина. Раньше
аббревиатура была СИЗО, где первая буква означала  "следственный". С потерей
буквы смысл не изменился, однако сделано это неспроста. Тюрьма -- древнейший
институт человечества  с  инквизиторскими  традициями;  может, где в  других
краях тюрьмы и  приобрели цивилизованный вид, но  не в  Йотенгейме,  а стало
быть, основная  задача следственной тюрьмы -- дезориентация,  запугивание  и
ущемление  арестанта  с  целью  выяснения  его  подноготной,  и  незачем ему
напоминать,  что  изолятор следственный,  человек и  без  того  сразу теряет
голову в этом "учреждении", ему, по простоте душевной, может показаться, что
следственный  --  потому  что  сюда  следователь  приходит. А  в  остальном,
конечно, невозможно, разве в  таких  условиях могут быть  подсадные, да  они
здесь и  дня не выдержат. Притупляется бдительность арестанта, развязывается
его язык, потребность высказаться берет свое, -- а тут уж есть кому -- ловят
жадно  каждое  твое  слово, и хорошо еще  если  не  переврут,  пока  до кума
донесут.  В шутку  скажешь  --  всерьез  воспримут (как на  таможне). Скорее
всего, стукачом окажется тот,  на кого и не подумаешь. Ни пальцы веером,  ни
разбор по понятиям,  ни  тяжесть содеянного  или срок отсиженного, ни высшее
образование  --  ничто  не  мешает людям за облегчение  своей доли продавать
сокамерников. Разве можно поверить, что твой близкий, ломавший с тобой  хлеб
и ходивший за тебя под дубинал, за посул сокращения  срока работает  с тобой
как хороший следователь.  И  совсем  не придет в голову, что сидишь в тюрьме
лишь  потому,  что  желающий выслужиться,  приставленный к тебе, окатил тебя
своими домыслами с головы до ног -- вот и боятся тебявыпускать на свободу. А
ответственности  за  то  никакой и никому:  изолятор-то следственный! Вот  и
умалчивает  о  том  государственная  аббревиатура.)  -- от  подследственного
Павлова  А. Н., 1957  г.р.,  числящегося  за  Генеральной  прокуратурой  РФ,
содержащегося в камере 228. Прошу  оказать мне медицинскую помощь по причине
ухудшения  состояния здоровья.  В просьбе  прошу  не  отказать". По привычке
подписал: "С уважением, Павлов". -- "Так не пойдет,  --  объяснили  мне.  --
Лепила -- мусорской, уважения к нему не может быть никогда,  как  и к любому
сотруднику  тюрьмы  --  все  до  одного   они  противостоят  арестанту".  "С
уважением" вычеркнул. Никуда меня не вызвали.  -- "Я тоже написал, -- сказал
маленький юркий угонщик автомобилей  Леха Щелковский. -- Пойду,  по приколу,
может  сонников дадут". Его вызвали. Вернулся довольный как слон, хотя и без
"сонников":  как-никак выходил  из хаты, беседовал с женщиной. -- "Крыса" --
беззлобно  оценил врача Щелковский. Смотрящий настойчиво советовал  написать
еще раз: на первое заявление обычно не реагируют. Написал. На следующий день
стук ключом в тормоза:
     -- Павлов!
     -- Есть! -- Я кричать не могу, за меня откликаются другие.
     -- К врачу.
     Раскоцались  тормоза,  пережевав железную  жвачку, и вертух  сопроводил
меня в соседнюю дверь.
     Кинематограф. Только что была одна картина,  теперь другая. В тишине за
столом  сидит  располагающего  вида  блондинка  в   белом   халате.  Иллюзия
поликлиники.  Буднично предложила  присесть  на кушетку. Сейчас поговорим, и
домой поеду. Нет, не поеду, -- пойду. Рядышком теперь твой дом.
     -- На что жалуетесь, Павлов?
     -- Болею.
     -- На воле надо болеть. Там вы все здоровые, а в тюрьме  сразу болеете.
Что болит?
     -- Голова, спина, поясница, правая рука, временами сердце.
     -- Так уж все и болит?
     -- Да.
     -- Что болит больше всего?
     -- В данный момент голова.
     -- Давно болит?
     -- Две недели.
     -- Вас что -- били?
     -- Да.
     -- Это не  страшно,  не  вы  один. У  меня  тоже голова  болит. Давайте
давление померяем. Да, высоковато. Но  ничего, пройдет. Вы, Павлов,  мужчина
крепкий, выздоровеете. Помочь я вам ничем не могу: в больнице свободных мест
нет. Лечитесь здесь.
     -- Чем лечиться?
     -- Ну, не знаю. Лекарств у нас мало, а медицинские  передачи запрещены.
Ничего, сначала все болеют.
     -- А потом?
     Тут женщина смутилась. Вопрос ей я задал спокойно и глядя в глаза.
     --  Вы,  вот,  возьмите, -- почти  шепотом,  косясь  на  маячившего  за
открытой дверью  на  продоле охранника,  сказала она и сунула мне в руки три
упаковки седалгина. -- Только никому не  показывайте. Я -- правда -- не могу
Вам помочь.
     Слова были сказаны столь  искренно,  что женщина спохватилась  и громко
сказала:
     -- Все! Идите! Как преступление совершать,  так вы здоровы. И нечего ко
мне ходить!
     В камере обступили со всех сторон:
     -- Дали колес? Каких?
     -- Никаких.
     Седалгин --  сильное обезболивающее с кодеином, мечта наркомана. Горсть
седалгина разводят в теплой воде и "прутся" потом по полной. Выдача мне этих
таблеток --  поступок рискованный.  Согласно  тюремнойинструкции, может быть
дана,  в  тяжелых  случаях,  одна таблетка внутрь  в  присутствии врача.  На
какое-то  время седалгин дал мне подобие отдыха  от  боли, не  устраняя,  но
приглушая ее. Нет, нельзя здесь болеть. Рогом упереться, рогом, уважаемый. И
не забудь: обвиняешься ни много ни мало в  тяжком преступлении, значит, тот,
кому это надо,  будет  стараться.  Оснований для  обвинений  нет,  но можешь
тереть  глаза, ущипнуть себя  --  оно предъявлено, длинное,  устрашающее, не
соответствующее действительности ни в чем. Придет время, генералу это станет
ясно,  если он искренно думает, что я виноват, если  же  не искренно,  тогда
хуже, сидеть  придется  дольше, и не получить бы еще какое-нибудь обвинение.
Российское   законодательство    устроено   таким   образом,   что    любого
предпринимателя всегда  можно привлечь  к уголовной ответственности, было бы
кому, а кого  и за что -- найдется. Например, в производственной  сфере, при
норме выплаты налогов на  один  заработанный рубль  -- в сумму,  превышающую
рубль, я еще не  видел того, кто бы такие  налоги  платил. Или, еще недавно,
вся страна  обзавелась валютой, открылись  тысячи пунктов ее  обмена,  в  то
время  как закон  все еще запрещал иметь гражданам  валюту и, если следовать
ему, то можно  было посадить  если  не  всю страну, то  половину  наверняка,
однако УК все же через несколько лет  изменили, и за  грехи страны  по  этой
статье  пострадали  всего-навсего  какие-то сотни  граждан,  что,  при малых
математических  величинах,  выглядит даже  демократично.  Как гласит русская
народная  мудрость, -- не берите в голову (берите  в рот). В новый  УК ввели
ранее неизвестные  статьи,  которые  еще  понимать  не  научились (например,
лжепредпринимательство;  что  бы  это   было  на  российской  почве?..),  но
применять стали. И так далее. Подальше от соблазна месить в болотных сапогах
бескрайние  российские  грязи.  Кто занимался  бизнесом в  Йотенгейме,  тому
объяснять не  надо. Нейдут из  памяти застрявшие занозой слова  смотрящего о
том,  что  сидеть  мне  определен-но  долго.  Когда-нибудь   это   кончится.
Сформулированная в таком виде мысль представляется чем-то в