.
Можно,  конечно, предпринять какие-то усилия,  навести  контакты с  братвой,
получить место ближе к решке, но что-то останавливает, то ли  упрямство,  то
ли еще что-то. Ничего ни у кого не прошу, почти не курю; если бы не камерный
общак,  не  курил  бы  совсем.  Каждая минута  превращается в  борьбу,  боль
одуряюще-настойчива, сладить с ней все  труднее.  Не упасть помогает большое
полотенце,  которым  перетягиваю  поясницу.  В общем,  здоровому  трудно,  а
больному подавно. А главное -- эти проклятые фрески... Но где-то должна быть
точка опоры. И я ее нашел. Негр  Даниэл  согласился  научить  португальскому
языку. И  жизнь превратилась, как раньше  в  шахматы, в португальский  язык.
Нельзя утверждать, что это была именно жизнь, нет, в любую минуту можно было
предположить,  что ты уже  умер, но  португальский язык, хоть  и не позволял
сидеть за дубком, но давал как бы одновременное существование в другом мире,
где есть море, пальмы, белые домики на склонах гор, солнце  и небо. Наверно,
в кумовские планы это не входило, и Даниэла заказали с вещами. После этого я
стал встречать в  хате  знакомых с  воли,  слышать  оклики людей,  которых в
камере быть не может. Сначала перепугался, потом привык, и даже обрадовался:
ближе  к  Серпам,  если  таковые  состоятся,  невменяемость  будет налицо  и
настоящая.
     И  все  же   дух  оптимизма  в  хате  был,  представленный  в  основном
неунывающей  молодежью.  --  "Ха!  --  насмешливо  говорил  какой-то  парень
приятелю, кивая на мрачного арестанта, пишущего в  тетради,  -- думаешь,  он
жалобу  пишет?  Не,  я  интересовался,  он  вообще   хочет  книгу  написать.
Приколись,  как  будет  называться -- "Записки  из  ада"!  Во  дает"  --  и,
совершенно довольный своим снисходительным  превосходством, парень уве-ренно
двинулся  куда-то  по  делам. Вдруг  пригласили  к  братве  на  вертолет.  В
матерчатую пещерку набилось человек шесть пребывающих в кураже:
     -- Как, Алексей, к музыке относишься?
     -- Смотря к какой.
     -- Ну, там -- Шур , Бари Алибасов, "Нанайцы"?
     Это  они  зря. Впрочем,  тюрьма.  Веселые, но  и внимательно-выжидающие
взгляды  устремились на меня. Сдержанно  улыбнувшись,  назидательно поднимаю
указательный палец и, выдержав паузу, говорю:
     -- Дело в том, что я за собой ничего не чувствую.
     Дружный хохот:
     -- Как он тебя опередил! А?! Да... Опередил.  Я же говорил! -- закончил
интервью студент физмата МГУ. -- Алексей, в шахматы играешь? -- у меня  есть
маленькие. Будет желание -- заходи.
     Оживленные  разговоры  и шутки -- нормальное явление и  на  вокзале. --
"Гаси  ее!"  -- весело кричат с вокзала, заслышав звон упавшей на пол шлемки
(по классическим  понятиям, она  должна быть  выброшена, но этого  не делает
никто). Рядом  с улыбками живет отчаянье, боль,  но  помочь человеку --  это
нормально. Тому,  кто голоден,  всегда предложат  поесть. Золотым дождем  не
осыплют, но помогут чем могут. Если хата на просьбы отвечает отказом, а сама
располагает тем, в чем отказала -- верный  признак того, что хата мусорская.
В большинстве приходящих маляв одни и  те  же  просьбы:  "Доброго  здоровья,
Бродяги! В  хате  голяк с табаком. Загоните,  по возможности". Или:  "Еду на
суд.  Одолжите брюки". И загоняют, и одалживают, несмотря  на  то, что назад
человек может и не приехать. Когда мои единственные носки протерлись до дыр,
и я стал надевать их пяткой наверх,  меня подозвал кто-то из братвы,  достал
из баула новые носки  и протянул мне. -- "Разве  у тебя лишние?" -- удивился
я.  --  "В тюрьме  лишнего  не бывает.  Арестантская солидарность".  Однажды
подошел смотрящий,  Заза: "Если в  чем нуждаешься,  так  ты по-дойди.  Вещи,
мыло,  паста или еще что. В конце концов,  у нас  есть Общее".  Видимо,  мое
ожесточение  не совсем оправдано. Разве виноваты сокамерники, что  корпусной
врач и здесь сказал, что в  больнице мест нет. На Бутырке есть санчасть, сто
долларов  стоит  месяц пребывания  в  больничной  хате. Но денег нет,  и  не
рискнул  бы я  их  кому-то  предложить, чтоб  не  получить обвинение в  даче
взятки. Нет, в моих  проблемах сокамерники не виноваты. У каждого свое горе,
но нужно быть сильным  духом -- тюремная аксиома. Как-то  раз после вечерней
проверки звякнул ключ о тормоза, кого-то вызвали "слегка". Уверенно и весело
рослый  крепкий кавказец двинулся  к тормозам: "Почему  слегка?  Сегодня уже
вызывали".  Часа через  четыре заскрипел  замок,  широко  открылись тормоза.
Парня  узнать было нелегко:  лицо  и  лысый  череп  в  сине-красных  рубцах.
Покачиваясь, он медленно зашел в камеру,  склонился  над раковиной, в нее из
горла потекла темная кровь. С арестанта сняли рубаху, чтобы не запачкать. На
спине  и на груди темнели широкие пятна. Минут двадцать  в хате было тихо. О
чем все  думали, понятно. Может, он и преступник, но кто  прав, кто виноват?
Россия --  бой без правил. -- "Раньше хата 94 была мусорской. Беспредельной.
Были  здесь братья Гарики,  спортсмены-борцы, -- били всех  нещадно.  Сейчас
здесь многие Серпов ждут. А вообще наша  хата считается  на Бутырке тяжелой,
--  рассказал  мне  старожил хаты.  -- Мусорская хата  --  та, в которой  не
соблюдаются воровские принципы.  С ними можно не соглашаться, но  ведь Общим
все пользуются, иначе бы передохли как мухи".
     У всякого  испытания есть цель и логическое завершение. Когда  я понял,
что не сдамся, что рано или поздно хата 94 будет в прошлом,  и, размышляя об
этом, перетянутый  желтым полотенцем, протискивался от  дубка к  тормозам, с
продола раздалось: "Павлов, с  вещами!" Опять неожиданно тепло провожает вся
хата, придвинувшись к тормозам. Такое же  благожелательное  едино-душие было
недавно, когда у кого-то из братвы  был  день рожденья. Вся хата  чифирила с
барабульками (конфеты без обертки) от именинника, кружка прошла круг почти в
девяносто  человек (кум порадовал,  чтоб  жизнь медом  не казалась), у решки
жарили  рондолики  (хлеб в масле),  хмурых лиц не  было,  и казалось, что  в
поезде дальнего следования собрались друзья.
     -- Ну, Леха, если на Волю, -- загонишь на хату "кабана"! Удачи тебе!
     -- Леха, передай привет Свободе!
     -- Алексей, я тебе тоже желаю удачи!
     Всех рук не пережать. Пришел от решки Заза, дал сигарет:
     -- Счастливо, Алексей. Желаю тебе Золотой Свободы.
     И  только  камерный стукач  Максим  (пока  еще  не  уличенный), сердито
поглядывая, огрызнулся: "Какая свобода, на больницу его".
     За  окнами  на продоле летний  день,  пиршество тополей.  Сердце стучит
тревожно: сейчас что-то изменится.  А вдруг -- Свобода?.. Пошли  по лестнице
вниз. Да ведь это первый этаж! Вот  какие-то  нестрашные коридоры. Мелькнула
сбоку зеленью и  солнцем  распахнутая  в тюремный  двор  дверь, и  от  этого
невероятного видения душа выпрыгнула из тела. А вот и рельефные, деревянные,
обитые железом двери. Ясность полная. Спец. Хата 34. Свобода отменяется.


Глава 21. МАЛЫЙ СПЕЦ

     Но, все равно,  похоже  на  избавление. Калейдоскоп  качнулся,  и  узор
изменился,  но  вглядеться нет сил, слишком  шумно в  хате. Нет, не  в хате,
напротив,  здесь необычно  тихо,  это  в  голове.  Первое,  что  доходит  до
понимания --  есть  возможность  присесть. Оказывается,  это  большое благо.
Можно отдышаться и сбросить с глаз
     марево общака.
     -- Меня зовут  Алексей. Статья 160, часть  3,  хата девять  четыре,  --
задыхаясь, отчитался я.
     --  По традиции,  по  случаю  прибытия  новенького,  заварим чифир,  --
отозвался крупный мужчина в  спортивном костюме.  -- Я в хате старший, зовут
меня все по  имени-отчеству --  Александр  Васильевич.  Я доктор юридических
наук, сижу здесь два с половиной года.
     Чифир  проясняет  сознание.   Теперь   следует  оглядеться.  Похоже  на
монашескую келью, площадью  метров пять.  Слева вдоль стены одна над  другой
две шконки, напротив еще  одна, справа унитаз, чуть ли не над  ним раковина,
рядом  столик  с лавочкой.  Под  сводчатым  потолком решетка  с  нетронутыми
ресничками. На  столе телевизор.  Все компактно,  лишнего  пространства нет.
Никаких картинок, стены оклеены пожелтелыми белыми листами бумаги. Чистота и
тишина. Шесть человек,  я седьмой. Двое  спят, один сидит в ногах у спящего,
двое  на лавке  спиной  к столу. Все молчат.  На шконку  доктора наук, кроме
него, не садится  никто.  Я  устроился  в углу  в  проеме между  шконками на
подвесном, сшитом  из широких  ремней, невыразимо  удобном сиденье, покрытом
куском настоящей овечьей шкуры. Вот это точно  называется сидеть, потому что
ходить некуда. Это минус. Непривычная чистота, кормушку  не  закрывают, хату
протягивает  сквозняком.  Это плюс.  Приятные рассуждения; десять минут тому
назад о том, чтобы присесть, не было и речи.
     --  Душняк! -- интеллигентно говорит  Александр Васильевич. -- За два с
половиной года первый раз седьмого закидывают.
     -- Извините, -- говорю.
     --  Что ж тут  извиняться,  не по своей же воле,  --  прощает Александр
Васильевич.
     -- А сколько народу обычно?
     -- Четыре-пять человек. Пять -- уже тесно.
     -- На общаке теснее.
     -- Но мы же не на общаке, -- с достоинством возражает доктор наук.
     Остальные обитатели  кельи -- молодые ребята и  еще один постарше (надо
думать,  непосредственный  представитель славных внутренних органов; правда,
никого вопросами  не донимает и  явно  тяготится положением).  В  хате  есть
шикарные шахматы.  Когда  выясняется, что  я  умею  и  хочу  играть,  дядька
облегченно вздыхает: "Ну, слава богу! Будет хоть чем заняться". -- Видать, у
него  не  столько следственная,  сколько  надзорная функция.  Шахматистом он
оказался  неутомимым.  Остальные смотрели на  нас  с недоумением: как  можно
столько играть. С  таким же недоумением смотрел на  них я: как можно круглые
сутки лежать, сидеть и, будучи молодым и здоровым, ни хрена не делать, кроме
уборки после каждой прогулки.  Конкурентов в ходьбе  у двери у меня не было.
Напротив, это явно  раздражало всех, но возразить никто не решался: это было
бы явно по-мусорскому. Два малюсеньких шажка в одну сторону и обратно -- это
мало, но мне -- подспорье. Движение -- это жизнь.
     Малый  спец  -- вещь  известная,  существует для  активных следственных
действий, поэтому всяческие разговоры, за исключением вежливого минимума, --
прочь. Сигарет в хате  в  достатке,  еды тоже,  все в общем пользовании,  по
плану-распорядку. Александр  Васильевич третий  год  за повара развлекается.
Суп все едят  из одной огромной миски и сильно удивляются, что я ем отдельно
из своей  ("ты, случайно,  не  болен  чем?").  Удивление  взаимно.  Прогулка
проходит в крохотном дворике, где  не  остается  ничего другого, как  ходить
вместе  со  всеми  по  кругу  и слушать  идиотичные,  по  мнению  Александра
Васильевича  глубоко  народные песни в исполнении  юного  грабителя  пунктов
обмена валюты. В общем, четыре стены, и все рядом. Лучше ли это, чем теснота
на общаке, вопрос философский, потому что малый спец, точнее  условия как на
малом  спецу,  -- мечта  арестанта  (о свободе не говорю).  С  точки  зрения
европейских  ци-вилизованных   норм  бутырский  малый  спец  подпадает   под
определение пытки, а  с общака  выглядит гуманно.  За долгое  пребывание  на
малом спецу  платят деньги, здесь даже одного  предательства мало. Александр
Васильевич спокоен  как удав, на  вопрос, сколько ему еще сидеть,  отвечает:
"От полугода до двух с половиной".
     -- Александр Васильевич, не боитесь попасть на общак?
     -- Нет, не боюсь. У меня обвинение слишком серьезное. Денег очень много
вменяют, поэтому только строгая изоляция.
     Разговор   прерывается  вызовом  доктора  к   кормушке.   Пошептавшись,
Александр Васильевич говорит:
     -- Старший, передайте воспитателю, что хочу  деньги  на счет  положить.
Два миллиона. Откуда? Все время были. Да Вы воспитателя позовите.
     Эх, Александр Васильевич! Во-первых, не воспитателя, а воспета. Я видел
своими  глазами,  как  воспет  на продоле  в  Матросской  Тишине  половником
вылавливал мясо из бачка арестантской баланды. Ему бы, суке, это мясо вместо
звезд   на  погоны  повесить.  Порядочный   арестант   не  назовет   воспета
воспитателем.  И  какой, на хер, может  быть  старший.  Говнюк он.  То  есть
попросту старшой.
     Есть,  конечно, на спецу и неоспоримые преимущества, баня например,  --
на каждого по крану, и  мыться можно долго. Мыла на Бутырке в достатке, даже
на общаке, в отличие от Матросски, где это дефицит, как на войне. Врач опять
же, говорят, отзывчивый, примет, сказал Александр Васильевич,  в любое время
и поможет,  а  пока  незачем к  нему ходить,  вот он, благодетель,  сам  уже
передал таблеточки, на, возьми, а если вдруг совсем плохо себя почувствуешь,
так ты скажи, твой партнер по шахматам --  он с  образованием, он лучше тебя
все  врачу расскажет.  Чем и  кому следует быть  обязанным за  спец?..  Надо
полагать, это мне вместо больницы.
     Вызвали  слегка.  В кабинете Косуля, сидит молча, будто ему кол  в жопу
забили. Разговора не начинаю. Проходит время.
     -- Ты в какой камере? На общаке?
     -- Нет, на малом спецу.
     -- Да?! Ну, так это подарок тебе.
     -- Чей подарок?
     -- Ну, ты понимаешь.
     -- А какие подарки впереди?
     --  Придет Ионычев --  опять  будешь отказываться  от показаний?  --  В
голосе Косули прозвучала надежда. Значит, боится.
     -- Естественно.
     -- С  какой  мотивировкой?  --  воодушевился адвокат.  -- Теперь  можно
только на  Конституцию сослаться.  Так  и напиши: отказываюсь  от показаний,
потому что имею право не свидетельствовать против себя.
     -- Исключено. Мотивом отказа будет нарушение следствием закона.
     -- Зря. Так только навредишь.
     -- А я, Александр Яковлевич, уже как бы и не боюсь навредить.
     -- Почему? -- насторожился Косуля.
     -- Потому  что  общий язык мы с Вами уже не найдем.  Или  Вы передадите
моим  близким,  чтобы  они  нашли  еще  одного адвоката,  или  я  немедленно
отказываюсь  от  Ваших  услуг  и  даю  показания,  после  чего, как  Вы сами
понимаете,  меня  освободят  очень  быстро. У  меня  есть  возможности найти
адвоката и  самому:  в тюрьме  есть большие  щели,  Бутырка  не  исключение.
Предлагаю компромисс.
     -- Неразумно, Алексей. Надо подождать.
     -- Годика полтора?
     -- Ну, уж...
     -- А сколько?
     -- Я передам.
     -- И имейте в виду, что глупости вам делать поздно.
     -- Какие глупости?
     -- Хотите открытым текстом?
     -- Все, Алексей, я пошел. Все будет в порядке.
     -- Вы подразумеваете Ваши "завязки"?
     -- Да.
     --  Хорошо. Но еще одного  адвоката  мне нужно срочно, в любом  случае.
Иначе  будем  считать,  что  мы не  договорились. Не позже, чем через десять
дней, я жду Вас с ответом.
     Кто  знает,  чего  может мне  стоить эта игра.  Ходьба  по лезвию  ножа
продолжается,  но о главном, кажется, я своих предупредил достаточно ясно. А
если мне это только кажется?..
     Александр  Васильевич пошел  мне навстречу,  и  время сна мне досталось
ночью. Имеющийся в хате лишний матрас  ночью клали на  пол (он занимал почти
все свободное пространство), и это место было мое. Как это роскошно -- спать
не на боку.
     Непонятность моей личности ввела Александра Васильевича в  раздражение.
Уже  и  свою  историю рассказал,  и помощь  предложил  вкупе  с  юридической
литературой,  докторским опытом и интеллектом, а он (т.е. я) все за свое  --
шахматы  да  сигареты.  Все, что  удалось  узнать,  --  образование  высшее,
когда-то был учителем русского языка.
     --  Никакой  ты  не учитель, -- однажды убежденно воскликнул доктор. --
Кроссвордов  не  отгадываешь,  книг  не читаешь,  телевизор  не  любишь.  Не
общаешься. Слишком высокого о себе мнения!
     -- Александр Васильевич, тюрьма -- следственная, никто никому ничего не
должен.  Передачу, как все, я  отдал  в  общее пользование. Разве могут быть
претензии?
     -- Думаешь,  ты здесь кому-нибудь нужен?  Всем, а мне в первую очередь,
ты  до  лампочки!  А  если думаешь, что  самый умный,  мы тебя мигом на лыжи
поставим, у нас не заржавеет!
     Во, какие  бывают доктора.  Выскочил,  как  черт из та-бакерки.  Ладно,
посмотрим, какая наука сильнее.
     -- Александр Васильевич, нет ни малейшего  сомнения, что самый умный  в
хате -- это Вы.  Об этом  говорит Ваша  ученая степень. Никто  не добился  в
жизни таких, как Вы, высоких результатов, никто не сидит так долго, сохраняя
при  этом  здравый  ум  и спокойствие.  Вам можно позавидовать. Конечно,  Вы
проницательно  определили,  что я не учитель в настоящее время, только важно
ли это. Живи сам и  не мешай  жить другим -- вот задача, которую я  стараюсь
решить, но мне  даже на ум  не приходило ставить под сомнение Ваш авторитет.
Так что зря сердитесь.
     Доктор обмяк, и в хате ничего не изменилось.
     В  этой жизни замечательно то,  что  все хорошее кончается, а плохое  и
подавно.  Вызвали на  анализы. С чувством  покорности судьбе  и надежды, что
обойдется, глядел я, как парень в  белом колпаке берет у меня из вены кровь.
--  "Иглы-то  хоть  стерилизуешь?"  -- поинтересовался  я.  -- "А как же! --
ответил тот. -- Иначе нельзя: уголовная ответственность". Его  бы  устами да
мед пить. Хата дружно  констатировала: поеду на Серпы. И не ошиблась. Поздно
вечером заказали с вещами. Прощай, келья, надеюсь, больше не увидимся.
     -- Если не признают, вернут сюда же, -- сказал Александр Васильевич. --
А все же, за что сидишь?
     -- Ни за что.
     -- В чем обвиняют? -- поправился доктор.
     -- В хищении чужого имущества.
     -- Я знаю. Сколько?
     -- Трудно сказать.
     -- Меня  обвиняют  в  хищении  17 миллионов  долларов, --  с  гордостью
заметил Александр Васильевич. -- А тебя? Больше или меньше?
     -- Больше, -- отвечаю уже с продола.
     -- Не сдавайся! --  напутствует доктор. Тормоза закрываются. Не сдамся.
Надеюсь, что не сдамся.
Глава 22.
КАЖДЫЙ ПОРЯДОЧНЫЙ АРЕСТАНТ
МЕЧТАЕТ О ПОБЕГЕ

     Этапников  на Серпы  заказывают с вечера, раньше судовых.  Значит,  всю
ночь торчать на сборке, которая оказалась маленькой запущенной прямоугольной
комнатой  с  лавочками  вдоль  стен,  унитазом и  мутным  светом  от  желтой
лампочки.  В  помещении холодно и  накурено.  Среди  собравшихся  выделяются
несколько лиц, почти счастливых, -- признанные. Они свое откосили, теперь их
задача  побыстрее  выздороветь.  У  тех,  кому  завтра  "в  институт",  лица
озабоченные,  с  признаками  надежды.  Арестанты --  народ  крепкий,  но как
хочется всем отсюда куда угодно, хоть в дурдом, хоть на войну.
     На  сборке  все  общее, и  еда,  и  сигареты;  в том  и другом никто не
откажет.  Парень в  майке, ежась,  о чем-то размышляет, потом  обращается  к
соседу:  "Я признанный. Как думаешь, могут меня отправить не на Столбы, а на
повторное переосвидетельствование?" -- "Раз  признанный -- на Серпах был? --
был --  поедешь  на  Столбы. Не  гони. Завтра в белой постели будешь спать".
Признанный светлеет лицом  и меняет тему:  "У тебя рубашка есть?" -- "У меня
нет. У кого есть  рубашка?" В ответ  кто-то открывает  баул,  достает чистую
рубашку,  молча  протягивает признанному, тот благодарит, одевается  и опять
погружается  в размышление. Никто не пытается заснуть, на  сборке это  редко
удается.  Долгая  ночь проходит. Под утро цепляет сердечный приступ.  Кто-то
дает  валидол (а ведь самому, наверно, нужен  не меньше  моего:  медицинские
передачи в тюрьму  категорически  запрещены), кто-то находит  даже  таблетку
нитроглицерина. Были бы все так на воле друг к другу, может, в тюрьме никого
бы и  не было. Есть  же  примеры. В Исландии  не только армии нет, но  и над
тюрьмой в Рейкьявике  временами развевается белый  флаг -- значит, в ней нет
ни одного арестанта.
     Первыми уходят на этап  признанные. Их  не много, со сборки  они уходят
как на свободу. А нам, серповым, сначала  к парикмахеру, остричь все