е никто  никому  не  желал
удачи.  Только  самому  себе.  Именно сейчас кто-то  пан,  а кто-то  пропал.
"Павлов, к врачу!" Зашевелился  под сердцем холодок. Не в лучший день  (13-е
число) выпало мне идти на комиссию, не лучшие сны снились перед ней. Ехал по
аллеям летнего  парка  на  грузовике, на  высокой  скорости, со страхом,  но
правильно вписываясь в неожиданные повороты. Кругом лес,  одна  единственная
дорога, и больше никого. Вдруг понял, что заканчивается бензин. За очередным
поворотом появляется заправочная станция. Тоже ни души. Останавливаю машину,
выхожу. Тишина.  Иду  внутрь помещения,  отдаю  кому-то  невидимому  деньги,
возвращаюсь к машине, а ее нет. В отчаянье просыпаюсь.
     Что в прошлом, то не страшно. Тогда же, ни живой ни мертвый, явился я в
кабинет  и увидел за длинным столом человек десять  врачей в  белых халатах,
сплошьженщины  и один мужчина -- тот самый,  наш заведующий. Видимо,  только
что  председательствовавший,  он  уступил  место  во  главе  стола  женщине,
выражение лица  которой  мне сразу не понравилось,  а сам встал и, с ехидной
улыбкой  и  сверкающими глазами  глядя на  меня,  стал  ходить  по кабинету,
собирая какие-то бумаги  и  всем  видом говоря, что он тут не при чем. Но не
уходил. Ряд  врачей,  включая  моего  "лечащего",  явно не  имеют  решающего
влияния на ситуацию,  это видно по лицам.  Однако  все взволнованы.  Видимо,
обсуждение  моей  кандидатуры  состоялось  только  что  и спокойным не было.
Сейчас все станет ясно. И причем  сразу.  Такое количество женщин  не сможет
скрыть своего отношения. Спокойна только председательша с  экзотической, как
я узнал потом, фамилией -- Усукина.
     --  Что-то Вы бледны,  -- совершенно паскудным тоном обратилась ко  мне
Усукина.
     Невнятно  пробормотав  что-то в ответ, я почувствовал неладное, а мысли
потекли  в совершенно  незапланированном  направлении. Никто не знает, зачем
восходитель стремится  к  вершине. Зачем  меня  понесло в  двадцатиградусный
мороз  наверх, объяснить трудно. Наверно, потому  что решил  посвятить жизнь
альпинизму. Чему еще  ее посвящать, если  там,  внизу,  раскинулась как море
широко  страна  совдепия, инстинктивно  ненавидимая  мной  с  тех  пор,  как
обнаружилась способность  мыслить  самостоятельно. В  том же  отстранении от
извращенческого  социума,  занесло и на канатную  дорогу Чегет,  на одну  из
самых низкооплачиваемых  должностей, помощником контролера. Отсюда и иллюзия
мужественной   исключительности   занятия   альпинизмом,   как   единственно
достойного  в  мире  практических  действий. Большое  начинается  с  малого,
поэтому на Донгуз-Орун  "по семерке"  пойду в одиночку  следующей  зимой,  а
сейчас --  Малый Донгуз по единичке,  как первый тост. Канатка  не  работает
из-за  лавинной  опасности. На  склоне  ни души. Ночь  провел у приятелей  в
лаборатории    КБГУ.    Стоит    насклоне    горы    с   полным    названием
Чегеткарадонгузорункарабаши на высоте3000 метров  жилой деревянный дом. Есть
в нем какая-то установка, улавливающая что-то с неба, а в основном, тусуются
здесь альпинисты,  туристы,  гости и  гостьи.  Словом,  карты, пьянство плюс
неограниченные  возможности  катания  на  горных лыжах.  Но, с романтической
точки  зрения, место,  каких мало на земле.  Можно сидеть в  теплой комнате,
смотреть в окошко, а там -- в полмира картина гор такая,  что тысяче Рерихов
не  под силу. Ранним утром, еще затемно, я вышел из этого уютного  домика  и
пошел наверх.  Летом -- прогулка, за восхождение  стыдно посчитать, зимой --
немного иное дело. Ощущение полного одиночества появляется быстро,  при том,
что до людей рукой  подать. Но люди как  бы перестают существовать, и о  них
уже не думается.  Сейчас,  под ритм  энергичного  движения  вверх по склону,
стараюсь угадать, по душе мне это одиночество или нет, готов ли стремиться в
гибельные выси (не сегодня,  конечно;  сегодня  это  так,  ерунда),  надеясь
только  на  себя  и на Бога. Через  час-другой подъема по глубокому  свежему
снегу в  проявившемся  рассвете обозначился  предвершинный скальный гребень,
часть  которого обходится по снежному склону (логика альпинистского маршрута
--  это  простейший  путь  в  выбранной  части горы).  Склон  уходит вниз  и
обрывается  в  пустоту.  Разгоряченный  подъемом,  пережидаю минуту и  делаю
первые шаги.  Приятно иметь  закаленные руки.  Без рукавиц  с  удовольствием
разгребаю  колючий снег  и вдоль скал  прорываю траншею. Снег глубокий, одна
голова над поверхностью. Опасность  схода  лавины -- высокая.  Оправдывающий
фактор -- траншея роется на самом  верху  склона, под скалами. Больше похоже
на  плаванье в снегу,  чем  на пешее  движение. Вспоминается  предупреждение
знатоков снежных лавин  о  том, что  считать передвижение  по  верхней части
снежного склона наиболее безопасным -- распространенное заблуждение. Но есть
уверенность,  что  все  будет  хорошо,  и  я плыву,  от-фыркиваясь в  снегу.
Внезапно наступает  тишина. Не  сразу  понимаю,  что я  застыл без движения,
вслушиваясь  в  невесть  откуда взявшееся  ощущение  смертельной  опасности,
похожее  на  длящееся мгновенье перед  началом грозы. Кажется,  одно  легкое
движение вперед -- и все изменится: зашипит снег, и секунд через двадцать ты
окажешься  на километр ниже, в другом мире. А собираешься быть пока в  этом.
Может, это необоснованный страх? Как  же ты собираешься один в большие горы,
если не можешь взойти на  малые. Вперед! Не пропала же уверенность,  что все
будет хорошо? Нет, не  пропала.  Все будет хорошо, если  сейчас, с легкостью
одуванчика и осторожностью хирурга, ты повернешь вспять и уплывешь назад, и,
желательно,  по воздуху. Вот уже видна площадка на гребне, откуда начинается
траншея. Метров десять и ты в безопасности.  Глубоко вдохнув чистейшие искры
морозного  горного воздуха,  задержав их на мгновенье в  легких, я выдохнул.
Снял  рюкзак,  достал сигареты.  Чиркнул  спичкой. Она  зашипела  и погасла,
продолжая  шипеть. Через  секунду  стало  понятно,  что  спичка  не при чем.
Исчезла прорытая траншея. Вниз понеслась сумасшедшая лавина.
     -- Скажите, у Вас есть деньги?  --  страстно, как нечто  накипевшее  на
душе, выплеснула Усукина.
     -- Были.
     -- Сколько??
     Вижу  отрешенное лицо своего врача.  Похоже,  она  с Усукиной  в чем-то
сильно не согласна;  вижу  другие лица, оживившиеся как в цирке;  вижу,  как
колеблются в своей позиции некоторые,  и, что совершенно невероятно, -- вижу
на  некоторых  лицах зависть;  боковым зрением  замечаю,  как  завотделением
застыл в нелепой позе с папкой в руке...
     Шансов  нет.  Подобное  поведение комиссии  больше всего  подошло  бы к
ситуации, когда бы Косуля  давал взятку  врачу и был при этом пойман.  Вдруг
так и есть? А может, Усукина, получив  деньги, умело играет роль, ивсе будет
в  порядке  в любом  случае. Если же нет, то все плохо настолько,  насколько
может быть плохо вообще.
     -- Что молчите! Наверно, тыкву  где-нибудь закопал? Ладно. Скажите нам,
как Вы относитесь к командным действиям в бизнесе?
     -- В каком смысле?
     --  А в  прямом. Вы  же  не  один... работал.  Перечислите,  с  кем  вы
работали!
     И тут раздался колокольный звон, так хорошо знакомый мне по задержанию.


Глава 23. ЗАПОЗДАЛОЕ СУМАСШЕСТВИЕ, ХАТА 06

     Думаю, что начал сходить с ума я уже там, на комиссии.  Стало очевидно:
происходит  все  что  угодно,  только  не психиатрическая  экспертиза  и,  к
сожалению,  ничего  другого, что могло  бы означать  движение в  мою пользу.
Хорошо, я не знал тогда причин происходящего. Усукина  ли, или  кто еще,  но
было  найдено лицо, которому  предназначалась  достаточная сумма  (чтобы  не
будить в читателе зверя, не стану ее называть), которая и была  переправлена
из  Европы в  Москву  и передана Косуле. За эти  деньги мне  гарантировались
Столбы и относительно скорая свобода. Все это было сделано  тем  самым новым
адвокатом,  которого  я  требовал, но  с которым еще не был знаком. Неувязка
вышла  лишь  в  том, что  деньги  были  переданы  именно через  Косулю,  чья
репутация, как правозащитника известного и маститого, была безупречна, а  на
мои  претензии  к  последнему  новый  адвокат  посмотрел  как  на  результат
закономерно   воспаленного  воображения.  Так  деньги  и   пропали,   а  моя
кандидатура  была  обречена,  что я  и  почуял на  комиссии  звериным нутром
арестанта.  Конечно, хотелось  верить, что так вот  грамотно  разыграла свою
роль  комиссия, что  деньги кто-то взял и, дай  бог,  отвезут уже хотя  и на
Бутырку,  но  на  признанку,  а  потом  в  вожделенные  Белые  Столбы.  Ноне
оставалось ничего  иного, как отвергнуть предположение Усукиной о  том,  что
мне снятся чудовища, а в камере со мной  происходили странные вещи, при этом
было  заметно,  что  моими ответами Усукина  искренне  разочарована; видать,
полечить  больного, закопавшего  тыкву,  хотелось  не на шутку.  Надежда  не
умирала  до последней  секунды,  когда в  тот  же день я оказался в Бутырке,
вместе с несколькими  соседями по палате, перед окошком выдачи белья. Под те
же  беззвучные колокола, получая невиданно чистое белье, я думал, что только
тому, кто  признан,  могут  выдать  такое,  что  моих  друзей  по  несчастью
(бедные!)  повели  на общак, а я  остался  один из  всех, значит, только  на
признанку; нет, только! Да не  пойду больше никуда! Все существо  забилось в
истерике, когда вертухай остановился перед массивной металлической дверью No
06 на первом этаже.
     За  тормозами  оказались  шконки  в  два  яруса, все  завешено  желтыми
простынями,  и людей как селедок в  бочке. Это был  общак, страшнее которого
только  пыточная. Надежда умерла здесь. По какому-то странному, запутанному,
почти невероятному плану осуществил свою подлянку мой знаменитый приятель, и
не  побоялся  даже того, что моя кандидатура в  роли  козла отпущения в  его
делах  --  не  самая  удачная,  потому что  знаю  я  несколько  больше,  чем
следовало;  все-таки  я  был хозяином  банка  до той  грандиозной финансовой
операции,  часть которой, кстати совершенно законная, прошла  через него. Но
знаю  же я и о той части,  которая  прошла позже без моего участия и была не
совсем корректна, потому что бюджет родины лишился сотен миллионов долларов,
а  дружественная  азиатская страна -- партии военных  самолетов.  Нынче  мне
достаточно рассказать следователю то, что знаю, и я на свободе. Но что будет
там, дома, где даже  не подозревают, что им угрожает, если я откажусь играть
свою странную роль. И это безнадежно. Я  буду молчать,  а годы  будут  идти.
Кроме того, почти полгода не отвечают на заявление в суд. Ген-прокуратура --
это верховная власть,  с ней бороться трудно и, наверно, бесполезно. А то  и
дача показаний не поможет. Шанс на  свободу в русской тюрьме имеет  тот, кто
молчит   как  партизан.  Это  еще  сталинская  традиция:  обвиняемый  должен
заговорить, иначе его  нельзя признать виновным. Раньше заставляли  говорить
всех.  Движение  прогресса  в  Йотенгейме  замедленно,  но  есть,  и  теперь
следственный  принцип   трансформировался  так:  заставлять   надо,   но  не
обязательно до смерти, а если все-таки молчит,  то отпустить  можно. Так что
молчите, арестанты. Рекомендую из арестантской солидарности.
     Должна   быть  зацепка,  точка  опоры,  должно  быть  решение.  Достичь
внутреннего равновесия,  проанализировать ситуацию и составить план. Неужели
ты не найдешь в себе сил на это? Для начала надо  заснуть. Сна нет четвертые
сутки. Нет  ничего.  Нет жратвы, нет курева, нет денег,  нет  здоровья. Есть
только глюки. Те самые, о которых так много говорилось на Серпах.  По камере
ходят  знакомые  по  воле  люди, а  при ближайшем  рассмотрении  оказываются
незнакомыми. Окликают родные,  отчетливо слышится их голос  в  камерном улее
голосов.  Частенько из-за  тормозов слышится  команда  вертухая  "Павлов,  с
вещами",  и  сокамерники,  одни с хохотом,  другие молча,  наблюдают, как  я
подрываюсь собирать скудный баул и спешу пробиться к тормозам. В результате,
недоверчиво  и  с  надеждой,  заслышав  голос из-за тормозов,  я воспаленным
взором  вглядываюсь в лица  соседей, пытаясь понять, заказали меня с вещами,
чтобы  освободить (а как иначе?), или опять все будут смеяться.  И ничего не
осталось,  кроме ужаса  ожидания,  что сейчас позовет  кто-нибудь из  давних
знакомых,  и  я  его опять  не  увижу. На шестые сутки я  стал  высматривать
возможность  лишить  себя  жизни. Оказалось,  что  это  вообще  не  страшно,
наоборот --  как  дверь на  волю.  На  хитроумие нет  сил,  единственно  что
возможно  -- встать на  пальме во  весь рост и  упасть вниз головой. Но как,
если столько народу; нужно чтобы голова получиладостаточный удар, а то потом
вообще не  хватит  сил ни на жизнь, ни на смерть. В Матросске я видел парня,
которого сокамерники на руках носили на допросы. Говорят, сидит больше года,
упал  со  шконки, повредил  позвоночник,  отнялись  ноги,  на  больничку  не
отправляют. В таких размышлениях, сидя на пальме в положенные мне по очереди
шесть часов сна, я не решался закрыть глаза: стоит это сделать, как окликает
мать,  сестра, и тут  же вскакиваешь и, зная,  что  этого быть  не может,  в
отчаянье  смотришь  вокруг.  -- "Что,  галлюцинации? -- сочувственно спросил
старый  грузин с  бородой. -- Ты напиши заявление,  должны  помочь.  А лучше
поговори со смотрящим, он у нас хороший  парень". До сих  пор общался в хате
только с семейниками. В мареве полубреда, не заметив, как, влился в компанию
из  трех  человек. Один -- сосед  по палате на Серпах  (торговля наркотой  в
крупных  размерах),  с ним, помнится, были  трения,  а здесь встретились как
старые друзья. Второй -- художественный редактор известного журнала (тоже за
наркоту,  но за употребление (формально -- за хранение). Третьего вообще  не
помню.
     --  Я  думал,  я сильный  человек,  а  оказалось, что это не  так, -- с
грустью делился мыслями бывший редактор. -- Попал сюда и понял, что  это мне
не по силам. А жаль.
     --  Но тебе здесь недолго осталось, у тебя следствие закончилось, скоро
суд и на зону, а там легче.
     -- Да, это правда. Другие годами сидят. Я бы не смог.
     -- Надо держаться.
     --  Надо, -- вяло  согласился  собеседник.  -- Хочешь, я  тебе  марочку
нарисую, у меня есть чистая?
     Марочка  --  новый носовой  палаток,  ценится  на  тюрьме  как подарок.
Марочку дают разрисовать художнику, вешают на стене над шконкой, как картину
в доме.
     -- Благодарю, не надо.
     -- У меня книжка есть, немецкая грамматика. Хочешь -- возьми.
     Грамматика немецкого языка с  обложкой от уголовного кодекса показалась
столь знакомой  и  одушевленной вещью, как человек с воли. С трудом разбирая
слова (их значение никак не могло пробиться сквозь толстое и мутное  стекло,
отделяющее  меня от  мира  вещей,  имеющих точный  смысл),  я стал понемногу
понимать, что в комнате свиданий мне отведен еще как минимум час, и вертухай
за дверями не будет беспокоить меня  раньше времени: свиданка -- это святое.
Плохо только, что через стекло. Рассказывали,  что в каждой комнате свиданий
меж стеклом и рамой есть щель, куда можно просунуть  маляву. Только этого не
понадобится:  стекло оказалось  изо льда,  и на глазах тает, стекая  мутными
прокуренными  струйками  на  грязный  тюремный  стол.  Впереди   из  неясных
движущихся форм серого и красного цвета проясняется идущая навстречу толпа с
транспарантами,  на  которых  белым по  красному написаны формы императива и
плюсквамперфекта. Толпа выкрикивает грамматические лозунги  и,  приближаясь,
грозит  раздавить  меня.  Вертухай  же двери не  открывает: свидание --  это
святое.
     Происходящее  означало,  что  на  шестые  сутки  мне  удалось  заснуть.
Недолго,  часа на  два,  а потом --  старая песня:  тусоваться  в  толпе  по
восемнадцать часов  и  бороться, бороться, бороться.  Отдохнувший на  серпах
позвоночник заболел с новой силой, не соглашаясь с нагрузкой.
     Сложно передать обстановку  общей  камеры. Представьте, что  вы едете в
метро  в час пик, и  вдруг выясняется, что  следующая станция  через  год, в
вагон приносят унитаз и раковину и, будьте любезны, живите.
     Хата ноль шесть на  Бутырском общем корпусе одна из лучших. Это значит,
что в хате не стоит жара в сорок градусов  при влажности воздуха 100 %,  как
было  на  Матросске, нет насекомых. Вообще на Бутырке  чище, но  и положение
строже. Матросска -- как помойная яма. В целом же хрен редьки не слаще.
     Итак,  точка  опоры  опять  найдена,  на  этот  раз --  немецкий  язык.
Спасительная   грамматика   оказалась  единственным  средством,  позволяющим
засыпать.  Как-то  раз  к  кормушке  подошел  библиотекарь  из  хозбанды  и,
заискивая,  предложил список книг.  Если раньше  чтение казалось дикостью  в
этих условиях, то сейчас немецко-русский словарь показался мне благом. Жизнь
превратилась  в немецкий язык, словарь  стал  моей библией, а я вдруг понял,
что опять не  сдамся. Мысль об этом принесла радость, недужную, но высокую и
торжественную, жизнь и свобода вновь поманили своим притягательным светом, и
я решил,  что  должен побеждать.  Нет  доблести  подыхать  в  Бутырке,  есть
доблесть  ее  пережить.  Больше ни  с кем  я не  разговаривал, ограничиваясь
односложными ответами на вопросы. Решимость,  боль и отсутствие страха стали
моими друзьями. Сокамерники стали  странно поглядывать на  меня, но мне было
все равно. Написал очередное заявление в суд  на изменение меры  пресечения,
написал по почте  последнее китайское предупреждение Косуле и приготовился к
очень  долгой  борьбе: широко распахнуты в тюрьму ворота,  на  волю же ведет
лишь узкая  щель.  А с общака  эта  щель  и  вовсе не видна.  Пока  арестант
находится в помещении этой категории, шансов уйти на волю у него практически
нет. Здесь собираются забытые и брошенные,  без денег, без поддержки  извне.
Общак -- воплощение безнадежности.  Самой желанной  целью арестанта с общака
является  суд  и  лагерь,  если,  конечно, не  грозит  особый режим  (крытая
тюрьма): крытник --  наполовину смертник. Кого  только не  встретишь в общей
камере, от слегка провинившихся,  за недоносительство например, до тех, кому
сидеть  не одно десятилетие, кто наверняка  умрет  в тюрьме. Кто не сидел на
общем,  тот не знает  тюрьмы.  То, что  на  официальном  языке правозащитных
организаций   называется   нечеловеческими   условиями,   полное   отрицание
происходящего и бессилие что-либо изменить --  варят арестанта на  медленном
огне.  Как  люди  не  ста-новятся  зверями  --  уму  непостижимо,  напротив,
проявляется лучшее даже в худших. Неужели русскому человеку  нужно попасть в
тюрьму,  чтобы  быть человеком. Почему мы на воле  другие. Отчего  бы нам не
жить по-людски? Ответ один: пес его знает -- загадка русской души.
     Когда  меня  действительно  заказали с  вещами,  вся  хата,  до  этого,
казалось, не замечавшая меня в своей массе, вдруг оживилась, народ наперебой
стал делать предположения, куда меня, на волю, в другую хату или в больницу.
Сошлись на том, что,  скорее всего,  на  волю, в связи с чем я на  выходе из
хаты получил самые теплые  напутствия  и внушительный  пинок  в  зад, отчего
буквально  вылетел  на  продол. Это  тюремная примета  --  пошел  вон  и  не
возвращайся! Получить пинок  -- это значит,  что тебя уважали  и желают тебе
только Свободы. А сам  получивший этот приятный знак всегда от неожиданности
злится.  Рассердился   и  я,  однако,  сообразив,  что  удар   обошелся  без
последствий, обрадовался и  пошел за вертухаем. Двинулись вверх по лестнице,
значит,  свобода  опять отменяется.  Третий  этаж, хата 318, большой спец. В
хате четыре шконки, семь человек, что после общака кажется футбольным полем.
Молодые  амбициозные ребята,  для  которых тюрьма  --  романтика, насмешливо
оглядели  меня, немного побеседовали, и я занял шконку прямо под решкой, без
ограничений времени сна,  с