есьма надежным --
оспорить ее  нельзя. Эта мысль  потом была  мне  ярким  маяком,  фонариком в
тумане,  свечой во мгле, искрой на краю непроницаемой  тьмы; она, как разум,
меркла, но никогда не  гасла  полностью.  Что-то  там  впереди? --  за  этим
тягучим  временем, которое  то убыстряется, то  замедляется,  а то  и  вовсе
отсутствует; что это за время  -- мое или чужое, или общее для всех.  Понять
нельзя, можно  только  прожить.  "Не бояться страха"  -- говорит  сфинкс. Он
прав: есть  не  только  страх, но  и  боязнь его самого.  Страшат  две вещи:
страдания тех, кто ждет на воле  и  смерть в тюрьме  (человек должен умереть
свободным). Страх отражается слепым светом в серых зеркалах, преломляется  и
множится, победить его нелегко. Но это же твоя традиция -- преодоление.  Так
побеждай.  Возьми  тетрадь и  зачеркни крестом  еще один  день,  трудный, но
все-таки пройденный, в прямом и переносном смысле. За все время отсидки я не
мог понять, как арестанты могут сидеть и  лежать  сутками.  Я ходил  всегда,
когда хватало сил, через боль, через не хочу, через не могу.
     Прошла  вечерняя  проверка,   перекрутили  день  и  число  самодельного
календаря,  и  зажила  тюрьма  особой  ночной  жизнью.   Оживляется  дорога,
оживляются  разговоры,  и  души  арестантов  горят  и  плавятся  как свечки.
"Таганка  -- все ночи,  полные огня"... Пошел пятнадцатый день в МТ, а ни  с
кем и разговаривать не хочется. Хочется, чтобы улей замолк. Иногда смотрящий
или дорожник рявкнет на хату,  чтобы звук поубавили, но через пять минут все
по-прежнему:  тюрьма  -- не  запретишь.  Особенно  достает  цыган,  неудачно
пытавшийся  приделать мне  погоняло. В  любом коллективе находится язык  без
костей.  Ему бы электричество вырабатывать. Молчит только когда спит,  и все
время просит у  меня кружку, присоединяясь ко всем, кто чифирит.  А отказать
нельзя, таковы правила. "Что ты у  него постоянно  круж-ку просишь, разве не
видишь, что  ему неприятно тебе ее давать?"  -- вмешался с пальмы смотрящий.
То  ли  вообще  все  замечает,  то  ли за мной  наблюдает.  Порядок  в  этом
вавилонском  столпотворении  -- его  заслуга. Какой-то  человекообмен в хате
происходит, кого-то забирают, кто-то приходит. Если  прибывший грязен  или с
насекомыми,  его заставляют  стираться, мыться и  кипятить  в тазике одежду,
после чего кипятильником уже не  пользуются, а разбирают  на части,  которым
всегда находится применение в скудном  камерном хозяйстве. Все нужно, каждая
нитка,  каждая  проволока.  Чтобы  зашить  рваные  тапки, пещерным  способом
делается  иголка,  нитки  берутся  из  одежды;  чтобы  сделать  растяжки  из
канатиков, в  стене долбятся  какими-то  железяками дыры, а в  них вплавляют
пластиковые куски авторучек, за которые и крепят  веревки. Несколько человек
все  время  заняты каким-либо поручением смотрящего, с тем обоснованием, что
порядочный арестант вносит посильный вклад на благо хаты, а фактически ясно,
что отношения с Володей могут повлиять на передвижение арестанта  по тюрьме,
т.е.  на общак никто  не хочет, ибо там  якобы  и жизнь  по  понятиям, и нет
прощения ошибкам, и беспредел, и условия нечеловеческие, в которых и умирают
и  убивают.  В  общем,  страх.  А  Вова   и  не  скрывает,  что  общается  с
администрацией.  Он,   смотрящий,   ведет   переговоры  с   кумом.  У   этих
противостоящих (в классическом варианте) сторон задача, по сути, одна: чтобы
в камере  был  порядок. А дальше  -- диалектика жизни.  Потому  что  порядок
понимается по-разному. Так что, смотрящий --  фигура непростая. Володя сидит
в  хате 228  уже год,  как  и дорожник  Леха Террорист, как Слава. Остальные
долго не задерживаются.
     -- Ты как в работе  -- аккуратен? --  задал мне вопрос Володя, вызвав к
решке.
     -- В принципе, да.
     -- Тогда трудись. Вот тебе мойка, журналы, бумага. Будем облагораживать
хату. Присаживайся за дубок ивперед. Время убивается очень хорошо.
     Вот ведь удача, что можно посидеть  за столом,  где обычно сидят только
во время еды.
     Оклеенные картинками стены  и потолок -- большое подспорье. Смотришь на
какой-нибудь луг в ромашках, и легче становится.
     -- Когда, -- говорю, -- нужно закончить?
     -- А ты куда-нибудь спешишь?
     Нет, не спешу. Здесь дышится легче. В столь малом помещении в различных
его частях -- такая разница в температуре и влажности, что у тормозов как бы
баня, а здесь  предбанник. Так что  я не против, я бы отсюда  и не уходил до
самых четырех часов ночи, когда наступит моя очередь спать. Часы у дорожника
есть, но  интересоваться, сколько  сейчас  времени,  как-то странно, хотя  и
хочется.  Когда у  меня  будут  свои  часы,  выяснится,  что  с  ними  время
преодолевается легче.
     -- У тебя почерк хороший? Нужно Воровской Прогон переписать.
     Что-то Володе от меня надо.
     Воровской прогон оказался документом серьезным.
     "Мира и благополучия Вам, каторжане! Счастья,  Здоровья, процветания на
Воровском ходу и -- Свободы Золотой! Мы, Воры, обращаемся ко всем порядочным
арестантам,  достойным  нашего  Общего  святого  дела,  с  призывом  донести
содержание этого Прогона  до каждого  интересующегося арестанта. С  каждого,
кто  будет  чинить препятствия  для  ознакомления  с Прогоном,  должно  быть
спрошено со всей строгостью.
     В  последнее время усилившийся мусорской террор выбивает из наших рядов
лучших  представителей  Воровского  движения.  Мы  должны  сплотиться  перед
угрозой мусорского хода, забыть  междоусобные  распри  для достижения победы
святых целей Воровского Хода.  Нет  ничего  выше Общего, и  суд Воровской --
самый  справедливый суд. Каждый  порядочный  арестант  должен способствовать
процветанию Общего дела, препятствуяопорочению и искажению  наших идеалов  и
ценностей,  должен  следовать  традиции  и  обычаю  каторжан, независимо  от
национальностей.  Не должно быть никогда и нигде национальной розни. С того,
кто  не  следует  этому  закону  --  спрос. Нельзя  допускать  самосуда  над
провинившимся.  Мусора только  и ждут  повода  поссорить  нас между  собой и
одержать над нами победу. Любые проступки должны быть  рассмотрены и оценены
Вором  или назначенным им  доверенным. Никто не может  чинить  препятствия к
свободному  обращению  к Вору.  Нельзя  отпугивать от  нас  молодых, еще  не
полностью понимающих  наши ценности, но интересующихся арестантов, мы должны
разъяснять им наше отношение к Общему,  смысл  и  значение  Воровского Хода,
нужно  давать возможность исправить допущенные ошибки. Нет проступка  в том,
чтобы привлекать,  в наших целях, к нашим делам представителей администрации
тюрем, лагерей и  охраны,  и даже  самих  мусоров  из  руководящего состава,
независимо от  их  звания.  Наоборот,  надо всячески привлекать их к решению
наших  проблем,  по  возможности  использовать  всемерно   любого  их   них.
Напоминаем, что нет и не может быть половых наказаний,  наказания хуем -- не
существует. В игре всегда придерживайтесь установленной нормы. Предел игры в
долг  --  200  долларов.  Выше  планки  играть  запрещается.  Не должно быть
злоупотреблений  отравой  при  решении  серьезных  вопросов.  Смотрящим   за
положением следует обратить внимание всех арестантов на  должное отношение к
хлебу, за надругательство  над  хлебом  -- спрос. Призываем всех  Порядочных
Арестантов  содействовать  Общему  Благу  пребывающих  на  Кресте.  Помните:
больница -- святое место. Память безвременно ушедшим от нас на Кресте!
     На этом решили мы, Воры. С искренним пожеланием Всех Благ  и скорейшего
Освобождения".
     Далее  следовал  длинный список  подписавших  Прогон  Воров в законе  с
различных централов и этапов.
     --  Оставь  у себя  экземпляр. Спрячь в баул  получше.Если перекинут  в
другую хату, можно будет передать другим, -- посоветовал Володя.
     Нет, с этим я спешить не стану.  Во-первых, не  моя стихия, и любить ее
мне не за что. Во-вторых,  еще один удар по  позвоночнику  -- и я инвалид, в
лучшем  случае. Впрочем если  по голове,  то, наверно, тоже. Кроме упорства,
есть пределы прочности материала. Так что храни свой прогон у себя.
     -- Зачем  рисковать лишний раз, если в  каждом бауле  будет по прогону.
Когда перекинут в другую хату, тогда и возьму.
     -- Можешь не успеть. Или я буду на вызове.
     -- Во-первых,  успею. А  если тебя в хате  не будет, то  у  Щелковского
возьму, у него же есть копия.
     Настаивать Володя не стал. Обоснованный и решительный ответ сомнению не
подвергается.  В чем-то, самую  малость,  я Вову  разочаровал,  зачем-то ему
хотелось, чтобы прогон был у  меня,  может для  шмона грядущего?..  Правда и
ложь в  тюрьме, как и на воле, идут  взявшись за руки, редко кто рискует  их
разомкнуть, почти  все гнусные дела творятся под высоким знаменем идеологии:
воровской, советской, мусорской или какой-нибудь еще, не менее возвышенной и
безусловно  самой человечной. Хорошее, так называемое  доброе дело  не может
быть  результатом  воззрений,  а  только  проявлением  внутреннего существа.
Взгляни  свободно, и не надо теорий, сразу увидишь,  каков он есть  на самом
деле, человек. Можно годами обжигаться на людях, пытаться различить -- и  не
различать, но вот тюрьма: заходит в камеру  арестант, и  даже говорить с ним
не обязательно: он ясен весь. Этот тюремный феномен известен  давно, недаром
придумали  в интересах  следствия пользоваться услугами самих  арестованных.
Другое дело -- доказательства. Но это следствию не страшно, много существует
в  русской  тюрьме  способов  доказательства,  а перебравши их  по  очереди,
глядишь, товарищ следователь, уже и имеешь ты королеву всех доказательств --
при-знание обвиняемого.  На  дыбу,  конечно, не подвесят  (нету дыбы),  но к
водопроводной трубе на наручниках --  могут  (видел я шрамы на запястьях,  у
того же Левы  Бакинского),  кнутами  тоже  бить не станут (нету  кнутов), но
резиновые  дубинки,  ласково  именуемые  дубинал-натрием,  --  тоже  хорошее
снотворное; нет, не дождетесь нарушения  прав  человека (нет таких прав), не
вобьют вам клин в  испанский сапожок,  не беспокойтесь, всего-навсего зажмут
аккуратно  пальцы  в  ящике  стола,  за  которым  кум  угощает  чаем  твоего
следователя, да полиэтиленовый пакет на голову -- не бойтесь, не насмерть --
на время,  чтоб  оценил и  понял: бесплатно  кислородом  дышишь; а  уж пытки
электрическим током только самые безбашенные мусора допускают, и то редко (я
сам всего лишь от четверых прошедших через это слышал, да и  выдумщики  они,
наверно! Как и сам  я  выдумщик этих правдивых, но никак не возможных в наше
просвещенное время историй). Есть еще разные мелочи, например нечеловеческие
условия содержания  под  стражей.  -- "Но это  уже  и  не  пытка  --  просто
испытание. И что такое "нечеловеческие" -- живут  же арестанты,  и почти все
выживают"  --  так скажет любой  следователь.  -- "Просто  --  это жопа,  --
ответит ему арестант.  -- Конечно, нет,  не  будет и быть не  может прощения
российскому менту,  только  последняя мразь  может принять этот облик.  Нет,
положительно, никакой возможности не согласиться с утверждением "всех ментов
в гробы".  Если же найдется хороший мент, то и гроб для него тоже может быть
хорошим".
     "Где  факты?!"  --  спросит возмущенный читатель. Отвечу уклончиво,  на
правах  автора  лирического  отступления:  "Да  там.  Где  каждый  четвертый
россиянин.  Где  все  мы  творим свою жизнь по  своему  разумению. Россия --
странная страна..."

Глава 15. АДВОКАТ

     -- Павлов! На вызов!
     Обыскав  на  продоле,  вертухай  повел  меня куда-то  по тюрьме  тихими
коридорами, озирающимися огромными  металлическими  дверями,  за которыми не
слышно  ровным  счетом ничего;  на  некоторых наклеены бумажки  с надписями:
"строгий  карантин -- гепатит", "строгий карантин --  менингит", "ВИЧ", мимо
таких идти жутко. Но  и без них не радостно: будут ли бить, предстоят  пытки
или обойдется. Не отстать бы от вертуха. Этот, как молодой козлик, скачет по
этажам, как бы в  забаву хлопая дверьми и  стуча ключами по всему железному.
Заперли в маленький  темный бокс, можно только сидеть  или стоять, последнее
лучше:  слишком негигиеничный боксик. А еще могут запереть в "стакан", в нем
можно  только стоять, похуже карцера  будет, но в  него редко  больше чем на
сутки запирают. Стакан хорошо воспи- тывает терпение. Нетерпеливому в тюрьме
вообще трудно, терпение на грани равнодушия неизменно потребуется арестанту,
чтобы не сойти с ума,  не  быть избитым до смерти,  не разбить в  отчаянье о
тормоза   голову,  не   потерять   окончательно  человеческое   достоинство.
Окончательно  --  потому что тюрьма  лишает  любых  прав,  кроме  одного  --
попробовать это  пережить, и  с достоинством  человеческим получается как-то
относительно.
     После бокса свет режет  глаза. Привели  в коридор  с обычными, дверями,
некоторые из которых приоткрыты, чего, кажется,  уже и не бывает. Посередине
за  столом  дежурная  тетенька. Следственный  корпус.  Здесь  встречаются  с
адвокатами, которые, как правило,  хорошо одетые, сытые и уверенные, холеные
и  спокойные, поджидают своих клиентов  здесь же.  Мы  же  проходим  куда-то
насквозь, наверх,  в небольшой  коридор. Робко постучавшись, вертухай так же
робко сообщил, что вот, мол, Павлова привел, примут или подождать. Небольшой
ка-бинет, за окном с белой  решеткой виден жилой  дом. Окно висит  на стене,
как картина,  символизирующая  притягательность  и  недоступность нормальной
жизни. Мне  предложен  стул посреди  комнаты, а  за столом двое в костюмах и
галстуках, оба сосредоточенно листают бумаги, делая пометки.
     --  Так  вот как  Вы  выглядите, Алексей Николаевич.  Совсем неплохо. Я
думал, Вы гораздо старше.  Я -- следователь  Генеральной прокуратуры Ионычев
Вениамин Петрович.  У  нас начинается с  Вами интенсивная  работа:  допросы,
множество  очных  ставок, экспертизы.  Все  это  потребуется для  оформления
доказательств Вашей виновности, которая у нас не вызывает сомнения. У  Вашей
жены есть подруга Нина?
     -- Я не женат.
     -- Но Вы же знаете, кого я имею в виду.
     -- У того, кого Вы имеете в виду, вполне возможно есть подруга Нина.
     -- И она могла обратиться к помощи адвоката для Вас?
     -- Не исключено.
     -- Дело в  том, что в делопроизводство по уголовному делу, в котором Вы
являетесь главным обвиняемым, вмешался адвокат, к которому Вы не обращались,
--  Ионычев,  как  бычок,  повел  головой. -- И  Вы, Алексей  Николаевич, не
возражаете против его участия?
     -- А сколько я имею право иметь адвокатов?
     -- Вопросы, гражданин Павлов, буду задавать я. От Вас требуются  только
ответы.
     -- Теперь, --  вступил в разговор второй в  костюме, -- я  полагаю,  Вы
дадите нам возможность побеседовать вдвоем?
     -- Алексей Николаевич,  это  Ваш адвокат -- Косуля Александр Яковлевич,
-- с сожалением отозвался Ионычев и вышел из кабинета.
     -- Алексей, тебе привет от человека с Бермуд.
     Этого можно было ожидать меньше всего. Сколько
     лет прошло. Обвинение, предъявленное  мне, если и имеет основание,  то,
скорее всего, по отношению именно к нему -- человеку с Бермуд, потому что он
стал  после меня  хозяином банка  и  известен как  специалист по  финансовым
операциям,   проходящим   по  граням  законов.  Встречались   мы   с  ним  в
"Треугольнике" -- кафе,  которое прозвали меж  собой Бермудами. Больше ни  с
кем там  я не  встречался, сомнений нет, речь  идет о  нем. Но мы  давно  не
друзья:  в бизнесе  их не бывает. В  чем  же дело, и  как он узнал  обо мне.
Неужели память о дружбе -- не полная иллюзия? Что это -- помощь от него, или
у него самого неприятности, и это -- провокация?
     -- Признаться, я не знаю, о ком Вы, Александр Яковлевич.
     -- Я сам не  знаю. Мне позвонила какая-то  Нина, представилась подругой
твоей жены и попросила тебя защищать. И привет передала. Еще сказала,  чтобы
ты забыл человека с  Бермуд. Как будто его  не существует.  И не только Нина
просила. На, читай. Быстро! -- Косуля дал мне прочитать, не выпуская из рук,
записку, после чего сжег ее.
     Как  бы  там  ни  было, а приходилось  верить. Теперь понятно. Адвоката
Косулю  я видел однажды с этим самым  человеком  с Бермуд --  это  раз.  Мой
зарубежный адрес  для него не  тайна -- это  два. А  главное, когда-то очень
хороший знакомый  стал сегодня  мне смертельно опасным врагом,  явившись под
личиной  друга к  моим близким  и родным, которые  не подозревают, что стали
заложниками.   Что-то   стало   сильно   мешать.   Это  подступили   большие
геометрические  фигуры  и  под  колокольный  звон  стали  наполнять  тело  и
сознание, голову обволокло тошнотворное чувство бесполезной попытки  укусить
огромный шар.
     -- Ты должен отказаться от любых показаний, -- шипел на  ухо Косуля. --
Это приказ. И ни при каких  обстоятельствах, ни следователю, ни в камере, не
должен ничего говорить. Иначе -- ты не маленький и все пони-маешь.
     --  Не  бойся,  --  уже  громко  говорил  адвокат,  --  статья  у  тебя
благородная, никто тебя не  тронет, тем  более что  я буду тебя защищать, со
мной считаются.
     -- Мы тебе поможем, -- опять зашептал Косуля. -- Если что будет плохо в
камере, имей в виду -- там есть такой Славян, он связан с кумом, через  него
можно передать.


Глава 16.

     Что передать? Кому?..
     Итак, все  связаны  со всеми,  а сидеть мне долго, рассчитывая лишь  на
себя, и не  только пользоваться  правом  молчать, но и  быть  обязанным  это
делать, в противном случае не только  моя  жизнь  ставится под  сомнение. На
сегодняшний  день человек с Бермуд  --  фигура сильная  и  опасная,  здесь и
политические, и финансовые, а равно и уголовные круги плавно  растворяются в
российских   спецслужбах,   я-то  знаю  не  из  газет.  Однажды  отказавшись
участвовать в этом мутном  водовороте, я думал, что,  лишившись  банка, стал
свободен, и  ошибся. Ничто  не остается без последствий. Один мой  знакомый,
высокопоставленный  госчиновник в Японии, человек исключительно осторожный в
высказываниях, узнав, что я организовал банк, сказал, что  в России банк без
мафии существовать  не  может.  Горячо  возразив  ему,  я  отметил, что банк
слишком  мал,  чтобы привлечь  особое внимание,  что я  --  его единственный
хозяин и все контролирую. "Вы совершаете большую ошибку" -- сказал японец.
     Пришедший с вызова становится в  хате предметом живого интереса: у кого
был  (у адвоката, кума, следака,  врача и т.д.), о чем шла речь, что принес.
Адвокат  -- это  "дорога" на волю,  через  него  передают  письма,  просьбы,
поручения, от него приносят  кто  что, от  иголки  до нар-котиков.  Вызов  к
адвокату  --  это  движение.  Все  события,  действия и  поступки  на тюрьме
обозначаются  этим словом; если же их нет, то говорят: "Движуха на нуле". До
сих пор к адвокату ходили  Вова, Слава и Артем. Володя, перед тем как пойти,
одевался в костюм с галстуком,  чем  поражал  вновь прибывших,  потому что у
большинства трусы -- и те последние. Возвратившись, Володя извлекал из своих
бумаг и карманов невероятные вещи: ножницы, скотч, перец, иголки, порошок от
тараканов, одеколон  и  т.  д.  Выходит, его  не  обыскивали. Слава  удивлял
сокамерников порнографическими журналами. Артем, вернувшись с вызова,  долго
боролся  на  дальняке  с  проблемой  заглубленной  торпеды. Артема  обыскали
тщательно, заглядывая даже  в рот,  но  в задний проход заглядывают редко, и
Артем  удачно  пронес  свернутые  трубочкой  запаянные  в полиэтилен  деньги
("лавэ", или  LV  при  упоминании в малявах). Пронес  --  твое,  можешь даже
задекларировать  у  воспета (есть такая тюремная должность -- воспитатель) и
положить на личный счет. Я же не принес ничего, как тот  рыбак, что пел "эх,
хвост, чешуя, не поймал я ничего", чем разочаровал  многих (даже разрешенной
пачки сигарет не взял). Вспыхнувший  общий интерес погас, но скоро позвали к
решке.  Отчитаться у братвы  --