но,  прилежно
законспектированными  психологическими истинами и  безмятежностью в лице. --
"Меня  зовут Лена"  -- представилась  она.  --  "Очень приятно.  Павлов"  --
ответил я, не в силах оторвать взгляд от огромного  чисто вымытого окна,  за
которым,  как  горные  утесы,  виднелись  углы  и   стены  какого-то  двора.
"Небьющееся" -- подумал я.
     -- Начнем работу, -- сказала Лена. -- Я буду говорить слово, а Вы сразу
отвечайте, что  Вам  пришло на ум. Не  напрягайтесь,  не думайте,  а  просто
говорите, с чем связано слово, которое я назову. Газета.
     -- Вьюга.
     -- Почему вьюга? -- удивилась Лена.
     -- Не знаю. Вы просили говорить то, что придет в голову.
     -- Попытайтесь объяснить, почему Вам так показалось.
     -- Я бы, Елена, как Вас по отчеству?
     -- Владимировна.
     -- Я  бы, Елена Владимировна, объяснил, только это ведь Ваша, а не  моя
задача, -- потянул я время, чтобы справиться с желанием отвечать  спокойно и
нормально. Из рассказов  Егора  я понял, что  именно Лена экзамено-вала его.
Лена  поведала  Егору, что знает, какая  это большая проблема -- наркомания,
что у нее  самой очень много знакомых употребляет наркотики, и она понимает,
что любой из них может быть на месте Егора, а потому она, в связи с тем, что
Егор  достаточно правильно ответил на все вопросы, в  смысле шизофрении  как
диагноза, приложит максимум усилий,  чтобы повлиять на результат экспертизы,
причем  горячо  пообещала  сделать все, что  может, чтобы  Егор поехал  не в
тюрьму, а в больницу.
     -- И все же.
     -- Объяснений много.
     -- Попробуйте найти правильное.
     -- Все правильные.
     -- Тогда какое-нибудь из них.
     -- Которое?
     -- Вы не дали ни одного.
     --  Хорошо. Вьюга белая. Бумага,  из которой  делается  газета,  белая.
Количество снежинок не поддается счету, букв тоже много, слова все похожи, и
тоже  почти  нет  одинаковых.  Газета отражает  объективные  и  субъективные
проблемы.  Вьюга отражает.  И никто  не  может  сказать,  что существуют две
снежинки, идентичные друг от друга, несмотря на то, что  все в этом уверены.
А   уверенность  эта   суть   фикция,   потому   что   за  пересчитанным   и
идентифицированным  количеством  снежинок   лежит  область   непознанная   и
предыдущему  пространству не подчиняющаяся. То есть почти что как газета.  И
это  только  в  результате   поверхностного  анализа,  да  и  то  исходя  из
дуалистической позиции:  вьюга и газета суть начала  самостоятельные. Однако
дуализм есть фикция, как, впрочем, и все остальное, а при следовании  теории
монизма мы сразу потеряем связь  с экстерриториальностью  понятий (газета  и
вьюга) и окажемся в поле простых сущностей, которое не оставит сомнений, что
есть основание  и  для связи в  человеческом представлении  понятия газеты и
вьюги.
     -- Очень интересно, -- согласилась Лена. -- Продолжим. Город.
     -- Озабоченность.
     -- Почему?
     -- Здесь просто.  Если  убрать вторую  букву о, получится  "горд". Если
человек  чем-то  горд, значит  дорожит  тем,  чем  гордится,  следовательно,
опасается потерять предмет гордости, поэтому ему  свойственна озабоченность:
как бы сохранить то, что есть.
     -- Улица.
     -- Курфюрстендамм.
     -- Что?
     -- Улица. В западном Берлине.
     -- Почему  именно  она?  Вы  что, бывали  за  границей? Кстати,  как Вы
сказали? Можете повторить?
     -- Курфюрстендамм.
     -- Так почему она?
     -- Потому что улица.
     -- Согласна. Дальше. Принципиальность.
     -- Двойка.
     -- Число два?
     -- Да.
     -- Почему?
     -- Оно самое принципиальное.
     -- Почему Вы так думаете?
     -- Мне так кажется.
     -- Кроме того, что Вам так кажется, другое объяснение есть? -- в голосе
Лены появилась угрожающая нота.
     -- Есть.
     -- Какое?
     -- Это так и есть на самом деле.  Объективно.  Независимо от того,  что
мне кажется.
     -- Хорошо. Кирпич.
     -- Печка.  --  Такому  ответу  Лена  открыто  обрадовалась,  на ее лице
проступил румянец.
     -- Бесконечность.
     -- Усы.
     -- Почему же усы?
     -- А  почему бы и нет? В бесконечности всему есть место, в  том числе и
усам.
     -- А с чем еще может ассоциироваться бесконечность?
     -- С чем  угодно. С подоконником, с инвалидом, с  котом Васей, с  Вашей
прической, моим  обвинением, с гурманизацией гетеротрофных индивидов в свете
новейших функолегологических обструкций, с биномом Ньютона и просто с ничем.
     -- Нарисуйте, пожалуйста,  следующие понятия, -- Лена выдала мне бумагу
и коротенький карандаш, -- одиночество, скорбь,  знание,  болезнь, ожидание,
счастье.
     Нарисовать легко.  Запомнить трудно. Когда Леночка увидела классические
шизофренические  символы (река, часы, зеркало, отражение и т.д.),  она упала
духом и спрятала мои рисунки в стол. Я же печально задекламировал:
     Что в зеркале тебе моем?
     Оно умрет, как шум печальный
     Волны, плеснувшей в берег дальный.
     Что в зеркале тебе моем?
     --  Стихи любите? --  сочувственно поинтересовалась  Лена  и перешла  к
тестированию моей памяти.  Я выдал вполне  приличный  результат, не должный,
однако, мне позволить запомнить, как я назвал свои многочисленные художества
с  шизофреническими  символами. Затем последовала долгая  дружеская беседа с
исследовательской подоплекой, после чего Лена извлекла  из стола мои рисунки
и  попросила воспроизвести, где одиночество, где принципиальность,  где что.
Память не подвела: и скорбь, и радость, и надежду, и много всякого другого я
опознал без ошибок. Но Леночка была не промах:
     --  А Вы  когда-нибудь  уже  отвечали на наши вопросы?  Вы первый раз в
институте имени Сербского?
     -- Елена Владимировна, не  только первый, но и  последний. И на вопросы
Ваши я никогда не отвечал, разве что в прошлой жизни.
     -- Сейчас я дам Вам карточки с картинками, Вы должны исключить  лишнюю,
которая никак не относится к другим.
     Мягко улыбнувшись, я возразил:
     -- На сегодня я должен соблюдать режим следственного учреждения. Больше
ничего я не должен.
     -- Мы не имеем  отношения к  следствию, и  Вашего уголовного дела я  не
знаю, -- скосив  взгляд на сторону, сказала  Лена. -- Поэтому я попрошу  Вас
продолжить обследование. Или Вы отказываетесь? -- забеспокоилась Лена.
     -- Я с удовольствием. Это так, к слову.
     На первой  карточке были  дом,  средневековый  з мок, сарай  и  висячий
замок.
     -- Что исключите? -- не подозревая трудностей, спросила Лена.
     -- Что угодно.
     -- Например?
     -- Сарай?
     -- Почему?! Здесь  же все очень просто и  очевидно.  Я бы не советовала
Вам так отвечать. Мы очень отрицательно  относимся к необоснованным ответам.
Вы даете основание заподозрить Вас в преднамеренном искажении...
     Предстояло проявить настойчивость.
     --  Елена Владимировна, если Вы хотите, чтобы я  отвечал так, как  надо
Вам, Вы  мне подскажите, и я, может  быть, с Вами соглашусь.  Но  мне трудно
согласиться с тем,  кто рисовал эти картинки и, особенно, с тем, что на  них
нарисовано. Кто возьмет на себя  смелость сказать (может быть Вы?), что есть
единственный правильный ответ! Я Вам могу немедленно доказать обратное.
     -- Как Вы сказали? -- "с тем, кто рисовал и с тем, что  нарисовано"? --
переспросила Лена, делая  пометкив блокноте. -- Хорошо, попробуйте. Но здесь
очевидно, что лишним является висячий замок. Это очень простой вопрос.
     --  Напротив.  Поверхностный взгляд приводит к заблуждениям. Во-первых,
как Вы видите, и дом,  и старый з мок имеют лишь одну дверь. Как и сарай. Но
сарай  --  сооружение весьма непрочное,  его  и закрывать  на замок не имеет
смысла. Да и что ценного может быть в  сарае. На кой черт его закрывать. Дом
и з мок -- другое дело. Или Вы возражаете? -- Елена Владимировна внимательно
смотрела  на меня  зачарованным взглядом психиатра. --  Так вот только там и
могут  быть реальные ценности. Значит,  закрывать  на замок мы  будем дом  и
з мок, а сарай вычеркнем, как к делу не относящийся.
     -- Но ведь  дом, з мок и сарай -- это  что? Как  их можно назвать одним
словом? -- взмолилась Лена.
     -- Постройки.
     -- Правильно! А висячий замок -- это постройка?
     -- Нет.
     -- Значит, можно допустить, что исключить нужно именно его?
     -- Можно.
     -- Значит, напишем, что Вы так и ответили?
     -- Я ответил по-другому. Так ответили Вы. Я только согласился.
     -- Так я напишу, что Вы согласны?
     -- Я, как Герасим, на все согласен. Но это необъективно.
     -- А что объективно?
     -- Объективно: написать два правильных ответа, Ваш и мой. На самом деле
их больше.
     -- Хорошо, хорошо. Так и напишем. Вот следующая карточка.
     Из четырех предметов: ракеты, автомобиля,  воздушного  шара и свечки  я
решительно убрал  автомобиль,  т.к.  единственно он  содержит  огонь  внутри
мотора, а свеча, ракета и воздушный шар  характеризуются наличием от-крытого
огня. Лена отложила карточки и больше к ним не возвращалась.
     --  Давайте  проведем  игру. Но на  самом  деле  это  не игра, а  очень
серьезное дело. Вот  карточки,  -- девушка придвинула  ко мне большую  стопу
картинок, как  в  детском  лото. --  Вам нужно  их разложить по  категориям.
Постепенно. Всего должно получиться две стопы.
     Что ж, поехали. Овцу и собаку в одну стопку. Кирпич  и бревно в другую.
Весы  и складной  метр в третью. Потом предметы одушевленные к одушевленным,
неодушевленные   к   неодушевленным.   Когда,   под  одобрительным  взглядом
психолога, осталось три карточки: ребенок, градусник и кровать, я задумался.
     -- В чем затруднение? -- участливо спросила девушка.
     -- У Вас ошибка. Стопок должно быть три.
     -- Нет, две.
     -- Или убрать три карточки. Они не подходят.
     -- Нет, подходят.
     -- Точно?
     -- Точно.
     -- Тогда ясно. Вы нарочно так сказали. В этой задаче только один ответ.
Стопок должно быть три.
     -- Но что общего в этих предметах!?
     -- Как что. Ребенка мы посадим на кровать и поставим ему градусник.
     -- Вы действительно так думаете? -- опечалилась Лена.
     -- Я могу думать так, как захочу.
     -- Что это значит?
     -- Это значит, что мир таков, каким его делаете Вы.
     -- Но есть истина.
     -- Истина экзистенциальна.
     -- Это как?
     -- Как Вам больше нравится. Как захотим, так и будет.
     -- Сомневаюсь.
     -- А я нет. Хотите, докажу?
     -- Конечно!
     -- Я вам  задам задачу,  Вы будете уверены в своем правильном ответе, а
прав окажусь я.
     -- Этого не может быть, -- улыбнулась Лена.
     -- Попробуем?
     -- Да, давайте.
     -- Ответьте мне на вопрос: куда ходили мы с Пятачком?
     Девушка подумала и, смущенно улыбнувшись, спросила:
     -- К Винни-Пуху?.. Или  к Ослику?..  --  и приободрившись, обобщила: "К
кому-то из них".
     -- Нет.  С пятачком мы  ходили в  метро,  -- ласково  пояснил я. Думаю,
девушка помнит, что изначально метро стоило пять копеек.
     Елена Владимировна сразу стала строга:
     -- Скажите, что значит "шила в мешке не утаишь"?
     -- Пса его знает.
     -- Что? Кто знает?
     -- Пса.
     -- Кто это?
     -- Пес.
     -- Почему же пса, если пес?
     -- Потому что пес -- это он, а пса -- это она.
     -- Все-таки, как Вы думаете?
     -- По-разному. Можно так думать, можно этак.
     -- Хорошо.  Вот другая  пословица:  цыплят  по осени считают.  Что  это
значит?
     -- Всему свое время.
     -- Хорошо. Вы так считаете. Правильно считаете. Почему же эту пословицу
можно объяснить  однозначно,  а  "шила в  мешке  не утаишь"  можно  понимать
по-разному. Есть разница в этих пословицах?
     -- Нет.
     -- Как нет?
     -- А Вы сомневаетесь?
     -- Да, сомневаюсь.
     -- Ну, так я докажу?
     -- Сделайте одолжение. Так почему?
     -- Потому что я так хочу. А захочу, чтобы была разница, -- будет.
     -- Объясните, в каком случае есть разница, и в каком нет.
     -- Разницы нет в первом случае. Разница есть во втором. В первом случае
шила не  утаишь, значит, в определенное время тайное станет явным,  несмотря
на то, что имела место попытка нечто утаить,  т.е. всему свое время. Здесь и
произошло слияние двух пословиц. Во втором случае цыплят  считают, хоть и по
осени, а шило утаивают. Считать и утаивать -- вещи разные, но если захотеть,
чтоб все было одно и то же, то утаивать -- значит контролировать, определять
в размере, весе  и качестве, с  тем чтобы соотнести параметры  утаиваемого с
прогнозируемой угрозой, т.е., как Вы,  несомненно, уже догадались, -- это то
же самое, что  считать. И так до бесконечности: истина экзистенциальна.  Ну,
как? Похоже, доказал?
     -- Вы знаете, у меня голова кружится. Вы наркотики употребляете?
     -- Нет. Я  сторонник чистого разума. Однако курю, предпочитая  табачный
дым религиозному дурману.
     -- Вы не верите в бога?
     -- Давайте, Елена Владимировна, я Вам докажу что-нибудь еще.
     -- Минуточку. Посидите, я сейчас приду.
     Повеяло  чем-то  угрожающим:  натурально,  я  остался в кабинете  один.
Впрочем, куда ты с подводной лодки денешься.
     Стремительно  вошла  молодая,  злая  как  фурия  еврейка,  за  ней  как
школьница за учителем, моя психологиня.
     -- Что общего между  ботинком и карандашом?  Немедленно  отвечайте, без
паузы!! -- заорала еврейка.
     -- Оба оставляют следы. Ботинок  на полу, а каран-даш на бумаге, -- без
запинки отрапортовал я.
     -- Какая разница между чернильницей и луной?
     -- Нет разницы, -- смиренно ответил я.
     -- Че-во? -- угрожающе заявила фурия.
     -- Луна отражает свет, и чернильница отражает, -- пояснил я.
     -- Что --  нет  никакой разницы?  --  фурия  внимательно смотрела мне в
глаза.
     -- Вы  не сердитесь,  -- не отводя взгляда, миролюбиво  попросил  я, --
есть разница.
     -- В чем?
     -- Луна отражает свет солнца, а чернильница -- и солнца, и луны.
     -- Все ясно, -- констатировала учительница.
     Больше  со мной никто не  разговаривал. Почему не дали главного  теста,
который положен  всем  и  является  ключевым. Причин  могло быть  несколько.
Первая:   досрочно  признали  симуляцию;   вторая:   досрочно  убедились   в
шизофрении; третья: никто не убеждался  ни  в  чем, и результат  будет один,
благодаря  вмешательству:  а)  Косули,  б)  следствия.  Вот   где  настоящая
шизофрения.
     Через несколько дней опять привели в отделение психологии. Долго ждал в
коридоре,  сидя   на  обыкновенных  человеческих   стульях,   прямо  как   в
каком-нибудь  вольном  учреждении  в  ожидании  аудиенции,  практически  без
всякого присмотра (охранник то и дело отлучался) и старался удержать себя от
безрассудного действия:  привели сюда  длинным путем, собирая по пути психов
из разных отделений,  и  в какой-то  момент  на  первом  этаже  прошли  мимо
приоткрытой  двери  кабинета,  в  котором окно  выходило  на обычную  улицу,
решеток не было, а сквозь открытую форточку проникало московское лето; замок
на двери был определенно захлопывающийся. Рядом шагал  здоровенный охранник.
Несмотря на нахлынувшее стремление к волшебной форточке,  к счастью, хватило
ума понять, что единственно слабым  местом противника в  этой ситуации могут
бытьтолько глаза, а  они на двухметровой высоте, и шанс на  точный и быстрый
удар слишком  мал. Теперь же хотелось броситься  вниз по лестнице,  бежать к
заветной приоткрытой  двери,  чтоб  все  получилось и  случилось немедленное
чудо. Ах, Артем, как я тебя понимаю, ты говорил, что  уйдешь в  бега в любом
случае, рано или поздно. Тогда я тебя призывал к благоразумию, а теперь тоже
понимаю, что  лучше умереть стоя,  чем  жить  на коленях.  От  таких  мыслей
оторвала  появившаяся  Елена  Владимировна,  которая,  сухо  поздоровавшись,
сказала, что мне забыли предложить анкету; нет, не в кабинете, можете здесь,
в коридоре, вот анкета, карандаш, тетрадь у Вас есть, подложите под листок и
пишите, а  в  кабинете  нет  необходимости. Анкетой  оказался  даже  не тот,
главный,  тест,  а  другой,  второстепенный.  Предстояло  закончить  начатые
предложения.  Например: "До войны я  был..." "Танкистом"  -- дописал я. Или:
"Если бы у меня была нормальная половая жизнь..." -- "То я был бы половым, и
духовную жизнь называл бы духовкой". И так далее.
     -- Давайте сюда, -- потребовала психологиня, проходя мимо.
     -- Я не закончил.
     -- Неважно. Давайте.
     Как  говорят  в народе,  вот тебе бабушка  и  юркнула  в  дверь.  Опять
шизофрения.
     "Нам  не  дано  предугадать,  как  наше  слово  отзовется" -- думал  я,
возвращаясь  в  палату  в  сопровождении вертухая.  Повеяло грозным дыханием
предстоящей комиссии. Надо решаться. Задел есть, и если  грамотно  приплести
глюки -- диагноз  будет. Но какой... Снова череда  старых вопросов  налетела
душащим  сомнением  и  непреходящим ощущением предательства. Вдруг  персонал
отделения  всполошился:  Павлова вызывают  к  адвокату.  Есть  на  Серпах  у
подследственного такое право, но все знают, что оно только на бумаге. Случай
исключительный.  После  каких-то  попыток свидание  отменить,споров  врачей,
пускать или не пускать, наконец повели.  Ах, как вовремя. Так нужна ясность,
так хочется верить,  что Косуля больше  не обманет. В конце  концов, это для
него опасно, ведь  выйду  я когда-нибудь на  свободу,  да и  не может такого
быть, чтобы совести в человеке не было совсем.
     В старинной комнате с большим столом и лавками, где мы тусовались после
этапа с  Бутырки, тихо  сидит Косуля и страдальчески смотрит на меня.  Пауза
длинная и  нелепая.  Мне нужна информация, действие, а  не соболезнование (я
еще  живой),  хотя  и это что-то  новое (может, впрямь  пробрало?).  Молчали
долго.
     -- Алексей, -- наконец сдавленно заговорил адвокат. -- Если бы ты знал,
чего мне стоило добиться этого свидания... Я даже к Хметю ходил.
     Ах, вон оно что: перетрудился. Молчу.
     -- Ну, как ты?
     Молчу.
     Косуля тоже молчит. Похоже,  страдает и ищет сочувствия. Бред какой-то.
Нарастает  волна ярости, и, видя это, адвокат проворно придвигается ко мне и
шепчет на ухо, громко шелестя в руках газетой: "О тебе заботятся, ничего сам
не  предпринимай. Все  договорено. Поедешь в Белые Столбы. Деньги заплачены.
Твоя  жена передала наличные. Стопроцентная гарантия. На комиссии  ничего не
говори -- только навредишь: там будут посторонние, кто не в курсе".
     И уже во весь голос:
     --  Я  пришел  убедиться, что  ты жив,  здоров. Теперь я  спокоен. Твоя
сестра передает тебе привет.
     Понятно.  Денег выманили.  Но  теперь есть реальный шанс, что за мои же
деньги, не тратясь сами, наконец, похлопочут. Верно рассчитано. Разве  стану
я возражать. Не стану. Мне бы на свободу. И могильным холодом мысль: а  если
опять обман?
     --  Мне пора,  Алексей. Разрешили  только  пятнадцать  минут,  а  я уже
полчаса здесь. До свидания.
     Ёлки зеленые,  что делать...  Нет, нельзя верить.  Что  денег  взяли --
можно не сомневаться,  а  вот помогут ли. Однако сказано  же: "Не выйдешь из
тюрьмы, пока  не отдашь все  до последнего кодранта". Готовься в шизофреники
самостоятельно.  И нос по ветру. Будет комиссия -- будет видно. И что значит
"только навредишь"...
     День комиссии  настал. Пролетели  дурдомовские будни, с тем же успехом,
что в тюрьме, т.е. дни тянутся, а недели летят. На побег так и не решился, к
обществу привык  совершенно, жил  как бы сам по себе, практически ни с  кем,
кроме  Егора, не разговаривая.  -- "Эх, мне  бы  так,  -- кивая на  меня,  с
завистью  говорил  Принцу татарин.  -- Я его проверил, его призн ют.  Первый
признак настоящего сумасшествия -- отсутствие чувства юмора".
     С  утра  палата  пошла  на конвейер.  Арестантское чутье уже определило
процент признаваемых  от числа  соискателей и, похоже,  даже не ошибалось  в
том, кого признали, кого нет. Возвращался  арестант  с комиссии, рассказывал
что-то,  и становилось ясно, да или нет. Здесь  уж