отказаться, но документы следует
подписать -- Вас ознакомили".
     -- Хорошо, подпишу.
     -- И число поставьте: 14 марта 1998 года.
     -- А какое число сегодня?
     -- 20-е, но Вам же предъявили факс?
     -- Да.
     --  На  нем  стоит  14  марта.  Документы  одни  и  те  же. Должно быть
единообразие. Значит, и здесь нужно поставить 14-е.
     -- Хорошо, -- сказал я и поставил число: 20 марта 1998 года.  Генерал и
бровью не повел.
     -- Гражданин Павлов,  я  обязан задать  Вам  вопрос. Вы  признаете себя
виновным?
     -- Нет.
     -- Может, частично?
     -- Нет, ни в чем.
     --  Как  же  ни в чем? Следствие  установило,  что, находясь  на  посту
Президента Международного  инновационного  банка,  Вы,  используя  служебное
положение,  совершили хищение госимущества в размере  112 миллионов долларов
США  в  период  с  февраля по  август  1995  года. Срок  давности  по  таким
преступлениям не существует.
     -- Но в указанный период я не работал в банке.
     --  Работали,  Алексей  Николаевич, --  ласково  возразил  генерал,  --
работали!  Если бы я  этого  не установил, я не  был бы генералом. Гражданин
Павлов, сейчас я задам Вам  несколько вопросов. Ответы имеете право записать
собственноручно.
     --  Я  бы  хотел   сначала  воспользоваться  своим  правом   переписать
документы.
     --  Сегодня  уже  поздно,  Алексей  Николаевич,  сейчас ночь.  В Москве
перепишите.
     -- С Вашего позволения, Ваши вопросы я выслушаю тоже в Москве.
     -- Хорошо. Все предъявленные Вам документы -- в нескольких экземплярах.
Подпишите их, они идентичны.
     -- Исключено.
     -- Почему? Вы обязаны.
     -- Потому что, руководствуясь остатками  здравого смысла, я  убедился в
своем предположении, что Ваши действия ничего общего с законом не имеют, и я
постараюсь это доказать.
     -- Алексей Николаевич, а кто Вы по образованию?
     -- Учитель русского языка и литературы.
     Вот тут генерал удивился:
     -- Да что же это такое, что ни обвиняемый, то филолог! Вы знаете, после
перестройки   люди   с  филологическим  образованием  часто  бывали  у  меня
обвиняемыми в тяжких преступлениях. Вы будете давать показания?
     -- Нет.
     -- Ну, хорошо. У Вас  есть  время подумать. Когда надумаете, обратитесь
ко мне письменно. Вас привезут ко мне. Напишите чистосердечное признание. Но
только Вы -- сами. Я к Вам уже не приду.
     В  камеру я возвращался  думая  о происхождении  генеральской  фамилии.
Хлопнула за спиной дверь, и пленка кино съехала на кадр назад.


Глава 9.
     "Гоненье на Москву..."
     Пушкин

     Не успели сокамерники  поверить,  что  за  мной  приехал  генерал,  как
отворилась дверь:  "Павлов, быстро с вещами на выход!" Вышел и  тут же  -- в
другую  дверь.  Тоже  камера, только свет яркий,  холодно и можно дышать. По
камере  нервно ходит парень. Больше  никого. Познакомились.  Его только  что
взяли  на границе с КАМАЗом  контрабандного спирта. Всегда ездил, все хорошо
было, а сегодня патруль  в  чистом  поле, сапогом  по  ноге  ударили,  денег
предлагал -- не взяли, а  раньше брали, папа на  Украине большой  человек --
начальник зоны,  должен вытащить, позвонить уже  разрешили, четыреста рублей
дал за звонок, что будет теперь? -- клопов здесь много, выгодное это дело --
спирт,  за несколько лет заработал  на  квартиру в  Киеве и машину, ни в чем
себе не отказывал. В общем, все рассказал, на что, наконец, я и обратил  его
внимание. Парень изумился: "А ведь правда!" -- "Вот и давай, -- говорю, -- о
другом". Симпатии не испытываю, но что-то похожее на сочувствие есть. Позже,
в тюрьме выяснилось, что это  -- арестантская солидарность.  Стали обсуждать
тему  клопов, она оказалась актуальной:  стоило присесть на  полу, как сразу
появлялись  клопы  и,  проникая  под одежду,  как  штурмовики  в  осажденную
крепость,  нещадно  кусались.Пришлось всю  ночь ходить по  камере.  Под утро
стало невыносимо.  Расстелили  куртки,  легли.  Нет,  невозможно: клопы, как
солдаты по  команде,  сбежались  в таком количестве, что мы стали похожи  на
муравейник.
     -- "Павлов, с вещами на выход!" -- Что-то рано, еще хлеб не дали. Куда?
Все равно, от клопов бы подальше. А, это  знакомо -- обезьянник. Лег на пол,
тут же заснул.
     --  Как спалось,  Алексей Николаевич? -- с  издевкой спросил генерал. В
комнате  дежурного  еще двое  в  гражданском,  с пистолетами  в  кобуре  под
курткой, и  начальник ИВС. От всех густо несет перегаром,  похоже у них была
трудная  ночь.  Суков  распоряжался  как перед  боем:  "Слава,  ты  слева --
наручники.  Толя справа, чуть  сзади.  Внимательно.  При  попытке к  бегству
стрелять без предупреждения и без моей команды. Все ясно? Через десять минут
на выход".
     -- Спасибо за  гостеприимство. Приятно быть Вашим гостем,  --  прощался
Суков с начальником ИВС. -- Желаю всего хорошего.
     -- А как Вам, Владимир Юрьевич, наш ИВС?
     Генерал стал добродушен, как вчера:
     -- Образцово-показательный.
     -- Правда? -- заискивающе-польщенно осведомился начальник.
     -- Честное слово. Сколько видел ИВС -- этот лучший.
     Слава  застегнул наручники на  моей и своей руке,  и мы пошли на улицу.
Почему-то машину не подогнали ко входу, надо метров сто идти. Снег. Весенний
воздух.  Свет.  Ведут быстрым шагом. Сбоку  трусцой передвигается местный  в
штатском:
     -- Всего  Вам хорошего, Алексей Николаевич. Надеюсь,  у Вас нет к нашим
сотрудникам претензий?
     Да это прямо цирк какой-то. Отвечаю не глядя:-- Смотря к кому.
     -- Но ко мне-то у Вас, Алексей Николаевич, -- комне! -- нету претензий?
     Пес бы тебя побрал. Поворачиваю голову: это ж усатый, что сигарет мне в
обезьянник бросил.
     К поезду повели в сопровождении несметного количества характерных людей
в штатском,  растворяющихся  в  пассажирской  массе  по мере  приближения  к
вагону.  В  вагоне  --  дверь  на защелку, Слава  с Толей  по  бокам,  Суков
напротив, окно собой закрыл милиционер.
     Поезд тронулся. Когда он еще трогался  так безнадежно, куда  везет этот
поезд,  и почему  я еду в нем. Я,  кто всегда считал, что главная свобода --
это  свобода передвижения в  пространстве,  что  нет без  нее  жизни, должен
теперь, волею судеб, проверить -- а может быть, все-таки есть?
     Минут через двадцать все успокоилось. Невиданного  покушения  неведомых
сил  отбить  меня у  конвоя  не  состоялось, новоиспеченный  государственный
преступник  благополучно  следовал   по   рельсам  правосудия,   а   генерал
приближался к недосягаемым доселе звездам, не иначе как  опасаясь  взглянуть
на собственные  плечи,  чтобы  не ослепнуть  от сияния  наикрупнейших знаков
государственного отличия.
     --  Ну,  давайте  ко мне по  одному,  --  скомандовал  генерал,  и  мои
провожатые потянулись по очереди  в соседнее купе, после чего от них запахло
уже не перегаром, а  живой водкой. Воодушевившись, конвоиры освободили  меня
от  наручников и,  прижав боками за столом у  окна, толковали  о  своем: как
задержатся  на  денек  в  Ростове  (генерал  хочет  погостить),  о  том, как
задолжали  шефу  сто  рублей, а  пьют на свои, не  на  казенные; что надо на
станции  купить  сушеной  рыбы побольше,  чтоб домой  хватило. Если же  речь
заходила  обо мне, то  генерал  говорил, как  об отсутствующем  -- в третьем
лице. Толя -- высокий  блондин с оттенком романтизма на лице. Слава -- похож
на уголовника: руки в наколках, по-ходка развязная, выражение лица порочное.
Оба вежливы и предупредительны. Задают массу мелких  вопросов, стараясь чуть
ли не угодить. Почти не отвечаю, ограничиваясь "да", "нет". Выводят в тамбур
курить.
     Толя:
     -- Алексей Николаевич, это правда, что Вы альпинист?
     -- Бывший.
     -- Сколько лет в горы ходили?
     -- Пятнадцать.
     -- И  на какой  высоте бывали? -- этот вопрос задают все, кто не знает,
что высота  в  горах  не  главный  показатель  трудности маршрута. --  Вы не
подумайте,  Алексей Николаевич,  это  мы так,  по-человечески  спрашиваем --
интересно, как высоко бывали.
     -- Не очень.
     -- А не очень -- это сколько?
     -- Семь тысяч.
     Слава:
     -- А правда, что Вы учителем работали?
     -- Правда.
     -- И каратэ занимались?
     -- Да.
     -- Суков говорит,  Вас курить по одному  не водить,  а  то он, -- (я то
есть), -- каратист, и уроет запросто, -- в глазах Славы загорелся интерес.--
Правда, можете?
     -- Уже нет.
     -- Почему? Здоровье?
     -- Да.
     -- А раньше могли? Урыли бы? -- заглядывая в глаза, допытывался Слава.
     -- Обязательно.
     Подумав,  Слава  приблизил  свое  лицо  к  моему и  сквозь спиртной дух
зашипел:
     -- Ну, так вот, Алексей Николаевич, Вы  мастер альпинизма и каратэ, а я
мастер по стрельбе, -- глаза его потемнели, как будто исчезли  зрачки.  -- И
если дерне-тесь, я Вас застрелю.
     Путешествия в соседнее купе время от времени про-должались.  Милиционер
с генералом  вообще  забыли обо мне,  а Слава  с  Толей  уделяли  все больше
внимания: "Удобно ли Вам, будете ли есть, не хотите ли пить?"
     -- "Алексей  Николаевич,  пойдемте  покурим"  --  предложил Слава.  Это
что-то  новенькое.  Ладно, пойдем.  В  коридоре:  "Не  надо руки за  спину".
Хорошо, не надо  так  не  надо. В  тамбуре  закурил. Слава с  Толей --  нет.
Совершенно очевидно: что-то они решили. Заговорил Толя:
     --  Мы  хотим Вам сказать.  Нам приходилось  брать  разных людей, и  не
всегда виноватых. Мы хотим, чтобы Вы  знали. Честно говоря, у нас нет на Вас
ничего. То, как Вы  держитесь, нам нравится.  Если  что  не так  --  Вы  нас
извините. Но  если об этом разговоре Вы когда-нибудь кому-нибудь скажете, мы
Вас убьем.
     Открылась дверь, появился Суков:
     -- Вы что его все курить таскаете! Пореже. Зайдите ко мне.
     На следующий  перекур пошли в другой  тамбур,  противоположный от  купе
Сукова.
     --  Не  знаем пока, куда  тебя направят, -- Слава перешел на "ты", -- в
Бутырку, Матросску  или Лефортово. Неясно, за кем  будешь числиться. Если за
ФСБ, то в Лефортово, если за  МВД, то в Матросску.  А в  Бутырку лучше и  не
попадать.
     Поезд остановился  на какой-то  солнечной станции. По  перрону  спешили
торговки:   "Пиво!  Огурчики!  Картошка!"  Вспомнил,  что   во  рту   уже  с
незапамятных  времен  ни маковой  росинки.  Но  есть  не  хочется.  Пива бы.
Наверно, вслух сказал, потому что резко оживился Слава:
     -- Пивка хочешь? -- и стал размышлять.
     -- Потом сказал: "А куплю я Алексею Николаевичу пива".
     -- А если шеф...-- начал Толя.
     -- Беру на себя, -- ответил Слава.
     Пиво пролилось  на жажду, как холодный дождь нагорячую землю.  Cлава  с
Толей  смотрели   на  процесс,  как  на  действо:  не  отрываясь,  с  жгучим
пониманием; несомненно, пиво -- это очень важная часть их жизни.
     -- Как самочувствие? Голова ничего? Болит?  Да  ты  вообще на больничку
съедешь в тюрьме!
     -- Не съеду.
     -- Нет, -- возразил Слава, и со значением выговорил каждое слово, -- ты
обязательно в тюрьме съедешь на больничку.
     Толя еще на "ты" не перешел:
     -- У Вас адвокат есть?
     -- Нет.
     -- А где думаешь взять? -- встрял Слава.  -- Мы ж тебе хуевого адвоката
дадим.
     -- Посмотрим.
     -- Без  своего  плохо, особенно в  Бутырке.  Я сам там  сидел,  недолго
правда. Долго -- тяжело.
     Допиваю пиво, курю.
     -- Нет, Алексей Николаевич, ты меня не понял, -- и с расстановкой, -- я
был в Бутырке. В общей камере. По работе.
     Открылась дверь, в  тамбур зашел Суков и растерялся:  "Вы что... Вы  бы
ему еще водки налили. Зайдите ко мне".
     На вторую  полку сам я залезть не смог: боль  в пояснице преодолеть  не
удалось. Зато голова уже одна, и болит не смертельно. Суков лично пристегнул
меня несколькими  наручниками  за руки и  ноги к разным ручкам так, что тело
оказалось скрученным и частично подвешенным  над полкой, затянул наручники и
остался совершенно доволен:
     -- Ну, зайдем ко мне и отдыхать.
     В купе заглянула проводница  с веником в руке и, сгорая от любопытства,
спросила: "Ребята, можно я у вас  мусор  уберу?" -- и сразу стала подметать.
Краем глаза я видел, как насупился милиционер:
     -- Вы и нас тогда заодно уберите.
     Женщина выпрямилась и виновато-радостно воскликнула:
     -- Ой, простите! Я совсем забыла, Вы ведь тоже -- мусор!
     Удержаться  от смеха  не  удалось;  видимо,  поэтому до  самого Ростова
пришлось висеть в туго затянутых наручниках.
     Долго ли, коротко  ли,  а  в Ростов все-таки приехали. "А мы думали, Вы
шутите"  --  сказала  проводница,  увидев  меня  в  наручниках,  а  Славу  с
пистолетом. С поезда прямо на перроне пересадили в "Волгу" и в сопровождении
нескольких "Жигулей" повезли  куда-то  в центр.  Перед подъездом без вывески
оставили  в машине одного, пристегнув  к ручке над  боковым стеклом; чтоб не
скучал, включили магнитофон: лагерные песни.
     "Не печалься, любимая,
     За разлуку прости меня.
     Я вернусь раньше времени,
     Дорогая, прости"...
     Романтическая у них профессия. Сами романтики появились через несколько
часов. Главный романтик, по-прежнему, как нет меня, говорил: "Не примет  его
ростовская тюрьма. Поехали в аэропорт, попробуем с милицией договориться". В
аэровокзале поместили в маленькую одиночку с  окошком из плекса.  Пара шагов
туда, пара  шагов сюда. Дежурный с автоматом на вопросы не реагирует. Тишина
вперемешку  с  головной  болью звенит  в ушах.  Холодно.  Сигарет  взять  не
разрешили. Анальгин кончился. Зато лавка есть, можно как-то лечь.
     Космическая  экспедиция  на  Марс.  Экипаж --  добровольцы.  Пресса  не
оповещена.  Возвращение  не  планируется.  Я --  капитан  экипажа.  Старт  с
Байконура. Отсчет закончен, корабль пошел.  Сумасшедшая перегрузка. На грани
потери сознания  ощущаю набор космической скорости.  Надо держаться.  Зачем?
Пока жив, значит, надо. В широкий иллюминатор смотрю  на космическую бездну.
Уже ничего не связывает с Землей, только голос Вы-соцкого:
     "Вы мне не поверите, а просто не поймете,
     Ведь в космосе страшнее, чем в дантовом аду.
     Мы по пространству-времени прем на звездолете,
     Как с горы на собственном заду!"
     Ночь, день, ночь. Приехали гвардейцы кардинала. Над генералом разве что
не зеленый  нимб  светится, Слава  с  Толей на  бомжей похожи. Торопятся: на
самолет опаздывают. Суков Славе:
     -- Ты пистолет свой нашел?
     -- Нашел.
     -- Поехали. -- Это, надо полагать, дежурная шутка.
     По  летному полю  к  самолету  пешком.  Очередь  у  трапа расступается,
пассажиры  отводят глаза. Сегодня  будут  рассказывать: опасного преступника
везли в наручниках; наверно, только что  поймали:  конвоиры  такие  грязные,
отмыться не успели.
     Раньше в  самолете  не  всегда  удавалось  сесть  у  окна.  На  сей раз
по-другому и  быть не могло. Пошли на  взлет. Небо. В Москву. Вообще-то, мне
туда не надо. Так все же почему?  Может быть, я  не хочу,  а на  самом  деле
надо. Или все-таки  хочу?  По крайней мере, хотел. Разве не думал, бродя  по
Лиссабону, что не хватает чего-то в жизни, которая  всегда была преодолением
(и в том  было удовольствие), разве не размышлял о том, каких невзгод еще не
испытал  в  этой  жизни.  Помнится, именно о  тюрьме  думал, как Лев Толстой
когда-то:  "Жаль,  не посидел,  а мне-то  надо было". До  исполнения желаний
далеко ли. Вот и посидишь. А что если желание поменять:  вот не хочу теперь!
Нет,  первое слово дороже  второго, посидишь --  потом  хоти. Изменить можно
будущее, но не настоящее.

Глава 10. СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

     В  самолете одолел сон.  Открыл глаза -- отчетливо  видны  крыши домов,
дороги, леса. И все залито солнцем.
     Когда  светит  солнце, пропадают  невзгоды, горести  и  боли, вопрос  о
смысле жизни неуместен; солнечный свет рассудит всех.
     Прямо  с  трапа --  в  "Волгу"  и  с  двумя "Жигулями" сопровождения, с
сиренами и  мигалками, распугивая  встречные машины, поехали  в Москву.  Что
будет в конце поездки -- думать не хочется. Растянуть  бы  минуты, запомнить
бы солнце, постоять под ним перед надвигающимся мраком, не слышать бы голоса
Сукова,  дорвавшегося  до  служебного  мобильного, без умолку  звонящего  то
домой, то  знакомым, то на службу. --  "Куда его?" -- спросил  Слава. --  "В
музыкальную шкатулку -- Матросскую Тишину, -- довольно  ответил Суков. -- За
мной будет числиться. Знаменитая тюрьма,  там все Герои России сидели. Да  и
концы  там все схвачены".  Вдруг "Волга" потеряла ход, скорость упала, мотор
заглох. -- "Ремень порвался" -- сказал  водитель. Вышли на обочину Киевского
шоссе. Одна машина уехала за ремнем.
     Ну,  вот и  солнце... Ранняя весна. Пешком отсюда  часа  три до дома. А
если пойду через Очаково, дольше будет? Нет, не  пойду. Нынче я на цепи, как
собака, у какого-то пьяного Славы. Не пойду я  сегодня, а  поведут меня,  и,
чует сердце, в недоброе место.
     Привезли  ремень,  поехали. Потянулись  знакомые  хоженые-перехоженные,
езженые-переезженные  проспекты, улицы, набережные. И  время замедлилось,  и
все позабылось. Вот Москва и жизнь кругом, и где-то есть те, кто  меня ждут.
Есть солнечный свет.

Глава 11.
МАТРОССКАЯ ТИШИНА, ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

     "И  на протяжении  всего этого  времени  одна  часть  моего существа  с
любопытством наблюдала за  происходящим, вовсе не думая, что я могу умереть.
Вторая же часть была страшно напугана и в панике вопила: "Мне все это совсем
не нравится. ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ?"
     Р. Бах, "Дар крыльев".

     "Оставь надежду, всяк сюда входящий!"
     Данте

     Эти  слова Данте я впоследствии не  раз слышал от арестантов, которые и
не читали "Божественной комедии", но  были  прямыми ее  участниками. А пока,
суть да дело, доехал наш кортеж до улицы с  поэтическим названием Матросская
Тишина. Раньше здесь был приют для моряков, инвалидов русско-японской войны,
теперь этим названием можно пугать детей.
     --  Приехали, Алексей Николаевич, -- сказал  Суков. -- Ваши апартаменты
готовы. Но если Вам не понравится, можете в  любое  время обратиться ко  мне
письменно  через администрацию.  В моей власти изменить меру пресечения. Вам
нужно только написать  три слова:  "Признаю себя виновным". И, повторяю, я к
Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи.
     -- Железные ворота "шлюза" поехали  в сторону,  закрылись  за спиной, и
свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели  меня  в длинный
обшарпанный  коридор  с множеством одинаковых  металлических дверей по обеим
сторонам,  за  которыми,  впрочем,  не  слышно ничего.  Пахнуло  казенщиной,
антисанитарией и безнадежностью. -- "Тебе -- туда, -- указал Слава на другой
конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. -- Будешь жаловаться
-- я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю". Сказал и скрылся за дверью
вместе с Толей и генералом.  Откуда-то появился, нетвердо  ступая и блаженно
улыбаясь разбитыми  в кровь губами, голый по  пояс  татуированный  кавказец;
остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками:
     -- Ты когда пришел?
     -- Сейчас.
     -- А-а.  Значит, вместе  будем.  Пошли к  врачу.  -- Что-то не  хочется
вместе: вдруг сумасшедший.  Не так здесь и тесно, если зэки  запросто гуляют
по тюрьме. Тогда я еще не знал, что с официальной процедурой приема в тюрьму
эта  ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через
черный ход.
     -- В  конце  коридора  --  опять  Суков, Слава,  Толя.  В  отгороженной
решеткой части  сидит  за  столом,  забрызганном  кровью,  ярко  накрашенная
молодая женщина в грязном белом халате:
     -- Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?
     -- Да, -- улыбнулся кавказец.
     --  Ладно, -- женщина с сожалением достала из кармана иглу  в упаковке;
раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти  руки Гусейнова. -- Отойди.
Следующий. Фамилия.
     -- Павлов.
     -- Имя, отчество.
     -- Алексей Николаеви