что  ни
есть. Случайное касание машинкой кожи -- чуть заметная царапина -- обернется
для  меня  через  несколько   дней  чесоткой.  Инструмент,  естественно,  не
дезинфицируется  никогда,  а  в  качестве  меры предосторожности  парикмахер
старается стричь не касаясь кожи. Волнующе выглядит процедура сдачи казенки,
хотя и  известно:  после Серпов все возвращаются, кто  на признанку,  кто  в
хату.
     Ушли на  этап  признанные. Теперь  их с полгодика "полечат", а потом --
"под  наблюдение  врача  по  месту  жительства".  Почти  свобода. Уходят они
организованно,  с  сияющими  глазами, сдерживая  счастливую  улыбку.  А нас,
серповых, на продол, на перекличку.
     --  Иванов!  Петров!  Сидоров!  Что  молчишь?  --  в  институте  будешь
дурковать, а здесь не надо. Взяли вещи, пошли!
     Очень  страшно,  что  вдруг  снимут  с этапа, хотя причин для этого  не
видно. Попасть бы только  на Серпы, а уж психа  они получат. Пути  назад нет
(только  на признанку!); возвращение  в хату пережить будет невозможно. Я не
могу  этого  допустить,  потому что хочу жить.  Примерно с такими мыслями я,
исполненный решимости, поднялся в автозэк. Единственный  раз поездка  в этом
безрадостном автомобиле казалась  желанной. Пес с ним, пусть полгода или год
в  психушке, зато ясность полная.  Стать же рекордсменом Бутырки -- отсидеть
за  следствием десять лет --  даже думать  не хочется.  Настал момент, когда
можно повлиять на события. Не упусти его.
     Заурчал старый мотор. Через внутреннюю решетку и мутное  внешнее оконце
в  двери автозэка мучительно пытаюсь понять  в  мелькании  домов, где  едем,
загадав,  что  все  будет  хорошо,  если  это  получится.  Вот,  угадал!  --
Смоленская площадь. Теперь все будет наилучшим образом. Дальше  ориентируюсь
вслепую,  по  движениямавтозэка.  Разворот  перед  метро  "Парк   культуры",
свернули в переулок, еще, опять,  встали. Вот  они где, оказывается,  Серпы.
Это же рядом  с  Вовкой!  Если  удастся  побег, есть шанс спрятаться у него.
Каждый арестант, тайно или открыто,  мечтает  о побеге. Здоровья  бы,  как в
молодости...
     Двадцать с  лишним  лет назад попытка побега уже была. Тогда,  гуляя по
вечерней Москве, встретил знакомого,  проводящего большую  часть времени  на
крайнем  севере,  вегетарианца,  но пьющего. Обрадовались  встрече.  Выпили.
Много. К полуночи пошли к  поезду на вокзал, парень уезжал в  Ленинград. Под
влиянием  коньяка я решил:  поеду тоже.  Проводник  воспротивился,  т.к.  ни
билета, ни денег у меня  не оказалось, и попытался  выдворить меня из вагона
силой  -- не  получилось:  прочно  взявшись  одной  рукой  за  стоп-кран,  я
отказывался отпустить поезд в Ленинград, предупредив проводника, что если он
будет и дальше бить по моей руке, держащей ручку, то это его  личное дело, а
если  ударит  меня  куда-либо в  другое место, то у меня есть  еще свободная
рука.  Пришедшим  двум  милиционерам,  однако,  подчинился и  был  под  белы
рученьки препровожден в КПЗ милиции Ленинградского вокзала. Запомнилось, что
вели по задворкам,  среди нагромождений  складов и строительного хлама, пока
не попали  через широко  раскрытые металлические  ворота за бетонный забор в
одноэтажное  старое  здание.  Вход, ступени  вниз,  мимо  конуры  дежурного,
железная дверь  и  длинный коридор с решетчатыми  камерами по  обе  стороны,
этакий многоячеистый обезьянник.
     Проснувшись глубокой  ночью  на холодном полу,  я испытал недоумение, а
подойдя к двери, увидел  напротив приникшие  к решеткам лица и под каждым из
них  по  паре  рук,  ухватившихся  за  железные  прутья.  Каждое лицо громко
утверждало, что его  надо  немедленно выпустить, либо потому, что  его папа,
дядя  и  т.  д.  --  большой  начальник,  либо  по  причине  смерти  близких
родст-венников,  должных быть захороненными грядущим утром.  Не  обращая  на
крики внимания,  по  коридору взад-вперед  прохаживался милиционер. Чтобы не
отличаться от всех, я заявил, что у меня папа большой начальник и утром всех
мусоров  расставит  по  местам. То есть протрезвление еще не наступило. Зато
оформилась  мысль: надо  бежать. Несмотря на  абсурдность  намерения, к  его
осуществлению  я  приступил  тотчас,  т.е.  начал  наблюдение. Приходящие  и
уходящие  милиционеры  открывали   железнодорожным  ключом  дверь,  а  потом
захлопывали  ее  не  глядя, и  я подумал,  что  было  бы  неплохо,  если  бы
кто-нибудь не захлопнул  дверь до  конца. Не успел  я  так подумать, как это
произошло. Немедленно я потребовал вывести меня в туалет.  Неспешно гуляющий
милиционер, идя в одну сторону, не отреагировал, но на обратном пути  открыл
мою клетку, довел меня  до туалета в дальнем конце продола и пошел в сторону
выхода, не дожидаясь меня. Выйдя из  туалета, я  кошачьим шагом пошел за его
спиной  на виду у задержанных.  К их чести, никто не только  никак не  выдал
своего  внимания к происходящему,  но даже  не перестал выкрикивать  начатые
фразы. Так мы с товарищем дежурным  преодолели длинный путь и приблизились к
незахлопнутой  двери. Дальше  требовались  решительные  действия.  Нырнув за
спину  поворачивающемуся  мусору, я  резко открыл дверь и  даже успел ее  за
собою  захлопнуть (за  дверью, как в  колизее, взревела толпа).  Метнулся по
ступенькам  вверх. Сбоку мелькнуло удивленное лицо  дежурного. Входная дверь
оказалась открытой, и я стремительно  вылетел  во двор, в ночную прохладу. В
тусклом свете фонаря определил, где ворота, и,  наращивая скорость, пошел на
них.  Теперь,  ребята,  вам меня не догнать. Ворота  оказались  закрытыми: с
бешеного  разгона  я  ударился  во  что-то  металлическое  и  непробиваемое.
Несколько секунд было потеряно.  В остальном  не изменилось ничего.  Прыгнув
вверх,   ухватился   за   кромку,  подтянулся,  перебросил   одну  ногу,  но
почувствовал, как не-кая тяжесть повисла на другой: мусор успел вцепиться  в
ботинок. Подоспел второй. Стянув с забора, милиционеры несильно побили меня,
в назидание  надорвали  ухо и  опять  отвели  в  подземелье.  Наутро, весьма
уважительно  разговаривая,  отпустили восвояси, поинтересовавшись, почему  я
кричал, что папа у меня большой начальник.  Не желая разочаровывать ребят, я
солидно заметил,  что  так оно и есть.  Случай  остался без последствий. Ухо
зажило.
     На сей  раз, если  решаться,  то неудача  грозит куда более  серьезными
последствиями. А ведь решился бы, если представится случай...
     Здание института имени Сербского на  тюрьму не похоже, хотя и огорожено
стеной с  колючкой, исключая фасад, который окнами рабочих кабинетов выходит
на проезжую  улицу; прохожий может и не обратить внимания на то,  что здание
не совсем обычное. Так же и Бутырка прячется во внутренних дворах; много лет
я ездил  и  ходил мимо нее  и не знал, где она. Монстры  рядом. Притаились и
ждут.  Теперь навсегда  Москва  для  меня  будет тем,  что  находится  между
Матросской  Тишиной  и  Бутыркой,  пятым  изолятором и  Капотней,  Серпами и
Петрами.
     Как  истосковался  взгляд по  нетюремным картинам. Прошли  по  лестнице
особняка  в  старинную  комнату  за  деревянными  дверями.  Арестанты  сразу
расселись по  лавкам вокруг большого стола и задымили. Нервы требуют ходьбы.
Хожу вокруг стола. Двустворчатые двери, похоже, даже не на замке. То есть ты
здесь  арестант  наполовину:  врачам  решать,  можешь  ли ты  быть  виновен.
Пятьдесят   на  пятьдесят.  Или  иначе?  А  сколько   тревожной  надежды  на
сосредоточенных  лицах  будущих  психов... Только  дурак  не  знает, как это
делается  на Руси. Деградация  советской психиатрии локомотивом без тормозов
ворвалась в  современность;  чего-чего, а науки  в  этих экспертизах  меньше
всего.  Старые   тенденциозные   понятия,  устаревшие   методики,   нехватка
квалифи-цированных кадров, ума, отсутствие средств и в результате --  не без
исключений,  конечно,  --  Россия  вообще  сильна  своими  исключениями   --
профанация, взяточничество, трагикомическое свинство, -- в общем, все знают,
что в результате.
     Итак, Серпы. Кащенко проехали мимо, то ли  из-за происков Косули, то ли
он наконец решил помочь реально. "Завязки" -- говорит... Свежо предание. Где
ж так  помогали. Если признают невменяемым, но  заболевшим в  тюрьме,  то  в
страшном сне не привидится:  сначала  психушка, и не Столбы, а  спецбольница
МВД, --  "до  выздоровления"  (причем "лечить" будут не  по-детски), а потом
опять тюрьма. В постановлении, среди  прочих, поставлен  вопрос: страдает ли
обвиняемый каким-либо психическим заболеванием, и если да, то каким, и когда
заболел, до совершения преступления или после. То есть вопрос виновности как
бы  решен.  Удастся  ли  проплыть между  Сциллой  и  Харибдой,  неужели  так
бесславно и бездарно -- в психушках,  тюрьмах и лагерях  пройдет  эта жизнь?
Нет, я против. Сучья страна. Где моя солнечная Европа.  Русским быть хорошо,
но за границей.
     "Павлов, пошли".
     Спокойно. Не делать ошибок, не спешить.
     Привели на  собеседование. Вздорная девица в белом халате  раздраженно,
как на кухне в  коммуналке, стала  расспрашивать, на что жалуюсь. Нервы-таки
сдали: "На тебя, -- говорю, -- дура, жалуюсь".
     -- А вот я тебя в буйное направлю, -- плотоядно парировала девица.
     --  Ладно,  погорячился.  Не  надо.--  Направить  в  буйное  отделение,
действительно, могут, хотя, скорее всего, не станут,  мне, как обвиняемому в
совершении  тяжкого преступления,  должно  быть  приготовлено другое  место.
Опять же, если поверить Косуле, то никак не должны.
     Другое дело, -- удовлетворилась девица.  --  Мы  Вас направляем в самое
лучшее отделение.
     Хм...  Может, Косуля и не врет? Посмотрим.  Дальше  все как  в Кащенко.
Вещи  отобрали, велели раздеться догола, залезть в  ванну, неуместно стоящую
прямо в кабинете,  и скудно оросить  себя душем.  Скудно,  потому что нечего
людей  задерживать.  В  ванне  был?  --  был.  Воду  лил?  --  лил.  Значит,
гигиеническая норма соблюдена  (вспоминается анекдот  про  советских врачей,
впервые в мире сделавших операцию аппендицита через задний проход; на вопрос
западных  коллег, зачем  понадобился столь  необычный  путь к  операционному
полю,  последовал  ответ:  "А у нас  все так делается"). С опаской  тетеньки
поинтересовались,  не привез  ли  из  Бутырки вшей  или чесотку ("а то назад
отправим") и  в  течение всей процедуры  (помнится, так же было в Кащенко) с
интересом наблюдали открывшиеся гениталии. И как не надоест. Впрочем, врачи,
исследователи.
     С отвращением  одевшись  в  больничное  белье  и  робу,  с единственным
страстным  желанием  --  спать,  пришел  я  в сопровождении  вертухая  через
какие-то непривычно чистые  лестницы и  коридоры в 4-е отделение, похожее на
большую  квартиру; да так оно до революции и было. По одну сторону  коридора
кабинеты врачей, комната без  окон с лавкой и орущим телевизором, по  другую
сторону  две  палаты,  на 10  и  20  человек,  душевая, туалет.  В  коридоре
охранник.  В  палате  на  десятерых  указали  кровать   --  именно  кровать,
застеленную чистым бельем. Едва  успев  взглянуть в огромное окно  и заметив
напротив  через  сквер над  бетонным  забором  фасад жилого  дома, я,  как в
избавление, погрузился в мягкую чистую  постель и, ни с кем не  обмолвившись
ни словом, полетел в пропасть сна.
     Сон человеку дан как благо и страсть, в которой  растворяются невзгоды.
А сны -- это миры, в которых мы живем. Там бывает счастье и беда, но в наших
силах менять миры. И  только тюрьма не дает такой возможности: сон арестанта
столь  неглубок и чуток,  что  при  малейшем опасном движении со стороны или
произнесенном  средимногоголосого шума имени  арестанта --  он  пробуждается
сразу, а часто и вовсе не спит, пребывая в недужной дремоте. Четверо суток я
спал.  Были какие-то проверки,  шмон,  завтраки, обеды; какой-то  начальник,
выискивая запрет, заставлял открывать рот и шевелить языком. Сомнамбулически
поднимаясь к ним с кровати,  я тут  же, едва было можно, бросался в пропасть
сна, и  сон  был  похож  на  смерть. Никто  лишний раз  не  будил, ничего не
спрашивал,  к врачам не  вызывали,  и  правильно, иначе  бы  сразу  получили
правдивый  материал  о  полной  невменяемости  пациента. Приснился кот  Мур,
живущий у дочери. Большой, как человек, окруженный красно-оранжевым ядовитым
светом, с огромными желтыми клыками, с которых капает яд. Кот сидит, смотрит
на  меня  и  в  мучительной  тоске говорит:  "Плохо  мне".  Протягиваю  руку
погладить, а  он огрызается,  как  собака, пытаясь укусить. Отдергиваю  руку
перед лязгнувшими зубами и в страхе просыпаюсь.
     На пятые сутки я стал понимать, что происходит.
     -- Откуда? С Бутырки? -- поинтересовался сосед по палате.
     -- Да.
     -- По какой статье?
     -- 160.
     -- Растрата или присвоение чужого имущества.
     -- Часть?
     -- Третья. От пяти до десяти.
     -- Будем знакомы. Игорь.
     -- Алексей.
     -- Крепко ты спал. С общака?
     -- Сначала с общака, потом спец.
     -- На общем какая хата?
     -- Девять четыре.
     --  Я из один ноль один. Почти соседи.  Я здесь уже  две  недели. Через
неделю комиссия. Что на тюрьме? Сколько Воров? Я уезжал -- было четыре.
     -- Четыре и есть.
     -- По воле чем занимался?
     Эти вопросы как обязательная программа. Осточертели как тюрьма.
     -- Всем понемногу.
     -- Ясно. В шахматы играешь?
     -- Играю, но как-нибудь другим разом.
     Действительно, на большом столе шахматы и шашки. У стола две  добротные
деревянные  лавки. Высокие  потолки, чистота, у двери мягкое  кресло.  Народ
тихий,  будто никого и нет. Зато  с  коридора надрывается телевизор и кто-то
кричит как резаный.
     -- Это соседняя палата дуркует, -- пояснил Игорь.-- А у нас тихо. Они к
нам ходят, мы к ним нет.
     -- Что так?
     -- Да нет, не возбраняется. Хочешь -- можешь зайти.
     В  палату,  гогоча  как  гуси  и  обнявшись,  ввалились   два   дурака.
Покуролесив, поорав, как они любят  убивать и насиловать, шумно вывалились в
коридор.  Воистину неизвестно, болезнь ли шизофрения или черта  характера. А
ведь   придется  знакомиться   и  общаться  с  дуркующей   братией.  Балбесы
отвязанные. Компания...
     Пришла дежурная сестра и встревоженно заговорила:
     -- Мальчики, приготовьтесь  к обходу. Ведите себя, пожалуйста,  хорошо.
Сейчас придет заведующий  отделением. Встаньте у своих кроватей. Не  надо ни
на  что жаловаться,  для этого у вас  есть  лечащий  врач.  Если  заведующий
отделением о  чем спросит --  ответьте. Кратко,  вежливо  и  по существу. Не
подведите меня.
     За всю историю призывного возраста мне довелось трижды пройти процедуру
психиатрической  экспертизы  в Кащенко.  Неугомонный  военкомат, по  причине
того, что при его посещениях я не всегда утруждал себя симуляцией,  время от
времени  оспаривал  мою  непригодность  к военной службе  и давал заключение
"практически  здоров",  однако  требовалось  подтверждение в  Кащенко.А  там
заключение  не  подтверждалось:  очень  уж я  не  полюбил,  хотя  и  заочно,
советскую  армию. За время хождения в дурдом побывал я и в буйном отделении,
и  заведующих видел.  В  принципе, у  психиатра со стажем съехавшая крыша --
нормальное явление. Недаром  в анекдотах,  начинающихся бессмертными словами
"приходит в дурдом комиссия" -- они мало отличаются от тех, кого  лечат. Наш
заведующий отделением оказался именно таким. В сопровождении врачей в палату
по-хозяйски вошел  субъект  с маниакальным  взглядом из-за  очков и ущербным
лицом.
     -- Посмотрим.  Да-да,  посмотрим, что тут. А что  здесь?  Пациенты!  --
заговорил сам с собой заведующий. -- Вы,  между прочим, не  думайте, что вам
теперь все можно. У нас и карцер есть. Вы должны уважать труд уборщиц, у нас
их  не хватает.  Поэтому  -- взял  тряпку --  вытер. Помыл  пол. Сказали  --
сделал, и не отказывайся. У государства средств не хватает, а мы  вам чистые
постели предоставляем, кормим лучше, чем в тюрьме. У нас идет прибавка  веса
после экспертизы. В  коридоре  висят  правила  поведения. Кто  не  соблюдает
правила, пусть не ждет ничего  хорошего. У каждого из вас есть лечащий врач.
Вот они, все здесь, мои коллеги.
     Коллеги молчали.
     -- А это кто?  -- оживился доктор, ткнув пальцем в  молоденького парня.
Тот попытался ответить, но язык не слушался.
     -- Это Свиридов, -- с готовностью сообщила женщина из свиты.  -- Прибыл
из психиатрического отделения ИЗ -  48/2.  После интенсивной медикаментозной
терапии он пока не говорит, но состояние удовлетворительное.
     -- А это кто? -- набросился заведующий на меня.
     -- Это Павлов, -- ответила та же женщина.
     -- Павлов!! Как же, как же, знаю! -- заведующий в восторге поднял палец
и,  обернувшись  к коллегам, доверительно произнес: "Мне  сегодня говорили о
нем".
     Вдруг доктор рассердился:
     -- Пусть они сами  за собой  убирают!  Нечего  им  бездельничать! --  и
устремился к выходу. За ним гуськом потянулись коллеги.
     -- Труба дело... -- в тишине изрек Игорь.
     В   отличие   от   настоящего   дурдома,   где   психи    разговаривают
преимущественно о том, что составляет физиологический аспект  существования,
арестанты достаточно  выдержанно обходят эти вопросы стороной,  охраняя свою
психику.  В  этом  же, арестантском  духе,  вели себя  подследственные и  на
Серпах.  Прорывалась лишь главная  тема: как вести себя с лечащим врачом, на
обследованиях и на комиссии. В большом почете галлюцинации. Народ делится на
две категории: тех, кто упирает на глюки, пребывая в большой надежде, что их
признают, и  на тех, кто  о  глюках  ничего не знает. Последние  старательно
выведывают у  первых,  как  эти глюки выглядят  и с  чем их  едят,  впадая в
безнадежную меланхолию от  того, что вряд ли смогут правдоподобно обрисовать
глюки  комиссии.  Особым  уважением пользуются  "голоса". С завистью слушают
малоспособные  того,  кто грамотно несет голиму  о  том,  как он,  повинуясь
неведомым  голосам, в  страхе  пред  оными,  лишал  жизни  жену  или  шел  с
автоматом, предварительно  нажравшись водки, на центральную площадь уездного
города и  палил  куда  ни попади,  а в ментовке,  в  обезьяннике,  глядя  на
развешанные  ковры  и  цветущие розы, заявлял, что  он генеральный секретарь
города Мытищи и требует поклонения вассалов -- дежурных милиционеров.
     "Признают" же, как правило, совсем по иным признакам.  Нет, конечно,  у
врачей  глюки в цене,  но исходят они (врачи то есть), один  черт, из других
соображений. В  данном вопросе автор не имеет прямых доказательств, ибо если
таковые имелись бы, то  к определению Рейгана, данному России  (тогда  СССР)
как    империи    зла,    добавилось    бы    какое-нибудь    нелестное    и
ортодоксальноеопределение:  страна  дураков,  поле  чудес или  поле  чудес в
стране  дураков  и т.п.,  а  этого  допустить  нельзя.  Поэтому сошлемся  на
непосредственное знание, доступное лишь жителю Йотенгейма. В крайнем случае,
на частное мнение.
     ...Итак.  Если  этот  гусь  будет  председателем  комиссии,  то  косить
непрогнозируемо  опасно. Ни глюки,  ни голоса, ни хрен  собачий не  помогут,
если  этот  гад  не  получит  от  Косули на  лапу.  Если  Косуля  продолжает
коварствовать,  то  совсем  плохо. Но в  любом случае нужен  задел:  впереди
беседы  с  лечащим,  тесты  у  психолога.  А пока есть  чем заняться: налицо
признаки какой-то гадости, скорее всего чесотки. На тюрьме это верный путь в
"чесоточную"  хату  со  строгой  изоляцией,  в  компанию  кожных  больных, в
болезнях которых  никто  особенно  не  стремится разобраться; т.е.  почти  в
лепрозорий. Здесь же повезло: такой хаты нет.
     Пришла дежурная, провела ликбез: у кого  кто лечащий. Ободрила тем, что
здесь нам помогут: если у  кого что  болит, -- заявите лечащему, он направит
на  прием к специалистам, благо "здесь не тюрьма и  вас  хотя  бы подлечат".
Обрадованный  и почти  окрыленный, я  изложил  свои  головные и  позвоночные
проблемы  в