Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
ли можно было не напрягаться; следак же не появлялся. В хате на
следственные действия явно никто не напирал, и можно было отдохнуть (хотя,
конечно, где ж так отдыхали). Никакого лечения не проводилось; основной
массе по-прежнему кололи пенициллин и, нагоняя статистику выздоровевших (а у
всех один и тот же диагноз -- пневмония), отправляли по хатам. Время
побежало быстро, и не успел я как следует освоиться в хате, как оказался на
сборке среди судовых, чему предшествовала пьеса в театре одного актера, где
Косуля был небезучастным зрителем. Результатом моей игры оказалось
торжественное ("блядью буду") обещание Косули отправить повторно на
Матросску и привести второго адвоката.
На судовой сборке все по-прежнему, только теперь я знаю, что и судовой
может не гнать. Еще не уехали с Бутырки, а хочется скорее в камеру, чтобы
закончился этот неуютный день. Постречал Зазу, смотрящего хаты 94. Тот не
замечал меня в упор, а когда я обратился к нему, спокойно заговорил со мной,
будто расстались вчера. За то, за се, как дела, кто сейчас в какой хате.
Заза на спецу (ясное дело, после кипежа хату раскидали). На суды ездит
второй год, и конца не видно. Давно настроился сидеть, сколько статья
позволяет, т.е. шесть лет. За спиной уже два. Заза спокоен, сдержан и
доброжелателен: "Как ты сейчас? На больнице?" -- "Да, все в порядке" --
отвечаю. -- "Ну и хорошо. А то тогда ты был... -- Заза дипломатично
замолкает.-- С суда приедешь, отпиши, рад буду ответить -- хата три семь
шесть". То есть, Заза и не допускает, что меня освободят.
Автозэк, ранее вызывавший отвращение, теперь как родной, но перчатки
стараюсь снимать только чтобы закурить, с тем чтобы по приезде их постирать.
В Тверском суде сталкиваюсь с необычно вежливым отношением. Мусора
значительно поглядывают на меня, будто оповещены отдельно. Опять окна в
московский двор и здесь же -- в боксик, в котором оказываюсь вдвоем с
общительным и уважительным армянином. Вскоре с удивлением обнаруживаю, что
разговор естественным образом подкатился к вопросу о том, что есть кто-то,
кому выгодно, чтобы я сидел в тюрьме, и как будто я знаю, кому. -- "Кому это
выгодно?!" -- звучит вопрос, и я как просыпаюсь:
Следователю.
Армянин усмехается и замолкает, после чего его переводят в соседний
боксик, и слышно, как он успешно договаривается с мусорами, что они ему
принесут свежих беляшей; потом к нему приходит женщина-адвокат, приносит
что-то явно запрещенное, но мусора ходят по струнке, угодливо спрашивая, не
захочет ли клиент чего-нибудь еще, а тетя-адвокат журит армянина, что тот не
хочет заплатить еще четыре тысячи баксов, и укоризненно восклицает: "У Вас
четыре трупа, а Вы жметесь!" Приходит и Косуля. Рожу переделал из Бабы Яги в
Колобка, руки трясутся, спрашивает, все ли будет, как договорились, а то сам
Хметь, т.е. зам Генерального по надзору приехал. Сегодня, по сценарию, надо
отказаться от суда, в связи с тем, что собраны не все надлежащие справки. --
"Держись" -- говорит Косуля. -- "Уж и не знаю" -- отвечаю я, повергая
адвоката в шок.
"Идти не останавливаясь, голову не поднимать, руки за спину, по
сторонам не смотреть, ни с кем не разговаривать, шаг в сторону расценивается
как попытка к бегству, стреляем без предупреждения" -- с таким напутствием
повели меня мусора без наручников в зал суда, в котором указали на лавочку и
разрешили сидеть свободно. Зал большой, светлый и чистый; вид и запах моей
одежды здесь явно не гармонировал с большим российским флагом. Белокурая
женщина-судья почему-то не в мантии. За отдельным столиком сидит Хметь, с
интересом уставившийся на меня. У наших генпрокуроров и их замов, по
традиции, рожи как жопы, а этот ничего, даже на человека немного похож. А
может, сделать подарок Косуле? -- заявить, что хочу, чтобы рассмотрение
состоялось. Тогда не видать больницы как своих ушей. И кому получится
подарок?
Происшедшее в дальнейшем могло вызвать слезы умиления. Мягко и
человечно судья открыла заседание, сочувственно сообщила, что поступила
просьба адвоката заседание отменить и, ни много ни мало, поинтересовались,
не против ли я присутствия заместителя Генерального прокурора по надзору.
Потом выступил правозащитник и чуть из кожи не вылез, доказывая
нецелесообразность и несвоевременность заседания. Как протрезвевший муж
после пьянки просит прощения у жены, Косуля восклицал белокурой даме: "Ваша
честь! Я Вас очень прошу удовлетворить мою просьбу!" Ее честь просьбу
удовлетворила, и меня отвели в боксик. Явно никому, кроме меня, это
заседание не было нужно. В боксике тоже все было по-прежнему. То есть,
прежде чем приехал автозэк, я наслушался речей осатаневших от надежды
арестантов, насмотрелся в тусклом свете на надписи на стенах, замерз и
затосковал по хате. В углу сидел парень и глупо улыбался. -- "Как успехи?"
-- поинтересовался я. -- "Какие успехи! Восемнадцать впиздячили". -- "За
что?" -- "Полкило героина".
Автозэк приехал поздно, когда все затихло, а мусора приняли на грудь и
с аппетитом закусывали на ходу колбаской.
И в автозэке все было по-прежнему, т.е. совершенно знакомо, как будто я
тысячу лет арестант и езжу по судам со времен неизвестных. Как будто все это
было, и можно даже понять, что будет дальше. Многим известно странное
чувство, что происходящее в какой-то момент уже было. Бывает редко и длится
недолго. Однажды, когда я первый раз был в Германии и ехал на машине, меня
посетило такое чувство, но не исчезло, а стало медленно нарастать, и вдруг я
понял, что знаю, помню, что увижу за поворотом, за которым пришлось
остановиться, чтобы избавиться от страха: все оказалось именно так. На этот
раз я постарался избавиться от наваждения сразу: надеяться лучше, чем знать
худшее. А что-то все же подсказывало, что надеяться стоит, только не на
чудо, а на время, не на закон, а на себя. Ну, и, конечно, немного бы
удачи...
На Бутырке всех запустили в малюсенькую сборку, стоять пришлось
вплотную, но, странное дело, всем было классно. Все задымили, заговорили и
ощутили вполне конкретное арестантское братство, в котором меж зеленых стен
без окон слились беды, надежды и радости каторжан. Армянин, что был в суде
со мной в боксике, густо источал запах коньяка и раздавал направо и налево
через головы пачки сигарет "Данхил", а мне, протягивая пачку, сказал: "Ты
извини, я хотел с тобой выпить, а мент побоялся, сказал: пей с другими, с
кем хочешь, а с этим нельзя. Извини! Пиши мне! Я в хате три семь пять на
спецу. А то скучно!" Надо видеть лица судовых на этой сборке. Утром они были
одинаковые, а сейчас принадлежали разным людям, и разговоры гудят в апогее,
опять в вагоне поезда собрались друзья. Через несколько часов начали
поднимать в хаты. Сознание того, что тебя вернут на больничку, так
успокаивает, что испытываешь тихое тюремное счастье. В камере про меня
забыли, место заняли. -- "Что-то вы, господа, попутали" -- добродушно
посетовал я, водворяясь на своей шконке. -- "А мы думали, ты не вернешься".
-- "Расчувствовались" -- объяснил я и положил на дубок пачку "Данхила", от
вида которой у всех захватило дух.
Наутро хату разгрузили, так, что две шконки остались не заняты.
Началась лафа. В соседних хатах по два человека на шконку, а то и больше.
Пришел Косуля, поинтересовался, не тесно ли в камере, намекая на свою
причастность к вопросу, на что получил ответ: нет, в камере не тесно, на
тюрьме -- тесно. -- "Ну, знаешь, я стараюсь..." -- "Это заметно" --
двусмысленно ответил я и погрузился в нервное размышление, не отвечая на
вопросы. Косуля тоже занервничал и ушел.
Через пару дней вызвали на продол. Женщина, что говорила "еще
посмотрим", спешно распоряжалась, торопя вертухаев; прозвучало слово
"спецэтап", и не успел я глазом моргнуть, как завели на сборку, тут же
вывели и, минуя процедуру идентификации личности на выходе, спешно усадили
без всяких наручников в обыкновенный УАЗ без решеток и поехали. Без оружия,
без дубинки к нам подсел огромный мент с ручищами как гири и предупредил:
"Только без шуток, господа!" Но господа шутить настроены не были, и было их
всего трое: я и двое немощных, совершенно желтых от гепатита арестантов,
которые как дистрофики медленно и радостно переговаривались друг с другом.
УАЗ выехал через какой-то задний двор, а вовсе не там, куда вползает в
подворотню автозэк, и двинулся сквозь хмурое московское утро. Тут я увидел
жизнь, обычную и недоступную. Стоим на светофоре, мимо идут люди, они не
обращают на нас внимания; наверно, они удивились бы, если узнали, кого и
куда везут в этой машине, на их лицах заботы, и я готов утверждать, что
знаю, о чем думает каждый из них. Жадно вглядываюсь в лица, в облик города;
нет, это уже не мой город, не тот, что был раньше. Это -- щемящее воплощение
прошлого, в которое не вернуться. Я знаю здесь каждую улицу, здесь живут или
работают знакомые, Москва проплывает мимо глаз серой лентой, и я знаю, что
безумно хочу ступить на ее тротуары, чтобы немедленно расстаться с ней
навсегда, нам тесно вдвоем на земле.
Однажды, когда мои самые близкие люди были уже за границей, а я еще
нет, я прощался с Москвой, не зная о разлуке, но предчувствуя ее. Тот день
был описан в письме, которое вспомнилось вдруг до последнего слова. Из
урчащего нутра ментовского уазика письмо казалось наивным, возвышенным и
притягательным как свобода. А с письмом припомнился и весь день, описанный в
нем.
ПИСЬМО
Гимнастика начинается с исходного положения. Есть таковое и в
самочувствии. Только я забыл -- какое оно. Я забыл ощущение себя, не
чувствую своего лица, в прямом смысле. Но помню, что владеть мимикой --
значит владеть собой. Уметь расслабить лицо и насладиться этим состоянием --
значит прийти в исходное положение. С ясными мыслями, ясным взглядом и
покоем в душе.
Но сейчас самочувствие оставляет желать лучшего; после напряженной
недели во всем разлад и размытость. Поэтому открываю шторы, чтобы увидеть
погоду.
За окном солнце! Еще неясно понимая даже это, часа два брожу по
комнатам, мимоходом приводя их в порядок, одновременно пытаясь привести в
порядок внутренний мир. Если с комнатами все удается, то со вторым гораздо
хуже и, как бы припоминая, что это необходимо, -- одеваюсь и выхожу на
улицу. Так выходят из больницы после тяжелой болезни. Первые шаги делаются с
опаской: а вдруг что-нибудь заболит.
Однако, это золотая осень. Чистое высокое голубое небо, листва цвета
лимона и меди. На ногах удобные кроссовки. Первые шаги доставляют
удовольствие. Это уже что-то. Значит, надо идти. Идти под солнцем по земле.
Вижу себя со стороны и сверху. Не раздвоение ли это...
День сегодня чем-то необычен. Наверно, много солнечного света.
Душа, определенно, не на месте. Одолевает чувство ответственности,
мысли тяготеют к работе. Отодвигаю все это, как штору, в сторону и пытаюсь
освободиться от груза размышлений. Свободная мысль достигает высшего
результата, но об этом забываешь и думаешь, в повседневности, что
называется, на заданную тему...
Куда идти? Ноги сами ведут. Уже понятно, что пойду по местам моего
детства. Они не далеко. Медленно проплывает мимо монументальное, залитое
светом здание МГУ. А я смотрю, через собственные глаза, как через окна, и
хочу чтобы не было стекла. Я не ощущаю мир. Но знаю, что с этим можно
бороться. Вечное как мир лекарство -- ходьба. Маятник. Циклический принцип
движения во всем живом. Если маятник замедляется, надо его раскачивать. Вот
спортплощадка, где в юности я играл, и, помнится, неплохо, с приятелями в
футбол. По-разному сложилась их судьба. Наверно, я больше не хотел бы их
увидеть. Потому что футбол -- это лучшее, что у нас было. Пусть знакомые
места напоминают лишь о хорошем, потому что есть и не лучшие воспоминания.
Отодвигаю их, как вторую штору, и иду под солнцем по земле.
Первый привал делаю через пять километров (а врачи утверждали, что я
теперь не пройду и трети того!). Старое шоссе, оставшееся только на старых
картах, ведет через мост куда-то в бурьян к Поклонной горе. Когда мне было
пять лет, мы приезжали сюда с отцом на грузовике ставить машину в гараж.
Где-то здесь была автобаза. От неожиданного воспоминания захватывает дух --
вспомнил! Это было здесь, больше чем тридцать лет назад: вечереет, в кабине
грузовика рядом с отцом я зачарованно и бессознательно гляжу на сумерки и не
верю сам себе, я ли это...
Может, здесь и закончить путешествие, съездить в гости. Но к кому. Нет,
сегодня я буду лечиться одиночеством. Что за странная дорога... Какой-то
заброшенный край. Всю жизнь я не соизмерял масштаба и думал, что здесь
ничего нет. Слева тысячи раз проезжал на троллейбусе, прямо и поперек -- на
электричках и поездах, сзади -- улица, где жил несколько десятилетий; все,
казалось, совершенно знакомо, но здесь какие-то склады, заброшенные и
заросшие строительные объекты, между ними петляет грунтовая дорога, которая,
кажется, ведет в никуда. На ржавых воротах краской от руки написано: улица
Братьев Фонченко. Охватывает ощущение нереальности, будто шагнул в другое
измерение и сразу заблудился. Но слева возносится в небо стела с
беснующимися чертями на Поклонной горе, и я иду в сторону Потылихи. На
Поклонной горе мы играли в детстве, когда та еще не была срыта бульдозерами
и оставалась, видимо, такой, какой ее видел Наполеон. На горе росли дикие
травы, и игры на ней были отмечены ощущением бесконечности пространства,
времени и жизни. Когда это было... Пронзительно светит солнце. Прохладно.
Стою на высоком берегу реки Сетунь. Осенняя листва... Хорошо, что кругом
никого. На ветру слезы кажутся холодными и чужими. Но все-таки сегодня много
солнца.
Еще полчаса пути по очень знакомым местам. Вот заросшее деревьями (как
быстро они растут!) пространство, где стоял дом, в котором я рос. Стою,
прислонившись к дереву, бывшему когда-то в нашем палисаднике, и вспоминаю
все лучшее, что было в детстве.
Выхожу из родного района, выхожу из прошлого, и его уже нет, но
настоящее еще не настало. Приходит и настоящее. Теперь я вижу людей. Иду к
Окружному мосту и по нему к Новодевичьему монастырю. Навстречу идут два
подростка, по лицам понятно, что говорят о чем-то грязном. Жаль. Днем раньше
ехал на машине за автобусом, в котором у заднего стекла разговаривали двое
мальчишек, и не хотелось обгонять автобус -- столько жизнелюбия и увлеченной
мечты было на их лицах, они оживленно обсуждали что-то, не замечая, что я на
них смотрю.
Солнце делает людей лучше. Вглядываюсь в лица пассажиров
остановившегося троллейбуса. Они разные, но как бы осененные светом.
Девушка-водитель смотрит то ли в зеркало, то ли на дорогу и улыбается.
А я прошел уже десять километров. На мосту стоять страшно. В детстве
было еще страшнее. Однажды я прошел по дугам моста, на что решались
немногие. А не пройти ли сейчас, -- мелькнула озорная мысль. Но, поскольку
ты незримо рядом, доставить тебе беспокойство не решаюсь.
Все время солнце. Уже нет стекла. Я чувствую мир. Стены Новодевичьего
монастыря дышат временем, историей. Я радуюсь, что чувствую, что иду.
Обгоняю человека с тростью. У него неровный тяжелый шаг инвалида. Пусть
большая часть моей жизни и была напрасна, но я иду! Я еще поборюсь и поживу.
Может быть, вторая часть жизни станет большей.
Меня не покидает чувство любви. Становится ясно, что истина в ней, и
все зависит от нас. Жизнь определяется необратимыми поступками, и за нами
право выбора. Нелегко, страшно и прекрасно это право. На улицах так мало
людей, что опять появляется чувство нереальности. В пустом городе живут мои
шаги и мои мысли. Нет, не пустой город. Он замечателен. На Остоженке
останавливаюсь перед большой стройкой. На щите написано: "Строительство дома
оперного искусства". Неужели действительно страна проснулась?.. Обдумав этот
факт, с удовольствием заглядываю в маленький магазинчик. Да, это не совдеп.
Кропоткинский бульвар. Пройдено 17 километров. Сажусь на лавочку
отдыхать (хотя и не устал!), смотрю на прохожих. Всего несколько лет назад
на Тверской жгли костры, и звериные лица в отсветах пламени виделись
предвестьем погромов и гражданской войны, но чума прошла стороной. Мимо идут
люди и людишки. Богатые, состоятельные, победнее. Нищих не видно. (Правда, в
переходе под Садовым кольцом я дал просящей бабушке денежку). Интересно
смотреть на лица, это увлекает, тем более что я по ним без труда читаю даже
то, что они хотели бы скрыть. Наверно, я выздоравливаю. Неизвестно, как
долго может длиться удовольствие, но место для меня невезучее. Еще
семнадцать лет назад на этом бульваре молодого экзальтированного, насквозь
противоречивого молодого человека в моем лице шокировала экзотическая
девушка в высоком цилиндре вопросом: "Молодой человек, не могли бы Вы меня
накормить?" Теперь же, сделав выбор из всех сидящих на лавочках, твердой
походкой ко мне направляются две комичные девицы панковатого вида и задают
мне, приблизившись неприлично близко, вопрос: "Молодой человек, не могли бы
Вы нас выручить на две тысячи рублей?" При этом они вихляются на манер
известного булгаковского персонажа.
Итак, я снова на грешной земле. Привал мой окончен, иду по бульвару к
Арбату, а вослед мне летят изысканные оскорбления и ругательства. Но они
меня не касаются: я сегодня возвысился до исходного положения (в связи с чем
сказанное девицам звучало кратко, емко и выразительно).
На Арбате масса народу, фотографы с одетыми в теплое обезьянками. Перед
художником-портретистом сидит женщина и спрашивает подвыпившего мужа: мол,
как она там, на портрете? Тот заглядывает за мольберт и экспрессивно
отвечает: "Да ты там гораздо лучше, чем есть!" И размахивает руками: "Да!
Точно, лучше!" -- после чего смачно плюет, поворотив рыло, в мою сторону.
Виртуозно уворачиваюсь и делаю вывод, что хождение в народ пора прекратить.
Надо свернуть в переулки.
По Плющихе и далее к метро "Спортивная" иду быстро, получая ровное
удовольствие от нагрузки, прямо как в юности! В сумерках иду мимо низких
окон, и в них мелькают цветные картинки чужой жизни.
Вот я и дома. На автоответчике твой грустный голос сообщает, что ты
хочешь говорить со мной. Сегодня мы обязательно созвонимся. И скоро
обязательно увидимся. Собственно, мы не расставались.
Меня манят чистые листы бумаги. С удовольствием пишу письмо. Все будет
хорошо. Я тебя люблю. Сейчас буду звонить.
(P.S. Я чувствую свое лицо!)
Алексей.
Москва, 13 октября 1996 года.
Трудно сказать, где была реальность, здесь, где я прятал нос от
кашляющих гепатитчиков; за окном ли, где на лицах прохожих были ознаменованы
заботы; в письме; или там, на дорогах Европы. Возможно, реальность там, где
я. Но где я?
Зря философствуешь, ты на Матросской Тишине, на той же сборке, где
через дверь сидит в кабинете все та же тюремная красавица с красными
ногтями. Гепатитчиков оприходовали и отправили лечиться. Я же судорожно
размышлял, какие приведу аргументы, так как, по результатам предыдущего
приезда, выходило, что ничем я