вовал:  "Вертухай меня  на этапе в Бутырке  увидел,  ага,  говорит, на
больничку съехал, ничего, я тебя подожду,  приедешь на сборке повстречаемся.
Прикольно! Жаль только, здесь  не надолго. Но ничего,  теперь будет легче. А
пока  хоть на рогах  посижу  перед  Бутыркой".  Под  рогами  подразумевалось
деревянное сиденье на унитазе, старательно обтянутое грязными тряпками вещь,
для тюрьмы невиданная. В предыдущей, большой, камере, которую врачи называли
общей, и где народу было вдвое меньше, чем коек, отчего на общую она  совсем
не  походила,  был  просторный дальняк  вокзального  типа,  там  можно  было
помыться, накипятив  воды;  в камере с  унитазом это  сложнее,  в некоторых,
например  в  девять  четыре  на  Бутырке, вовсе  мыться  было  нельзя  из-за
перенаселенности  и  напряженности  отношений.  Унитазы  отдельная  тюремная
песня, на сборках они такие,  что ни в сказке сказать,  ни пером описать, на
спецу поприличнее, а на общаке смердят по определению, будучи в употреблении
круглые сутки. Не  то что прикасаться,  но и приближаться  к ним не хочется.
Вот  и порадовала  парня столь  исключительная возможность,  хотя и вряд  ли
можно  разделить его радость. Иногда канализация используется для дороги. То
есть из верхней хаты в унитаз  проталкивают на  веревке  "коня", вытаскивают
через очко в нижней хате, выловив удочкой или рукой, после чего,  протягивая
эту  веревку, переправляют через канализационную  трубу грузы,  запаянные  в
полиэтилен.  Неплохим переговорным устройством служит иногда  и  раковина, в
нее  можно  говорить, и слышно  из нее неплохо. Кроме насущных потребностей,
столь замысловатыми  путями поддерживается и жажда общения характерная черта
арестанта. Постепенно обнаружилось, что хата  полна  молодежи, пара лежачих,
пара  с  водой  в  легких,  остальные  как  обычно  (за  деньги).  Атмосфера
беззаботная. Но как-то раз ближе к ночи открылись тормоза, и вертухаи внесли
мужика без сознания. Что  он умрет, было ясно сразу.  Тот,  предыдущий, тоже
был  по-особенному бледен,  точно как этот.  Наутро в камеру зашла врач, моя
лечащая,  и долго пыталась привести мужика  в чувство, сокрушаясь,  что  нет
нужного  лекарства; обычно  врачи  в  камеру не  заходят, что  бы в  ней  ни
случилось. "Володя! Володя! Ты меня  слышишь? Володя!  Не  уходи,  оставайся
здесь!" говорила женщина, теребя  больного  по  щекам, но тот хрипел и  явно
оставаться отказывался. Женщина ушла, вернулась, сделала больному укол. "Что
с  ним  будет?"  встревожилась  молодежь.  "Ничего.  Все   будет  нормально"
отрешенно ответила уходя врач.  Сначала  мужик  притих,  но через  несколько
часов  застонал, заметался, был пристегнут наручниками  к кровати,  чтоб  не
ползал,  ночью забился в агонии и умер. До проверки труп оставался в камере.
После  проверки  все молча курили, разговор не клеился,  а  к  полудню снова
открылись тормоза, и  вертухаи с больничным шнырем внесли еще одного, и было
ясно,  что и этот не жилец. Его тоже поместили  на ближнюю к дверям кровать,
можно сказать  кровать смертников. "Опять  к вам,  сказала врач, взглянув на
меня. Ничего не поделаешь лучшая камера, пусть хоть здесь немного  побудет".
Лучшая это значит менее  грязная,  благодаря тому,  что кто-то  в ней  сидит
долго и хоть как-то заботится о чистоте. В нашем случае мы приобщили к труду
бомжа, предварительно заставив его постираться и помыться. "Ты хоть в тюрьме
побудь человеком" наставляли его арестанты, и он послушно становился им.
     Принесенный  в  хату мужик  бредил громко,  на кого-то кричал,  кого-то
звал, с кем-то не соглашался, упал с кровати, корчился на  полу в судорогах,
будто  его  раздирали   бесы,  старался  ползти  к  решке,  обильно   исходя
отвратительной и почему-то вызывающей у  всех страх пеной изо рта. Подойти к
нему  не решался  никто, и  он как живой кошмар выполз на середину, загребая
скрюченными пальцами  воздух  и со  скрежетом царапая иссиня-черными ногтями
пол.  Достучались в тормоза до вертухая, и  тот  оказал первую помощь,  т.е.
отволок мужика за ногу к двери  и приковал наручниками к кровати. Таков удел
умирающего в  тюремной больнице. Конец ХХ века,  Москва,  Россия, Президент,
интенсивно интегрирующийся в Европу и толпа мохнатых и лысых монстров за его
спиной, вожделенно готовая  воткнуть свою задницу  в грязно-кровавую лужу на
троне, являющим собой ночной  горшок из  чистого золота; а что в горшке? Вся
страна. Если когда-нибудь я  доживу до  свободы, пешком уйду, уползу, убегу,
что  угодно.  На вас, дорогие  россияне,  я уже насмотрелся.  "Нет! Что  вы!
воскликнет читатель, все  люди  одинаковы,  Вы заблуждаетесь! Наши люди даже
лучше,  это  же наши  люди!"  Нет, господа,  не одинаковы.  Одинаковые  люди
по-разному не живут.


     Глава 30. СТАРЫЙ ТЮРЕМНЫЙ ВОЛК
     ИЛИ ДЛИННЫЙ ДЕКАБРЬ

     Месяц  декабрь растянулся во  времени необычайно. Люди  менялись,  а  я
оставался, побеждая время и  тараканов, а главное чувствуя себя  лучше. Пару
раз поднимался на крышу на прогулку, но свидание с небом оказалось таким  же
тяжелым  как свидание  с матерью  через  решетку.  Впрочем,  от  свидания  я
отказался,  потому  что  оно  предлагалось  следователем только  в  обмен на
признание виновности, хотя бы частичной, этот маленький, но достоверный факт
объяснил мне наглядно,  почему арестанты  считают мусоров суками. Пребывание
на   кресте  дает   весьма   живое  представление  о  тюрьме,   в  связи   с
калейдоскопичностью  событий  и большим  количеством  проходящих  через  эту
Мекку. Вот только  что  заехали в  хату новенькие, а утром, будучи потрясены
увиденной  ночью агонией и смертью  арестанта, между прочим находившегося  в
следственном изоляторе  в связи  с мелкой  кражей,  дружно заявили  протест.
Почему-то в этот раз  никто  из вертухаев к  трупу не  прикасался, на помощь
больничному шнырю были призваны мы,  но помогать отказались. "Что, нет среди
вас настоящих мужчин? Хотите, чтобы я его отнесла? вопрошала врач, почему-то
глядя мне  в глаза. Вы тоже отказываетесь?" Я молчал. Кто-то не  удержался и
сказал, что он думает о тюремном начальстве,  другой его поддержал и сказал,
что он думает о тюремных  врачах, третий, на общей волне гнева,  сказал, что
он думает... и  т.д. Рассерженная лечащая сделала шаг  в камеру, и, будь она
не женщиной, была бы драка. "А Вы что думаете? Вы так же, как они, думаете?"
обратилась ко мне врач. Я молчал. "Нет,  Вы скажите!" Я молчал. "Я знаю,  Вы
еще хуже  думаете!  Да?" Я молчал. В конце концов с трупом справился шнырь и
призванный  из  другой  камеры арестант, а вертухай через  какой-нибудь  час
зачитал список, кому готовиться с вещами.  Не было в нем меня и еще тех, кто
тоже молчал. Сегодня  не могу  с  уверенностью сказать, кто из нас  всех был
прав. Сегодня я откладываю в сторону перо, смотрю в окно альпийского домика,
слышу как в долине  шумят автомобили, проезжая по  горным дорогам на залитых
предвечерним солнцем склонах; с удовольствием прослеживаю линию хребтов с их
лугами, лесами и скалами, вижу их  бытие под синим небом. У соседней хаты, а
здесь они  называются именно так, дети разводят огонь на  выложенной камнями
площадке в уютном  дворе без  всякого  забора,  ко мне в  комнату  проникает
легкий дымок  костра, неслышный  ветерок колышет летние косы берез, пушистые
сосны  и  не  трогает гордые ели.  Дети болтают  и  смеются.  Глядя на  них,
невольно  хочется  улыбнуться.  Солнце уже  освещает  противоположный  склон
долины, оставляя нас  в тени.  А наверху  плывет бесконечное небо, только  в
правом верхнем  углу окна его  пересекает три  полоски  проводов. Я  отрицаю
тебя, Йотенгейм.
     Как выглядит следак, уже и позабылось,  но Ирина Николаевна  приходила,
принося добрые вести из  дома,  сигареты, еду и газеты. В инсинуации  Косули
она не верила,  предполагая что-то свое, но  согласилась  с моей позицией  и
приняла ее.  Создалась странная,  но действующая в  мою пользу  ситуация,  в
которой  Косуля  должен  был  сохранить лицо  перед  коллегами  и  вынуждено
отпускал вожжи. Получилась уникальная опосредованная цепь от меня  и до тех,
кого  я, наверно, в глаза  не видел. Если бы  не реальность казематов, можно
было    бы    назвать    происходящее    каскадом    иллюзий,    невероятной
причинно-следственной  связью.  Но  она давала  результаты, и  я  настойчиво
ожидал движения  к лучшему.  Идя  на  очередной вызов  к адвокату, я  ожидал
только  положительных вестей,  но  Ирина  Николаевна  в  кабинете  старалась
держаться от меня подальше и  скоро ушла, сказав, что есть подозрение в том,
что умерший в нашей камере был болен менингитом.  Ну, был и был, я не придал
этому  значения,  решив,  что Ирине  Николаевне  стало не  по себе от запаха
тюрьмы, которым  пропитаны стены  и арестанты. Сознавая это,  я и так всегда
старался держаться от адвоката подальше: сколько ни мойся бесполезно. Иногда
у кого-нибудь объявлялся сухой дезодорант (тоже запретный  в тюрьме),  и это
был праздник  обоняния,  временная, но большая радость, несмотря на то,  что
арестант и в этом смысле  как собака, то есть к запахам привычен. Вернувшись
в камеру,  я заметил изменения: прогулки  не было, баланду подали в кормушку
чуть ли не лопатой, как диким зверям, на проверку тормоза не открыли, вместо
этого через кормушку бросили пакет хлорамина, тут же окошко  захлопнулось, а
голос с продола велел развести порошок в воде и протереть раствором все, что
можно. Отписав  соседям, мы  узнали, что на  нашей  двери приклеена  бумага:
строгий  карантин, менингит. Что это такое, никто особенно не  знал, а когда
узнали,  вздрогнули  от  ужаса:  вирус  распространяется  не   только  через
предметы, но и по воздуху, а наиболее вероятный исход болезни смерть, в чем,
собственно, мы  имели  возможность убедиться.  Через несколько  дней  нас по
одному вызвали  в  процедурный кабинет, где врачи, запакованные  в резину, в
масках и  очках, велев не  переступать порога, на вытянутой руке брали у нас
пробы из  полости  рта.  Еще  через  несколько дней  карантин  отменили,  но
прогулок не было, и  обращались  с нами по-прежнему как с чумными. Новый Год
на больничке был почти гарантирован. Менингитом больше никто не заболел, а в
маленькой  камере  на  восемь  двухъярусных  коек  оставалось лишь  четверо.
Наконец разрешили прогулки.  Одурев  от  зеленых стен, пошел  и я,  дав себе
обещание отныне свежим воздухом  не  пренебрегать. За  час, отпущенный тебе,
удается  надышаться  так,  что  все становится  на  свои места,  после  чего
заходишь в вонючую хату с неизбывным удивлением перед превратностями судьбы.
Заехал паровоз  новеньких, вызывая  привычное  раздражение, которое арестант
должен уметь подавлять  в себе на корню. Андрюха Коцаный с  общака  Матроски
зашел хозяином, учинил допрос каждому  и прицепился  ко мне. Успев отвыкнуть
от  неуважительного отношения сокамерников,  я  держал дистанцию,  а Коцаный
(наверно, потому,  что был  весь в  шрамах) лез на  рожон. Возникла взаимная
неприязнь, а в замкнутом пространстве куда ее девать. И тогда я его проклял,
пожелав  ему  смерти,  отчего  стало  гораздо  легче. А Коцаного  вдруг  как
подменили.  Наглость  с него ветром  сдуло,  и  время  он  стал  проводить в
основном мечтая вслух о том, как уедет  с женой в свой дом на озеро Балатон,
как снова обует  какого-нибудь толстосума, а 7-8 месяцев тюрьмы  это ерунда,
больше же он  никогда не сидит. Его лидерство в хате никто не оспаривал,  не
обращая  внимания, как на того неуловимого Джо, который потому неуловим, что
никому не нужен. На вопрос, чем болеет, Андрюха беспечно ответил, что у него
рак крови, но это ерунда, с этим живут. Лекарств он  не получал, но с общего
корпуса пришла малява, в которой сокамерники желали ему здоровья и сообщали,
что достали с воли  нужное  лекарство.  Коцаный просветлел от  удовольствия;
было видно, что тюрьма его не тяготит,  покуда он в  авторитете. Дебиловатый
Дима,  едва ворочавший языком (ему никак  не могли откачать воду из легких),
обращаясь к Коцаному, повествовал:
     Прикинь... у нас звено было... я из Перовской бригады... Фунтик так бил
рукой... что клиента вверх подбрасывало...
     Коцаный, как старший товарищ,  одобрительно кивал. "А ты, поворачивался
он ко мне, ты по воле кем был? Что ты для хаты сделал? Ты к адвокату  ходишь
занес бы лавэ, можешь ведь, я же вижу, не хочешь, поди. Так что по воле?"
     По воле все хорошо, с трудом справляясь с ненавистью, отвечал я.
     Что хорошо?
     Все.
     Кому?
     А кому надо?
     Ты вообще с братвой-то знаком? Коммерс?
     Кому коммерс, а кому и мерс.
     Ты что, на мерсе ездил?
     Нет, на ягуаре.
     А что лавэ зажимаешь? Так все-таки коммерс?
     Против наглости  есть  средство это  самый  что  ни на  есть  прямой  и
бесхитростный ответ. Который и последовал:
     Андрей, у тебя есть сомнения? Отпишем в хату?
     Ты же с Бутырки. К тому же пассажир.
     А что, на Бутырку нет дороги? Пассажир не арестант?
     Да ладно. Трудился? и это звучало почти уважительно. Сколько на тюрьме?
     Девять месяцев.
     Понятно.
     И все же смерти я ему пожелал.
     Тот  факт,  что  отдельные  личности  стали   досаждать  больше  всего,
свидетельствовал об улучшении условий содержания.  И  впрямь, несложно  было
заметить, что компания  подобралась беспроблемная,  ни  бомжей во вшах как в
шерсти, ни смертельно больных, ни маниакальных наркоманов. Дима из Перовской
бригады несколько ожил, когда кто-то предложил ему на пару ширнуться, но оба
участника  оказались  с   венами   тонкими   как   нитки,  оба   искололись,
промахнулись,  вся  мазута  пролилась  мимо,  и  удрученные  зэки   впали  в
меланхолию.  О том, чтобы с кем-либо  делить койку, речи уже не  шло вообще;
что-то  в моем  поведении  изменилось  настолько, что  никому  в  голову  не
приходило   предложить  мне  потусоваться.  Бойкий  Смоленский,  распевавший
куплеты, зайдя в хату,  полез было бурым,  но, напоровшись  на взгляд,  тему
оставил сразу. Теперь же главной неприятностью стал Коцаный. Но никто его об
этом не просил.
     Очередной длинный вечер бесконечного декабря  прошел в хате  под знаком
отчуждения  и   молчаливой  неприязни.   Коцаный  злился,  что  все   курят,
осточертели  уже, ночью нервно набросился на кого-то закурившего: "Хорош тут
шаймить,  как   в  курилке!"  Требование  для  тюрьмы  странное,  и  реакцию
вызывающее   однозначную,   но  никто  не  возразил.   Утром  Коцаный   стал
стремительно бледнеть, сказал, что его сейчас вырвет, кто-то успел подтащить
тазик, в  который  из  Коцаного  хлынула  темная  кровь.  Уводили  его  двое
сокамерников под руки. Куда? "В реанимацию", как говорят врачи. Реанимации в
спецбольнице следственного изолятора ИЗ-48/1 "Матросская Тишина" нет.
     Ну, что? спросили у вернувшихся.
     Говорит:   "Не  хочется   умирать   в   тюрьме"...  ответил   один   из
сопровождавших и молча взялся отмывать тазик от крови.
     Через день пришла малява с общака, в которой с прискорбием сообщалось о
смерти на кресте Андрюхи Коцаного.
     Коцаного заменили на двух живых, добавили еще пару, и стало тесно, зато
все здоровенькие как на подбор. Поздно вечером опять  открылись тормоза, и в
хату,  сдержанно  сияя  от   радости,  зашел  арестант  с   двумя  огромными
спортивными  сумками,  отчего  раздражение   едва  не  выплеснулось  наружу,
особенно после  того, как  вертухай поинтересовался у самого арестанта: "Ну,
что? Здесь?  Может, в другую?" "Не,  нормально" окинув взглядом внутренность
хаты,  ответил   новенький,  сбросил  ношу  на  пол,   весело   осведомился:
"Чифирнем?"  и  достал  пачку   чаю.   Такое   движение   способно  сгладить
недовольство. Зайдя в хату в зимней  одежде и шапке (значит, был на холодной
сборке),  парень разделся по пояс,  и  стало ясно,  что  гость непростой. По
груди, плечам,  рукам, запястьям  раскинулись церкви  с  немалым количеством
куполов, кресты,  могилы  и  чего еще только  не было.  Да это  ж  тот самый
арестант,  с  которым  как-то  раз  повстречался  на сборке. Тогда  он  тоже
разделся по пояс и так зарычал "полосатые,  строгие есть?" что народ притих,
чувствуя себя виноватым, что ни полосатых, ни строгих, кажется, нет, а потом
метался по сборке как раненый зверь, и неукротимая злобная энергия подавляла
душное пространство.  Теперь же  Серега  Воробей  был добродушен  и доволен,
вовсе не выказывая стремления выделиться из общей массы, как будто вопроса о
месте  ночлега  не  существовало.  Народ уже и чифирнул,  Серега пригубил  с
уважением, но чифирить  не  стал,  охотно поведал, что  он  О.О.Р., но  я  в
разговоры не вступал, размышляя, как быть: опять неожиданно стало ясно,  что
в хате лидер я, и  мне, казалось бы, надо принять участие в решении вопроса,
где  спать Сереге. Размышляя о том, почему вдруг что-то становится ясно  без
общего обсуждения,  и нафига мне это надо,  если моя задача только  покой, я
лежал на койке под решкой, глядя в  потолок. Нет ничего глупее, чем когда от
тебя ждут, что ты будешь обустраивать О.О.Р.
     Серега подсел на соседнюю шконку, закурили, перекинулись парой слов.
     Ты, я гляжу у решки отдыхаешь... неопределенно отметил Воробей.
     Да, но я не тусуюсь, ты уж сам с местом разберись.
     Не, я не про то, я вот  молодого потесню,  спокойно пояснил Сергей.  Ты
перейди на другое  место, обратившись к моему соседу, Сергей тут же про него
и забыл.  Несмотря на то,  что  другого места не  было,  паренек из Феодосии
безропотно собрал вещи, и  было это вполне справедливо, я бы совершил грубую
ошибку, если б стал возражать. А так все получилось правильно и само собой.
     Слушай, так это ты подогнал нашему Сереге телогрейку и кроссовки?
     Да, а что.
     Ничего, он как пришел, говорит, там Леха  Павлов на больничке, давно не
съезжает.
     Ну да, я не спешу.
     Новый Год справим.
     Похоже, да.
     Теперь уж точно.
     Полосатый должен быть полосатым.
     Что?
     Полосатым,  говорю,  сказал  я,  протягивая Сереге  новую  тельняшку  в
прозрачном пакете.
     Раньше, задумчиво и  чуть торжественно ответил Сергей, принимая подгон,
только конвойные имели право быть в тельняшках, нас за это били.
     А тельняшки?
     Отбирали. Сейчас нет. Серегины глаза  светились  искренней  радостью. А
вот я бы в тельняшке выглядел крайне нелепо.
     Прошел  последний  четверг  декабря, ушли на этап  арестанты с Бутырки.
Следовало  готовиться к Новому Году. Как  встретишь,  таким следующий  год и
будет.  То, что он будет в тюрьме,  ясно, больше встречать негде, но что  на
душе вот что важно, от этого зависит, пройдет ли в тюрьме весь новый год или
его  часть. Душевный  труд подчас весьма нелегок, но он меняет материю.  Все
препятствия  внутри  нас.   Внешние  препятствия   вторичны.  "Почему  такая
несправедливость?"  восклицаем мы, столкнувшись с  обстоятельствами, которых
не  заслужили,  "за  что?"  спрашиваем  в  недоуменье.  А  между  тем,  надо
внимательно посмотреть со стороны, и станет  ясно, что несправедливости нет,
есть обыкновенное следствие, соответствующее  своей  причине, всего  лишь не
всегда явной.  "Вот и ты, уважаемый,  имеешь  следствие, иронизировал я  про
себя,  размышляя  таким образом.  Или следствие имеет  тебя". Будь  любезен,
трудись  и исправляй  ошибки,  которые когда-то допустил. Ну,  вот  скажи на
милость, разве год тюрьмы, а то и два или больше, ты не заслуживаешь? Да как
нечего делать.  За  что? Да  за  что  угодно.  Ибо правильно  сказал  старик
Салтыков-Щедрин: "Всяк по земле опасно да ходит"...
     Дозвониться  в тот день до Толика  не  удавалось, договорились, что  он
будет  у  матери  на  Филях,  а  телефон  не  отвечал. Позвонил его  жене  в
Текстильщики, Толик был там.
     Привет. Ну что, сегодня уже не увидимся я тебе на Фили звонил.
     Увидимся. Приезжай сюда.
     Поздно уже, завтра.
     Бери такси и приезжай.
     Такая спешка?
     Да.
     Дружеская пр