бывает  у каждого.  Другое дело, когда  рюкзак  на плече --  все,
сомнения прочь. Странное стремление  -- идти к  вершине  по трудному пути. В
чем смысл?  Размышлять некогда:  уже идем по леднику. Снегопад  прекратился,
морозная ночь,  звезды.  Впереди Марат с  Аркадием,  они  уже  знают дорогу,
начало маршрута искать не придется.  Вот ледник стал уходить в небо, идем на
передних зубьях кошек к навешенным  перилам. Я  в связке  с Аркадием.  Вчера
первым на стене работал Марат, сегодня будет Аркадий, завтра он же, потом я.
Еще  двое в команде, Саша и Толя, первыми давно не ходят; как говорит  Толя,
живого мастера надо  беречь. Трудность и опасность для идущего первым в том,
что веревка  от него  всегда идет вниз, в случае срыва ему грозит падение до
ближайшей  точки   страховки  (обычно  это  крюк  с   карабином,  в  который
прощелкивается веревка) плюс на такую же глубину, пока веревка не натянется,
задержанная руками страхующего. Это могут быть и несколько метров, и десятки
метров.  Могут и крючья не выдержать, тогда, как  правило,  связка погибает.
Вот  здесь, недалеко, гора Байлян, в прошлом году двое наших ребят с нее  не
вернулись. А  сколько лет ходили в горы. Помнится, спросил одного из них, не
страшно ли.  "А  чего, --  говорит,  -- бояться. Если опасно, я лишний  крюк
забью, а если плохо, так вовсе не пойду. Я в горы хожу за удовольствием". За
чем сейчас идем мы? Поднимаемся по  заледенелым веревкам с  помощью зажимов,
которые  идут  вверх  по   веревке,  а  вниз  уже   нет.   Скалы   отвесные,
трудные,похоже,  вчера на ветру,  в  снег и  мороз, Марату здесь  досталось.
Невольно задаюсь вопросом, а смог бы сам здесь пройти первым. Сегодня погода
ясная. Рассвет обозначил контуры  гор  и  уходящую  бесконечно  вверх стену.
Перильные  веревки  закончились,  началась  напряженная  работа.  Крутизна и
трудность стены подавляют,  чувствуешь  себя муравьем  на небоскребе. Ползем
вверх, за час метров на сорок, не больше.  Аркадий -- хороший скалолаз,  это
успокаивает,  но  совсем  не  хочется,  чтобы  он  устал,  пусть  пользуется
безраздельно   почетным   правом   идти  первым,   вся   команда  безусловно
поддерживает  его  в этом  стремлении.  За горой  взошло солнце,  напряжение
возросло: сверху, воя как снаряды, полетели оттаявшие камни, куски льда. Это
по холоду,  а  что было бы в  теплую погоду.  Чем выше,  тем  меньше хочется
смотреть вниз и по  сторонам: масштаб картины угнетает, лучше смотреть вверх
да перед  собой.  Вот небольшая трещина в скале,  вот вбитый в нее титановый
лепесток с ушком, за которое и держится на карабине твоя жизнь. Скала пахнет
свежевысеченной искрой.  Все мысли о том, чтобы не делать ошибок,  разговоры
-- краткие команды: "Выдай веревку! Внимательно!  На  самостраховке!  Понял!
Страховка  готова,  пошел!" По закрепленной веревке подтягиваются остальные.
Пока  первый  обрабатывает следующий  участок, остальные висят  на  крючьях.
Спокойнее всего под скальными карнизами: на падающие камни можно не обращать
внимания. Вверх, вверх,  вверх. Утро, день, вечер. Скоро стемнеет. На первой
же  полке  надо  ночевать, но  полок  нет, ни  больших,  ни маленьких.  Все,
останавливаемся,  как  говорится, спасайся  кто  может. Саша,  наш  ветеран,
откачивается на веревке маятником по стене, цепляется за уступ, на нем можно
сидеть, находит  в  скале  трещину, вбивает крюк, пристегивается  к  нему на
самостраховку. Саше  повезло.  Толя растягивает на крючьях маленький  гамак.
Это  удобно.  У  Марата  гамак побольше,  в  нем  они  усаживаются  вдвоем с
Аркадием. Им тоже везет. Я га-мака не взял. Почему?  А кто его знает. Лишний
вес. Да и где  бы я  его  тут повесил, и так крючьев забито  мало, а  трещин
больше  нет. Стою на облитом,  как глазурью,  натечным  льдом участке скалы,
крюк для самостраховки забит  вверху и  в стороне. Или  зависнуть в обвязке,
тогда  до  стены можно  лишь  достать  рукой, или стоять на передних  зубьях
кошек,  придерживаясь  для  равновесия  за  самостраховку одной  рукой  и за
зацепку  на скале -- другой. Опасаясь, что от ремней в висячем положении  за
ночь  затекут ноги, выбираю стоячую ночевку,  все-таки  можно переминаться с
ноги  на ногу. К  тому  же висеть  в пустоте и  темноте как-то  неприятно. В
общем, не повезло. Рядом гамак Марата и Аркадия, но  тоже не с руки: оттяжку
для равновесия не сделать. Теперь считай секунды до утра, упершись козырьком
каски в стену.
     Все  замерли,  как куры на насесте.  После двадцати  часов  непрерывной
работы хочется пить. Кусочки льда, отколотые со скал, только сушат  глотку и
усиливают  жажду.  О еде  речи не идет.  У  каждого есть маленький пакетик с
восточными сладостями, которые  следует растянуть на все  восхождение.  Мы с
Аркадием  свои запасы уже  приговорили.  Остальные, похоже, тоже.  Руководит
нынче Толя, за ним числится много сложных восхождений, он знает, что нужно.
     -- Саша! Ты живой?
     --  Живой, Толя,  живой, -- по голосу понятно, что Саша в норме, ничего
ему не надо, и разговаривать сегодня он больше не хочет.
     -- Аркадий! Что Марат затих? Скучает?
     -- Нет. Блюет.
     -- А что так?
     -- Температура. Заболел.
     -- Будем спускаться?
     -- Нет. Если первым не пойдет, -- до вершины дотянет.
     -- Алексей!
     -- Что?
     -- Насчет гамака всех предупреждали.
     -- На хрен он нужен.
     -- Понял. Курить будешь?
     Замечательно.  Я, по  случаю необычного восхождения, не взял сигарет. А
зря.
     -- Буду, передай через Аркадия. Мастер -- он и есть мастер. Старый конь
борозды не портит.
     -- Но и глубоко не пашет,  -- значительно отвечает мастер. --  Аркадий,
на, попробуй передать сигарету. Не урони. Марат! Что молчишь, давай работай,
разводи примус. Аркадий, набей льда.
     Внизу послышался металлический звук ударившегося о скалу предмета.
     Толя:
     -- Что это было?
     Марат:
     -- Примус.
     -- Крышка осталась?
     -- Да. Выбросить?
     -- Не вздумай. Бензин не уронил?
     -- Нет.
     Если на еде и гамаке можно сэкономить в весе, то примус берется на гору
всегда.  Глоток  горячей  воды  -- это важно.  Толя распорядился собрать  из
карманов бумажки,  обломки спичек, чего  оказалось достаточно,  чтобы, залив
бензином  и запалив, растопить  в  кружке  лед. Странно: можно  протянуть  в
темноте руку и  в пустоте нащупать переданную тебе  кружку с водой,  которую
заглатываешь  жадно, не обращая внимания, что она с камнями, и в то же время
неудобство и напряжение твоего положения никто изменить не может.  Опять все
замолкли. Теперь не  спи. Заснешь --  слетишь  с какой-никакой,  а  все-таки
полочки,  будешь  болтаться  в  пустоте;  забраться обратно в темноте  будет
трудно.  Опять же замерзнуть  можно,  температура-то  минусовая. Так что  --
переминаться с  ноги на ногу, поставить стопу  поперек, перенося нагрузку  с
передних зубьев кошек на  боковые,постучать ботинком о скалу,  опустить одну
руку  с  холодной  скальной  зацепки,  отогреть,  вернуть на место, опустить
другую.  Толя сделал сюрприз:  передал не одну, а четыре сигареты.  Курю. На
стене тишина. На горизонте  огни города Фрунзе, поэтому нет обычного в горах
ощущения затерянности во Вселенной. Холодно. Очень.
     -- Алексей! Не спишь? -- это Толя.
     -- Издеваешься?
     -- Не обморозился?
     -- Не дождешься.
     -- Коньяк будешь?
     -- А у тебя есть? -- с моей стороны вопрос полон мужественной иронии.
     -- Есть, -- отвечает Толя.
     Что ему сказать. Как  говорил известный персонаж, грешно  смеяться  над
больными. Поэтому я и не буду смеяться.
     -- Марат! Аркадий! Вы коньяк будете? Нет? Тогда передайте Лехе.
     Не  шутит,  старый  конь. У  меня в  руке  бутылка.  Мы  тут на  жратве
экономим, а  он пол-литра затащил. Говорят, настоящие мужчины утоляют  жажду
водкой. Не знаю, насколько справедливо данное утверждение, но что полбутылки
коньяку в данном случае жажду утолили вполне -- это правда. Так  же поступил
Толя, после  чего  с  торжественным  напутствием  отправил пустую  посуду  в
бездну, и мы довольно слаженно запели во всю глотку:
     "Из полей -- уносится печаль,
     Из души -- уходит прочь тревога!
     Впереди у жизни только даль,
     Полная надежд людских дорога!"
     Партнеры по восхождению хранили молчание, а мы куролесили еще несколько
часов, сравнивая степень свободы жителей города Фрунзе и нашу.
     Проснулся  я  от тяжести в голове. Что-то  было неправильно.  Сначала я
решил, что сон  не закончился, по-тому что гор вверх ногами не бывает, потом
понял:  вишу  в  воздухе  на  самостраховочной веревке, но,  по  результатам
романтического  подхода к  альпинизму,  система обвязки растянулась,  будучи
самодельной,  и  я  оказался  вниз  головой,  отчего  физиономия  затекла  и
распухла. Пока этого безобразия в сером рассвете не видит никто, принял меры
к восстановлению положения вверх головой,  потом подтянулся на самостраховке
и  раскачиваясь  поймал  зацепку,  достиг прежнего положения. Самочувствие в
норме, только спать хочется.
     Через  пару часов мы с Аркадием двинулись  дальше.  К  небу.  К полудню
преодолели  несколько карнизов. Очень трудное лазанье.  Аркадий работает как
ломовая лошадь  и все  больше  мрачнеет,  начинает ругать гору.  -- "Нельзя,
Аркадий, так говорить". -- "На хрен! -- отвечает. -- В гробу я ее видел! Еще
одну веревку и меняемся".
     М-да... Впереди сорок метров скал с отрицательным  уклоном  -- ключевой
участок, как раз через одну веревку. Извольте пожаловать.
     Маршрут  идет  по стене чуть  наискосок.  Отсюда уже  безопаснее  верх,
потому что  если спускаться, то напрямую, а там все простреливается камнями.
Как  на  большинстве  восхождений,  наступил  момент,  когда  назад  если не
труднее,  то  опасней, чем вперед. Аркадий медленно поднимается к нависающим
как судьба красным скалам. Ругается, зависнув на очередном забитом крюке, но
делает все правильно: две веревки ведет за собой  через крючья и закладки по
обе стороны от себя, на случай если одну перебьет камнем.
     Эти  красные  скалы на фоне стремительных облаков будут  потом сниться,
освещенные  мистическим светом  предстоящего преодоления. А сейчас, повиснув
на  самостраховке,  упершись ногами в стену, я держу в ладонях обе  веревки,
медленно уползающие из рук вверх,  и слежу за  Аркадием. Оттого, что  голова
запрокинута, болит шея. Да и опасно это. Лицо посечено в кровь осколкамильда
и  каменной крошки, руки тоже.  Устроюсь-ка я под карнизом,  пока Аркадий на
очередном крюке на  самостраховке. Чуть  вправо, в щель  -- закладку, теперь
можно  висеть в  безопасности.  А  то,  глядишь, камень  побольше  прилетит.
Вздремну перед боем. Такой трудности скал еще не было в моей практике.
     -- Аркадий, как дела?
     -- Вижу ручку.  -- Это значит, зацепку, за которую  можно взяться, если
не двумя руками, то, по крайней мере, четырьмя пальцами. -- Дойду  до нее --
и меняемся!
     Хорошо. Моментально засыпаю, выигрывая минуту  отдыха. Сначала раздался
истошный  крик Аркадия:  "А-а-а-а-а!!!"  В  следующее  мгновение  что-то  со
змеиным  шипением заслонило свет,  обдало горячей  волной  и исчезло.  Внизу
ухнуло  как  взорвалось.  Резко   прыгнула  из   рук  веревка.  Инстинктивно
сомкнулись  со  всей силы  пальцы, показалось --  не удастся  удержать; нет,
удалось.  Хорошо,  что в  рукавицах, веревкой прожгло материю,  но не  кожу.
Уперся  ногами  в  стену, выглянул  из-под карниза.  Аркадий  висит на одной
веревке всего в нескольких метрах выше, бормочет, стонет  и сучит руками как
паук.   Одна  веревка  перебита.  Закрепляю  уцелевшую  узлом  на  карабине,
рассматриваю  Аркадия.  Говорить  с ним  пока бесполезно: он в шоке.  Первым
делом выяснить, какой шок, психологический  или травматический. Визуально --
цел;  пролетел метров пятнадцать. Там, где прогнозировалась "ручка", в стене
свежее пятно в форме  линзы в несколько метров диаметром. За  верх  выпавшей
линзы и взялся Аркадий, встав в контрупор одной ногой на нее же, а другой за
ее границу, она и выскользнула из-под Аркадия, перерезала одну веревку, а он
уже полетел вниз на другой. Саша, Толя и Марат не пострадали, будучи немного
в стороне и под карнизом, но перильную веревку к ним тоже порезало в куски.
     -- Что случилось? -- кричит Толя. Из-под карниза нас не видно.
     -- Аркадий сорвался.
     -- Где он?
     -- Здесь, рядом.
     -- Живой?
     -- Да.
     -- Аптечка нужна?
     -- Да.
     -- Что из аптечки нужно?
     -- Анальгин.
     -- Почему перильная ослабла?
     -- Перебита.
     -- Сейчас подойду.
     Значит,  Толя  пошел  лазаньем. Раньше  чем через сорок минут не будет.
Аркадий  --  как  противовес  на  закрепленной  у  меня  веревке,  ее  можно
использовать  как  перила.  Подбираюсь к Аркадию, успокаиваю как ребенка, он
приходит в себя, перестает стонать, начинает говорить.  Выясняется,  что  не
помнит, как упал, болит голова и нога, но перелома, кажется, нет. В согнутом
положении нога болит меньше.  Из вспомогательных веревок делаю на нее петлю.
С таким одноногим красавцем теперь только вниз. Перспектива -- хуже нет.
     -- Может, сможешь по перилам? -- показываю наверх.
     -- Нет! Только вниз.
     -- Понимаешь, что вниз опасней?
     -- Да.
     -- Хорошо. Толик подойдет, будем спускаться.
     Когда  подошел  Толя, Аркадий  опять мычал  от  боли;  горсть  таблеток
пришлась вовремя.
     -- Может, его промедолом ширнуть? -- посоветовался Толя.
     -- Нет, -- вступился за себя Аркадий,  -- я потерплю, мало  ли  чего на
спуске.
     -- Это верно. Ну что, покурим и поехали?
     -- Покурим, --  говорю, взяв у Толика сигарету и глядя вверх на красные
скалы. Не суждено до них до-тронуться.
     Под солнцем  проснулись камнепады, сверху полетели  большие куски льда.
Теперь первым спускается Толя. Скалы -- сплошь монолит. На всю веревку вниз,
шлямбуром продалбливает в скале отверстие,  в него забивает расклинивающийся
крюк, который остается в скале навсегда.  Хватило бы этих крючьев. Спускаюсь
последним  по  двойной  веревке.  Закрепившись,  продергиваю  веревку  через
оставленную наверху  петлю, а то  и  карабин  -- не жалко. И так  весь день.
Видя, какого  рода летит  сверху подарок,  предупреждаю криком "камень"  или
"чемодан", в зависимости от величины падающего предмета. Тогда все как могут
прижимаются  к  скале.  Весь  день  наполнен  криками,  свистом и  грохотом,
ожиданием худшего и  страстным желанием,  чтобы все закончилось благополучно
(в памяти случай, когда моему приятелю камень снес голову, как гильотина, на
глазах  у  всей  группы).  К  вечеру  похолодало,  стена  стала затихать.  В
сумерках,  спускаясь  уже по  льду,  услышал снизу  голос  Толи: "Леша,  это
последняя веревка!"
     -- Не последняя, а еще одна!
     -- Давай сюда, на мой голос, бегом, здесь трещин нет! Веревку брось, не
снимай!
     Нет,  не побегу. Эти  последние  метры  опасности пройду  спокойно.  Но
вверху завыло, и ноги сами понесли.
     -- Все! Поздравляю! -- Толя протягивает руку.
     Все?  В  самом  деле?  Да.  Под  ногами  опора.  Горизонталь.  Можно  с
непередаваемым удовольствием снять с себя всю эту ременно-веревочную упряжь.
     -- Что Аркадий?
     -- Увезли в акье. На, кури, спасатели принесли.
     Обоих прорывает. Минут  десять  без перебоя в два голоса  ругаем всех и
все на  свете: камни, лед, веревки, крючья, Аркадия, друг друга, всех вместе
взятых и, обретя душевное равновесие, спотыкаясь от усталости,идем по морене
в   базовый  лагерь,  выискивая  путеводные  туры  из   камней  принесенными
спасателями фонарями.
     На следующий день, спускаясь  по  леднику в  долину,  останавливаюсь  и
долго смотрю на огромную черную  стену  Свободной  Кореи, увенчанную ледяной
шапкой, сверкающей на солнце.  Красных  скал не  разглядеть, слишком далеко.
Первый раз я ухожу из гор с ощущением тихого счастья. Как в русском романсе:
     "Ах, как трудно дойти до вершины,
     Но она лишь откроет глаза,
     Что прекрасны поля и равнины
     И прекрасны ея небеса".
     Нет вопросов, нет сомнений. Жизнь.
     -- Да, нелегко  будет  Вас сломать,  --  говорит Гоги,  протягивая  мне
сигарету.-- Это последняя.
     -- Не последняя. Еще одна, -- возражаю я.
     -- Ложитесь спать, Ваша очередь, -- Гоги со мной почему-то на "Вы".


Глава 14, вместо тринадцатой.

     Был ли сон  или не  был, наверно нет. Скитаясь по аравийской  пустыне в
желтом зное, никак не мог найти воду, мешала тянущаяся из-за горизонта лиана
с длинными шипами, которые  насквозь проткнули  грудь, голову, руки. Видимо,
поэтому не удалось заснуть на горячем песке, под шум прибоя невидимого моря.
Так  и  лежал,  глядя в бесцветное небо, пока  кто-то не потеребил за плечо:
"Пора  меняться".  Небо  прояснилось,  оказалось пестрым,  в  зените  стояло
светило -- лампа дневного света,  прибоя не было -- все тот же переполненный
тамбур  электрички,  несущейся неведомо  куда.  Вставать медленно,  чтобы не
лопнула  голова.  Уловить  ноту,  на  которой  можно держаться  не  падая  в
пропасть.  Как,  например,   было   с   зубами.  Последний  год   в   России
ознаме-новался  большим  напряжением и  отсутствием  свободного времени.  От
нервов "посыпались" зубы,  но болеть им было  запрещено: не до них. И они не
болели.  За границей, после выбора другого темпа  и  направления работы, все
поменялось,  стало позволительно расслабиться, и  выяснилось,  что оголенные
нервы  болят, и  уже нет другого  пути, как  удалить половину зубов.  Теперь
задача серьезнее,  нужно крепко держать  в  узде весь организм; туберкулез и
гепатит  на  тюрьме  как  насморк, спидовых тоже хватает,  а  пневмония  или
какая-нибудь ангина --  это и не болезни вовсе. Главное -- это ходить. Шаг в
одну сторону, шаг обратно -- это уже что-то,  а два или три -- роскошь, но я
ходил  с  упорством  дикого  животного  в  зоопарке;  видимо,  это  было для
остальных  столь странно, что они слегка  подвигались, давая мне  сантиметры
свободного пространства. Опять  же -- тюрьма, не запретишь. Свободен делать,
что хочешь. Настолько, насколько  сможешь. Сигареты  кончились, но сюда,  на
вокзал, от решки регулярно шла "Прима",  от которой быстро  желтеют пальцы и
чернеют  зубы. Стоять, ходить, курить, несколько минут сидеть, опять стоять.
Шаг  вперед,  шаг  назад.  Вентилятор  иногда  выключают,  у  тормозов сразу
повисает  желто-серая  сырость.  Здесь  и  унитаз,  и раковина,  на  полочке
общаковский  кипятильник,  и   все  время  кто-нибудь  кипятит  воду.  Здесь
умудряются  умываться и  даже мыться, стирать,  мыть пол,  посуду.  День  не
отличается от  ночи, свет не гаснет  никогда,  тюрьма не спит, живет  бурно,
мучительно  и шумно,  круглые сутки.  Всю  ночь  "забиваем шнифт",  дорожник
мечется на решку, гоняет грузы и малявы, телевизор орет, пока не сдохнет, но
мнимая его смерть оборачивается анабиозом, и через  час-другой он,  скотина,
реанимируется.  Молодость   требует  шума  даже  в  тюрьме.  Рано,  в  конце
ночи-начале утра звякнула кормушка:  "Ребята, хлеб, сахар!"  Баландер выдает
по  количеству  присутствующих  то,  что  у  арестанта нельзя  ни отнять, ни
выиграть, ни вымутить. Пайка хлеба -- это святое. Краюха черного вдва пальца
толщиной и белого  (не всегда) -- половина того. Плюс неполная ложка сахару.
Раздачей хлеба занимается в хате хлеборез. Вопрос решается тщательно, каждый
обязательно получает свою пайку. Потом утренняя баланда, обычно недоваренная
сечка без соли, от которой, за  редким исключением, отказываются все, потому
что она желудком  не переваривается. Обязательно, когда появляется баландер,
кто-то от решки пробирается к  кормушке и  шепчется с  ним, если вертухай не
стоит рядом. Баландер -- это  "ноги". С  ним можно  тусануть маляву в другую
хату,  на сборку, на другой корпус,  у него же покупается за тюремную валюту
--  сигареты -- ненормативное съестное, например несколько сморщенных  сырых