ч.
     -- Год рождения, число.
     -- 1957, 27 октября.
     -- Статья.
     -- Не помню.
     -- Должен помнить.
     -- Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, -- киваю на Сукова.
     -- Вас били?
     -- Да.

     -- Кто бил?
     Не представились.
     В ИВС к врачу обращались?
     -- Сказали, врач будет в Москве.
     -- Я врач. К конвою претензии есть?
     Гляжу на застывшего  в напряжении Сукова. Что ж  он так напрягся, будто
не я у него в гостях.
     -- К конвою нет, -- вижу, как облегченно вздыхает Суков и молча  уходит
с собратьями по разуму.
     -- Жалобы есть?
     -- Голова болит. Уже одна. Было две.
     -- На учете в психдиспансере состоишь?
     -- Нет.
     -- Давно болит?
     -- С неделю.
     -- Рвота была?
     -- Когда били -- да. Потом -- нет.
     -- Что еще?
     -- Позвоночник болит.
     -- Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У
тебя всегда такое?
     -- Сколько?
     -- 170/110.
     -- Обычно 110/70.
     --  Вены есть? Сожми  кулак,  --  потянулась  к  тарелке  с иглами  без
упаковки.
     -- Я бы хотел одноразовую.
     -- Хотеть не вредно. Теперь укол, -- опять берет такую же иглу.
     -- Я отказываюсь от укола.
     -- Считай, что я этого не слышала.
     Подошел тюремщик с дубинкой:
     -- Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошел за мной!
     В  грязной  комнате без  окон  злобный  мужик  в  камуфляже распотрошил
принесенные откуда-то мои ве-щи, велел раздеться  догола,  указал  на дверь:
"Иди туда". А пол такой, что свинья в сапогах не пойдет, не то что босиком.
     -- Можно, -- говорю, -- хотя бы носки не снимать?
     --  Молчать!  Пошел!  --  дверь  захлопнулась.  Света  нет. Стою,  жду.
Открывается в стене окошко, через него летят поочередно на пол мои вещи:
     -- Забирай, выходи. Здесь оденешься.
     Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелек:
     -- А с этим что будем делать?
     Намек понятен.
     -- Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.
     Подобие  улыбки озарило  лицо тюремщика, и  денег  в описи стало  вдвое
меньше. Тюремщик смягчился:
     -- Пошли на сборку.
     Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплеванной
конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.
     -- Эй, есть кто? -- послышался знакомый голос кавказца.
     -- Говори! -- отозвался другой.
     -- Тебя как зовут?
     -- Саша.
     -- Еще кто есть?
     -- Есть, -- отвечаю. -- Алексей.
     -- Ты откуда, Саша? Я -- Лева Бакинский.
     -- Отсюда, с централа.
     -- Леша, а ты?
     -- Из Москвы.
     -- С воли?
     -- Да. Мы у врача виделись.
     -- Саша! -- в голосе Левы тоска. -- Как там у тебя, тесно?
     -- Тесно.
     -- У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.
     -- Терпи, Лева.
     -- Леша, а у тебя тесно?
     -- Не очень.
     -- Сколько человек сидеть могут?
     -- Три.
     -- И свет, наверно, есть?
     -- Есть.
     -- Везет! У меня только один может сидеть. Леша, я к тебе приду! У тебя
курить есть? Ох, плохо мне. Саша!
     -- Говори!
     -- Саша, какое положение на централе?
     -- Вор на тюрьме. Багрен Вилюйский.  Общее собирается.  Карцер греется.
На тубонар и  больничку  дорога два раза в неделю.  БД и  ноги. На воровском
ходу.
     Хлопнула дверь. -- "Давай его сюда, -- послышался начальственный голос,
-- я сам с ним поговорю". Кого-то вывели  из соседней конуры. Тот  же голос:
"А вот я  тебе  дам,  как следует. Руки за  спину. Руки,  сказал, за спину!"
Затем удар, как в боксерскую грушу и сдавленный  голос: "С-сука!" -- "Ты что
сказал, падла? Ты  что  сказал!"  -- и  вдруг частые  удары,  будто в тесной
комнате  остервенело  гоняют футбольный мяч,  и крики  избиваемого,  какие и
назвать  нельзя   иначе  как  страшные.  Крики  оборвались.  Что-то  тяжелое
протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло.
     -- Саша! -- позвал Лева.
     -- Говори.
     -- Саша! Ты здесь. Леша!
     -- Да.
     -- Ты тоже здесь. Саша!
     -- Говори.
     -- Я думал -- тебя.
     -- Нет. У меня ВИЧ, меня не трогают.
     В замке моей двери повернулся ключ:
     -- Павлов! Пошли. Руки за  спину.  -- Обдало холодом: угораздило подать
голос...  Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас,
профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в
совершенно черной от грязи комнате с черным же потолком толпится куча народу
в верхней одежде, и смердит  оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что  будет дальше,
неизвестно, но пока повезло.
     -- Что, Павлов, сфотографировался? -- весело поприветствовал меня  тот,
что принимал. -- Пошли за мной.
     --  Леша,  ты  пришел?  --  это Лева.  --  Старшой! Подожди, не  уходи!
Старшой! Посади  меня к нему! Старшой,  я  умру здесь! Я  тебя Христом-богом
прошу! Посади меня к нему!
     -- Я не старшой, -- с гордостью отозвался мой конвоир, -- я -- руль! --
В доказательство того,  что он -- руль, послышался громкий  голос: "Руль! Ты
где? Ру-уль! Куда этого?"
     Руль бодро распорядился, "куда этого", а я кое-как примостился на лавке
и закрыл глаза.
     --  Старшой!  --  Лева  Бакинский  остервенело  барабанил в  дверь.  --
Старшой!
     Щелкнул замок, шаги:
     -- Чего орешь. Я старшой.
     -- Старшой!  Посади меня к  Леше! Старшой... -- Лева почти плакал. -- Я
тебя по-человечески прошу.
     --  Слушай,  Руль,  на  что его посадить, чтоб он заткнулся? -- спросил
кого-то  старшой. Хлопнула  дверь,  все стихло. Однако  через какое-то время
крякнули замки: один, другой, третий, открылась моя дверь, и Лева  с пакетом
в руках  проворно  нырнул в  мою  конуру, от  былой  заторможенности  его не
осталось следа.
     -- Угощайся! -- Лева достал печенье.
     Угощаться не хотелось.  И видеть Леву не хотелось. И не хотелось  много
чего еще.
     -- Спасибо. Не хочу.
     -- У тебя курево есть? Ого! -- "Мальборо". Ты по воле-то чем занимался?
     -- Всем понемногу.
     -- А по какой статье заехал?
     -- Не помню точно.
     -- Как не помнишь? Ты, я гляжу, по первому разу. На тюрьме  это главный
вопрос.  Могут  неправильно понять. У тебя  же  в  копии постановления  есть
статья.
     -- Мне ничего не дали.
     -- Не может быть.  Всем дают. Слушай, Леша, тебе к адвокату надо, здесь
что-то мутно. А паста у тебя есть?
     -- Слушай, мужик, -- говорю, -- оставь меня в покое, ладно?
     Лева посерьезнел:
     --  Ты  меня больше  так не называй. Мужики --  на  лесоповале. А  я не
мужик. За то, как ты на вопрос ответил, -- бьют. Но  я по жизни крадун, живу
по воровским законам и считаю, что надо не наказывать за незнание, а  учить.
В тюрьме все люди, и мы должны держаться вместе, иначе нас мусора поодиночке
передушат. Есть  неписаные законы и правила, установленные  Ворами, суровые,
но справедливые. Их надо знать. Поэтому надо интересоваться. Нельзя отказать
арестанту в просьбе, если просит не последнее.  Порядочному арестанту всегда
есть что сказать. И Вор --  это не тот,  кто ворует, а  кто лучше всех знает
жизнь  и имеет  высочайший  авторитет. Вор  никогда не  работает. Ему это не
нужно. Вор -- это звание приближенного к богу.
     Опять университеты. Соображая,  что в словах Левы может быть правдой, а
что  не может, и наблюдая, как  он  манипулирует по-блатному пальцами, решил
быть раз и навсегда осмотрительнее.
     -- Хорошо, Лева. Спасибо за науку.
     -- Спасибо скажешь прокурору. В тюрьме "спасибо" нет. Есть "благодарю".
А за спасибо  е..т  красиво. Следи за каждым  словом. И никогда не в  падлу,
если чего не знаешь, поинтересоваться, -- это приветствуется. Тюрьма  -- наш
общий дом, нам в нем жить.
     Захлопали  двери.  Открылась  и  наша.  Зашел высокий  парень,  сел  на
скамейку, взялся  руками за голову.  В ко-нуре  стало тесно,  мир сузился до
неузнаваемости.
     -- Откуда, братишка? -- спросил Лева.
     -- С коломенской тюрьмы, -- на парне лица нет.
     -- Зовут как?
     -- Леша.
     -- Меня -- Лева. Его -- тоже Леша. Как там, в Коломне, кормят?
     -- Кормят хорошо. И бьют мусора -- от души.
     -- Статья тяжелая?
     Парень  безнадежно  махнул  рукой  и  закрыл  ладонями  лицо.  На руках
татуировки:  могилы,  черепа.  Потом  достал  из  грязной сумки машинописный
текст, протянул Леве. Прочитав, Лева задумался:
     -- Говорят,  в таком случае плохо, если у трупа есть голова.  Голову-то
оставили?
     -- В том-то и дело, что оставили! -- тоскливо ответил Леша.
     Старшой открыл  дверь.  --  "Вы двое, -- указал  на меня  и Леву, --  с
вещами". Взяли  свои баулы (сумки  то есть), пошли. Парень поднял  лицо.  Во
взгляде  страдание  и мольба.  Чем  же я  тебе могу помочь. Ни воля моя,  ни
власть. Молча, взглядом:  "Держись, не мне тебя  судить". И  он также молча:
"Благодарю". Какой арестант не  помнит этой, скупой на слова, но так  нужной
поддержки, когда нет сил ни ждать, ни надеяться, и вот-вот  разорвется череп
от  ударившей из  сердца крови,  и меркнет свет,  но  касается твоего  плеча
татуированная рука какого-нибудь головореза, и доносится издалека его голос:
"Не гони.  На,  покури  "Примки".  И,  прикрывая ладонями поднесенный огонь,
прикуриваешь,  вдыхаешь  горячий горько-сладкий дым, куришь  молча,  курит и
молчит твой собеседник, и отступает отчаянье.
     Какой длинный день, ни часов,  ни времени. По  коридорам, по ступенькам
вниз,  в грязный тупик,  сырой и черный,  где вдоль глухой стены  -- сточный
желоб,  а в нем шевелятся неторопливые жирные  лоснящиеся в полумраке крысы.
Напротив  стены  три деревянные  пере-хлестнутые  железом двери  с открытыми
кормушками,  тускло светящимися,  как маленькие  окна. И  чуть ли не шипение
слышно адского огня. Нам с Левой в среднюю дверь. Совершенно черная от грязи
камера   с  двумя  откидными   шконками,  от   которых   сохранились  только
металлические  рамы. Полуподвальное окно в  крупную  решетку, из-за  которой
сочится темнота и  холод (значит, на улице ночь).  От  ветра окно наполовину
заслонено убогим деревянным щитом. У двери  -- вонючая  параша. На свисающих
оголенных проводах  подвешена  слабая  лампочка.  На  одной шконке,  на трех
досках, лежит в лохмотьях парень. На другую шконку  ни сесть ни лечь,  разве
что если взять  щит  от окна  и  положить на раму. Парень  с  трудом  поднял
голову, мутно оглядел нас и снова лег, ничего не говоря.
     Молчание нарушил Лева, который, казалось, с каждым  часом обретал себя.
Уже кипятильник подвешен на оголенных проводах, кипит вода и делается чифир,
уже парень  оживился,  и  даже встал, и ведется у  них  разговор  за тюрьму,
положение, за статью, за Иисуса  Христа.  Вадим  в  одиночке четыре  месяца,
ждет, когда  переведут на  больницу, должны  делать  операцию  (острая форма
отита, осложнение), да денег нет, адвоката  тоже, а  стало быть и  движения.
Передач не получает, сидит на баланде.  Общее  заходит случайно: дороги нет,
только ноги иногда. Толком не знает, что за камеры -- его и соседние  --  не
сборка, не спец, не общак, не больничка; знает, что за углом по  коридору --
карцер,  и все. Соседи слева  -- туберкулезники в  тяжелой форме, справа  --
спидовые. Два раза в  сутки  всех вместе из трех камер выводят в туалет, там
же  есть  кран, можно набрать  воды,  так что если  нас здесь оставят, утром
нужно залить во что есть. --  "Я  думаю,  --  говорит  Лева,  -- завтра  нас
подымут в хату".-- "Лева, -- говорю, -- все хаты -- такие?" -- "Нет,  эта на
кичу  похожа, а  в  хатах по-другому".  Понятного  мало.  Что ж, буду больше
слушать,  меньше  говорить.  --  "Присаживайтесь, --  приглашает  Вадим,  --
яподвинусь". Лева принимает предложение,  я же не могу преодолеть отвращения
прикоснуться  к  чему-либо. Покуда станет сил, буду  стоять, а когда потеряю
сознание, по крайней  мере, не буду этого видеть. И в туалет  с  тубиками  и
спидовыми не пойду. Никогда.
     Серый  рассвет прополз через  решетку,  ничуть не оживив  склепа,  лишь
отчетливей стала видна вековая грязь камеры. Уже был хлеб, баланда: половник
чего-то сильно вонючего плюхнули через кормушку в миску Вадика, и он бережно
понес ее на  шконку; "рыбкин суп", говорит. Никто из  нас  не  спал. Остаток
ночи и  утро  Лева  с Вадиком провели в религиозных  дискуссиях,  то  и дело
обращаясь  к  небольшой  книжечке  Нового  Завета.  Еще  сутки,  может быть,
простоять смогу. Разве можно здесь привыкнуть?
     "Гусейнов,  Павлов  --  с  вещами".  Давай,  Вадик, пока. Держись, если
сможешь.  Вывели  из  аппендикса, как из  канализации:  коридоры  становятся
светлее, и то,  что  вчера приводило в  ужас,  сегодня  --  как  избавление.
Надолго  ли.  Что будет дальше?  А вот и вовсе  чистый коридор и целая толпа
таких, как мы. В окошке вызывают пофамильно, выдают  миску,  ложку,  одеяло.
Разбили на  группы. Нас,  человек десять, завели  в комнату без окон;  вдоль
стены лавка.  Все молчат.  На большинстве  лиц -- страх. Выделяется один  --
насмешливый, презрительный и уверенный. Вдруг обращается ко мне:
     -- Ты на сборке с Бакинским был?
     -- Да. Откуда знаешь?
     -- Пересечетесь еще --  скажи: Валера Бакинский здесь. Это я. Меня тоже
приняли. Я поисковую пущу. Видел  вас на лестнице вместе. Он не знает, что я
здесь.
     -- Хорошо. Куда дальше, не знаешь?
     -- Куда-куда! На общак. Может, на спец.
     -- А в чем разница?
     -- На спецу лучше. Там даже занавески бывают.
     "Павлов! С  вещами.  Пошли". Коридоры,  коридоры, вертухай оглушительно
хлопает дверьми в  переходах,лестница наверх, уже, наверно, этаж  четвертый.
Спешу за вертухаем, придерживая рукой сердце, чтобы не выпрыгнуло, и  уже не
обращаю внимания на боль в голове.
     -- Командир, идем-то куда?
     -- Е.... верблюд .
     Ясность полная: молчание -- золото.


Глава 12. ЛОМОВОЙ КОТ ВАСЯ, ХАТА 228

     От окна  до  окна (в  решетках, но  со стеклами)  -- длинный  коридор с
невольничьим  названием  "продол",  и  устрашающего вида  двери в  рельефном
металле,  с  тросами-ограничителями,  двумя  глазками,  большим и меньшим (в
первый как раз пройдет ствол), не  двери, а  монстры, за которыми обманчивая
тишина. Эти  чудовища  стоят на  пути арестанта,  их никогда не открыть и не
закрыть самому  -- гордые швейцары  с  холуйским нутром сделают это за тебя.
Проклятые двери скрипят и  лязгают, открываясь тяжело и неохотно, и грохочут
захлопываясь, категорически отгораживая арестанта от всего, на что он  имеет
от рождения право. Одно  слово --  тормоза.  Вот  залязгали  зубами замки на
двери 228,  и что там? Страшнее всего неизвестность, с ней смириться труднее
всего.
     Калейдоскоп цветных картинок и лиц покачнулся, когда за спиной раздался
короткий  взрыв  -- это захлопнулись тормоза. Яркая лампа дневного света  на
потолке,  мозаично  заклеенном журнальными  вырезками. Гудение  вентилятора.
Где-то впереди  громко  работающий  телевизор,  гомон  голосов. В  маленькой
прямоугольной комнате вдоль стен в два  яруса металлические нары, впереди на
высоте человеческого  роста окно с  решеткой,  за которой с внешней  стороны
толстые  металлические  жалюзи   ("реснички")  почти  не  пропускают   свет.
Посередине  небольшой  стол с  двумя  лавками. У  двери слева  занавеска  из
простыней закрывает унитаз. Рядом кран  сраковиной. Стены до  уровня верхних
нар оклеены цветными  простынями, а выше все теми же журнальными  вырезками.
Вся камера в веревочных  растяжках, на  которых во  множестве  висит  белье,
одежда. На нижних нарах самодельные занавески, они же на окне. И очень много
народу. Человек  двадцать, одетых по-домашнему, лежат, стоят, сидят, куда-то
пробираются.    Ходить   нет   возможности,   только   протискиваться.   Кто
разговаривает, кто  смеется,  кто спит. Никто на тебя не  обращает внимания,
как будто и нет  тебя.  Почти все курят.  В основном  молодежь, старше  себя
никого не вижу.  Все лица кажутся крайне  неприятными.  Так вот она какая --
хата...  Где взять  сил с ними общаться,  где взять  сил  вообще: усталость,
усталость, как после смертельной опасности. Заскрипели тормоза, и народу еще
прибавилось, стоим как в  переполненном тамбуре электрички, курим,  о чем-то
говорим.  Время  --  отсутствует.  Как только подает  голос замок на  двери,
сразу, кто услышал  первым, громко дает команду: "Тормоза!" Или: "Кормушка!"
Тогда,  как  при   голосовании,   вздымается   множество  рук  на   перехват
метнувшемуся  в отчаянном  броске  по  головам  и шконкам навстречу  свободе
серому коту Васе, арестанту со стажем (родился и вырос в тюрьме). На вопрос,
за  что  Вася сидит,  объяснили:  за то,  что  родился.  Но  до  порядочного
арестанта  Вася не дотягивает.  Во-первых,  ломовой. Выламываться из хаты --
последнее  дело: значит, или косяк спорол, или петух, или кумовской. Поэтому
после каждой  попытки  сломиться,  а  это  строго  по  количеству открываний
кормушки и тормозов, Вася исправно получает пизды. Рукоприкладство на тюрьме
не приветствуется, но если убедительно обосновано, то и не наказуемо. К тому
же отписать Вору  Вася не может,  а стало  быть, и  сор из  избы не вынесен.
Вступается изредка за Васю пьяная вертухайша Надя, пасущая втихаря в шнифты,
но тем дело и кончается -- побазарит на продоле, погрозит вызвать резерв, да
и смолкнет. Во-вторых, после каждого получалова Васяжестоко мстит: заползает
под  шконки, находит незакрытый баул и оттягивается на  нем, после чего туда
без противогаза трудно нос сунуть. Порочный круг на этом не размыкается, ибо
следует новое получалово.  Но виноват в беспределе, скорее всего,  сам Вася,
потому  что  порядочный  арестант  косяки  не  порет  и  за собой ничего  не
чувствует.  Тем не менее, Васю  любят,  и на  его шее красуется  безусловная
роскошь -- кожаный ошейник  с дюралевым жетоном, на котором  чеканкой набито
"Кот Вася, х. 228". Жетон способствует  возвращению Васи в хату, когда побег
удается  (редко,  но бывает). Попав на продол, серый  не знает, что делать с
обрушившейся на  него свободой, бродит,  совершенно  умиротворенный, до  тех
пор, пока  старшой за пачуху сигарет не  вернет кота домой; беглец,  считая,
что достиг границы мира, не сопротивляется, а лишь по привычке прижимает уши
и закрывает глаза, когда его берут  за шкибот. Однажды Вася достиг  большего
-- попал на  лестницу. Где  его нашел старшой, неизвестно,  но  заработал на
этом уже не пачуху, а лавэ как за месяц службы. После этого Васины понятия о
границах мира  изменились,  ловить его стало труднее, возвращать --  дороже;
шансы  кота  на побег уменьшились. Примерно  такая информация просочилась от
решки к  нам, стоящим  у тормозов,  где  плотность населения гораздо  выше и
близка к критической. Несмотря  на непомерную  тесноту,  камера все время  в
движении, кто-то куда-то протискивается, лазает по шконкам. От решки кричат:
"Забейте  шнифты!" Значит,  нужно тотчас закрыть  глазок в двери, после чего
молодой  крепкий  парень ловко взбирается на решетку и,  стоя на подоконнике
(решетка  несколько заглублена в проеме),  ударом кулака в потолок или стену
дает соседям  условный  сигнал, после чего с помощью веревки  отправляет или
принимает  записки  (малявы)  или  вещи  (грузы) через  разогнутые  каким-то
образом в одном месте реснички. Весь авторитет -- братва -- базируется ближе
к  решке,  до которой  не больше десяти  шагов,  но кажется,  что она где-то
да-леко  впереди,  и  там за дубком (столом) другая  жизнь,  другие  лица --
серьезные,   уверенные;  там   есть  пара  шагов  свободного   пространства;
телевизор, повернутый экраном к решке, подчеркивает разделение камеры на две
части. Можно  оценивать ситуацию  по-разному, но --  ни крыс,  ни  СПИДа, ни
туберкулеза,  кажется, нет,  если,  конечно,  самому  не всобачили  у врача.
Странно, но самое большое неудобство -- душит неприязнь к тем, кто в камере,
особенно к тем, кто смеется. Стою молча. Вплотную рядом грузин Гоги и осетин
Алан  всем  видом  показ