яжка жжет  губы,
опаляя  усы. Тюремная жизнь разбита на множество отрезков  между сигаретами,
которые  и есть  шаги к  свободе. Поэтому не отнестись с  уважением к общему
нельзя. За время, проведенное на больнице, общее заходило регулярно,  и было
хорошим  подспорьем. При  том,  что все знают:  большинство на больничке  не
намного больнее  обитателей общака --  отношение всех арестантов  к больнице
--безукоризненное, сама  лишь больница его не оправдывает;  нет  на Руси  ни
одного государственного института, который бы не был извращен.
     Около часу ночи приехал Васька.  Ничего  грозного  не  было  заметно  в
деревенском  парне,   но  подоплека  чувствовалась   неподарочная.   Василий
поинтересовался, откуда я, недоуменно взглянув, что место под решкой занято.
     --  Это Алексей, -- ответил  Саша. --  Знакомьтесь, --и  Василий больше
вопросов  не  задавал,  вступив  в оживленную беседу  с  Сашей,  из  которой
следовало, что  еще  до суда Ваську снова  таскали  к  куму, опять били,  но
несильно, и обещали тусануть по тюрьме  так,  что  мало  не  покажется, т.е.
посадить на баул.
     -- Мне кум говорит: я тебя в обиженку к петухам посажу. А я ему: давай!
Я их там штуки два  поубиваю, всем хорошо будет. Чего он на меня озлился, не
пойму, -- косясь на меня, говорил Васька. -- Наверно, из-за того штыря. Да и
штырь не мой, где я его мог взять.
     -- Здесь  все,  Вась,  нормально,  --  весело  отозвался  Саша.  --  Не
напрягайся. -- Это, стало быть, относилось  ко мне. Долго еще ворковали Саша
с  Василием, а я, почувствовав,  что вполне могу  не участвовать, попробовал
заснуть.  Коробка  от блока  сигарет  идеально  подходит без  дополнительных
приспособлений  к  лампочке  в  качестве  абажура,  вертухаи  на продоле  не
возражают,  надо  только  перед  проверкой  успеть  снять,  и  можно немного
отдохнуть от яркого света. Матрасов нет ни у кого.  Голая шконка застилается
газетами, укладывается  вещами,  в ход идет  даже  тетрадь. Худо-бедно, а на
боку  можно кое-как улечься, и  даже вздремнуть, но скоро настойчивый  холод
металла заставляет перевернуться на другой бок. Можно отдохнуть минутку лежа
на спине, пока не заломит поясницу.  Преимущество  у того, кто имеет  больше
вещей. Гоша  -- тот вообще без куртки, в  одной  рубашке.  В  каждой  камере
что-то обязательно  приходится терпеть.  Видимо, это  принцип  следственного
изолятора -- так  арестанту сложнее думать,  и тем легче его расколоть.  Чем
дальше, тем больше я убеждался, что  о себе надо молчать, молчать и молчать.
Еще  на воле  знакомый  кооператор, севший  при Горбачеве на  восемь  лет за
строительство коровников, говорил мне,  что из их бригады не  осудили только
одного, того, который в следственном изоляторе фанатично молчал.
     На современном этапе развития общества  молчание существенно  сокращает
срок заключения. Потянулисьбольничные будни. Ёжась от холода и закутавшись в
куртку, я тусовался по хате, удивляясь, почему этого  не  делают  остальные;
чего-чего,  а этого  я  в тюрьме так и не понял.  Наряду с чувством  голода,
холода  и   желанием  курить,  появилось  новое  развлечение,  я  бы  сказал
неожиданное  и  запоздалое,   --  ноги  покрылись  мокрыми  язвами,  на  вид
напоминающими  стрептодермию.  Показать  это   дело  врачу,  а  периодически
происходил  обход,  всегда  формальный  и  нелепый, означало  отправиться  в
страшную  "кожную"  камеру, где,  например,  сифилитики  ожидают  очереди на
больницу  в Матросской  Тишине. На  лечение рассчитывать  было категорически
нельзя, и  я  занялся  самолечением. Саша, как  преступник особо  опасный  и
авторитетный, получал от врачей в качестве лекарства ежедневную порцию йода,
которым заполнил  чуть ли не половину пластиковой  бутылки, говоря, что  йод
ему нужен  "для  других  целей". Но поделился  йодом безоговорочно.  Намочив
йодом носовой платок, я прикладывал его к  язвам и  сжигал заразу чуть ли не
до мяса.  Потом  брал  нитфеля  и прикладывал на  пораженные  участки.  Рана
затягивалась, и я  снова  сжигал ее йодом, и снова лечил  заваркой,  пока не
исчезли  следы  инфекции.  В прогулочном  дворике иногда  удавалось  поймать
редкие лучи солнца, которым  я, сняв штаны, подставлял язвы, и это помогало.
На мои садо-мазохистские  упражнения хата смотрела со страхом и уважением. В
несколько  периодов,  с  отдыхом на один-два дня, борьба с инфекцией, в ходе
которой  дотла  сгорели  несколько  носовых  платков и  тряпок,  закончилась
успешно.  Если бы  не Сашин йод, которого  он  лишился, не избежать было мне
кожной хаты.
     С точки зрения дороги, хата была  почти тупиковая, малявы транзитом шли
мало,  их,  в  основном,   получал  Саша.  Его  рассказы   о  своем  прошлом
естественным образом подвели к  необходимости как-то выказать свое отношение
к преступному миру,  к конкретным его представителям,  а я неизменно молчал,
вообще не  реагируяникак,  не  отвечая  ни на  какие вопросы.  Мельком  лишь
проводил идею о мусорском происхождении адвоката, как безадресного источника
моих  бед.  И  с  удовольствием говорил  ни  о  чем.  Сашу  вызвали  слегка.
Возвратившись, он рассказал,  как кум  предложил сотрудничать под  предлогом
того, что  на Сашу точно никто не подумает, а Саша  отказался. Тем не менее,
при каждом удобном случае, вопросом,  что у меня  за такой злостный адвокат,
Саша интересовался.
     Однажды я чуть не поплатился за невнимательность, которую  сокамерники,
дай я им такую возможность,  квалифицировали бы как преступную халатность, а
то и посчитали бы за умысел. Я, под предлогом болезни, старался к  решке  не
подниматься, потому  что  -- дело случая: выпасет вертух  с  продола,  и что
последует -- неизвестно.  Иногда  все же приходилось.  Ранним утром, когда в
хате стояла благотворная  тишина, и все дремали на ледяных шконках, по стене
цинканули соседи, и  я принял несколько маляв. Положив их на  дубок,  я взял
литровый фаныч  и  двинулся к тормозам, где около раковины  на  традиционной
самодельной полочке из  картона с веревочными оттяжками сотворил кипятку для
чая. Тормоза  раскрылись резко в тот момент,  когда  я двинулся с  кружкой в
сторону дубка. Влетели как  вихрь какой-то мусор в военной форме, вертухай в
камуфляже, кто-то в гражданском и с криком  "ага, малявы!", подняли  хату по
стойке смирно. -- "Чьи малявы? -- спросил мусор и, не услышав ответа, указал
на  того, к кому они лежали ближе, т.е. на Сашу, -- пошли!" Фамилию адресата
на маляве, в отличие от поисковой, обычно не пишут, только имя или прозвище,
например: в х. 216 из х. 211 Алексею Бороде. Именно такое послание, да еще с
сопроводом,  получил я намедни от Коли. В сопроводе было сказано,  что  идет
малява особо  важного содержания, просьба к Братве  прогнать по зеленой  без
задержек и недоразумений, с особой ответственностью. В сопроводе был длинный
список отметок по минутам,  во сколькопришла малява в очередную хату и когда
ушла. Малява прошла чуть ли не по всем корпусам. Наверняка ее прочитали. Чуя
подставу, с неприятным чувством я развернул листок. Какая  бы ерунда  там ни
была  написана,  следствие  отнесется к  ней с серьезностью идиота.  Вдвойне
неприятно  было то, что Саша  колебался, отдавать мне маляву или нет, и если
бы я случайно не заметил, кому  она адресована, и не настоял, то, видимо, не
получил бы ее. Саша сделал невинное лицо и сказал, что  не догадался  сразу,
что Борода -- это я. Малява оказалась дружелюбного и безвредного содержания.
Весь смысл заключался в приветствии, пожелании всего наилучшего и готовности
помочь  по  возможности,  если  в  чем  нужда.  Отлегло.  А  Саша  почему-то
недоуменно поглядывал то на меня, то на маляву.  "Можешь прочесть" -- сказал
я тогда. Теперь же все было серьезно. Васькино место к этому времени занимал
азербайджанец, которого Саша в  память  о друге любовно называл Васей. Новый
Вася был довольно тихим  уголовником, но  тут взорвался  и, сверкая глазами,
произнес речь, не сулящую  мне ничего хорошего. Самое печальное, что  он был
прав, ничего  изменить  уже  было нельзя,  в одночасье  мое  положение могло
ухудшиться не только в камере, но и вообще на тюрьме. Вся хата, естественно,
ощетинилась против меня, но пока не вернулся Саша, на выводы вслух больше не
решился  никто, тем более  что я  спокойно молчал. -- "Ты положил малявы  на
дубок? Ты знаешь, что за это бывает?" -- стал подступаться азербайджанец. --
"Я положил, кто же еще. Саша сказал -- я положил". -- "Как, Саша сказал?" --
"Обыкновенно. А  ты  не слышал?"  -- азербайджанец задумался.  Значит, спал.
Оглядев  остальных сокамерников,  готовых примкнуть к тому,  кто  сильнее, я
понял, что если кто  и  не спал, то  не возразит: от  тормозов против  решки
возражать опасно. Оставалось дождаться Сашу. Временами он отвечал на вопросы
в полудреме, и можно было  предположить, что с уверенностью не скажет, что я
к нему необращался.
     Открылись тормоза, и зашел Саша.
     -- Живой? -- спросил я. -- Били?
     -- Нормально. В прогулочный дворик отвели. Говорят:  "Чем болеешь?" А я
им все, что  у тебя, рассказал.  Они  засомневались, несколько раз  по ногам
ударили, а потом только требовали сказать, какая малява кому адресована, а я
говорю: "Не знаю". А ты-то почему их  не убрал? Малявы  на дубке  -- это уже
слишком.
     -- Я  бы  убрал, да  в  это время был с кипятком  в  руках, успеть было
нельзя.
     -- А до этого?
     -- Я думал, ты  читать будешь, пошел кипяток  делать. Ты сказал "положи
на дубок".
     Недоумение мелькнуло на лице Саши, и в голосе исчезла подоплека.
     -- Ты видишь -- сплю -- убрал бы.
     -- Кто ж тебя знает,  спишь  ты  или  нет, если разговариваешь. Как  ты
сказал, так я и сделал.
     -- Ладно,  ерунда. Похоже, серьезных маляв не было. Иначе бы так  легко
не отделался.
     -- В шнифты выпасли.  Никто не закрыл. А надо  было, -- при этих словах
арестанты сделались незаметными.
     -- Не страшно. Обошлось, и хорошо.
     -- Ударили сильно?
     -- Больно, конечно, но не сильно.
     -- Мои извинения, Александр. Неувязка вышла.
     -- Ничего, я же сам сказал.
     Истек магический срок заключения -- полгода, после  которого сидеть уже
не  трудно, а  впереди маячила  возможность  серьезных  событий.  Должен был
состояться суд.  Ходили слухи,  что Россия приняла,  или вот-вот должна была
принять,  нормы  Европейской  конвенции,  и  я решил,  что  буду  добиваться
международного суда, для чего  надо пройти все инстанции суда российского, в
связи с чем нужно двигаться по ступеням аппеляций. И, ес-тественно, появился
Косуля. При нем же Ионычев.
     -- Так Вы на больнице? -- с угрозой спросил следак.
     -- Да.
     -- Ладно, -- сказал Ионычев и ушел.
     -- Как наши дела? -- спросил я у Косули.
     -- Послезавтра тебя на  суд повезут.  С этим ничего нельзя  поделать. В
суде ты заявишь, что без адвоката на рассмотрение не согласен, а я не приду.
Завтра позвоню в суд и скажу, что занят. Ты ведь откажешься?
     -- Это в зависимости от дальнейших движений.
     -- Будет. Все будет. Почва для перевода на больницу в Матросскую Тишину
готовится. Это очень дорого и сложно.
     -- Смотрите. Авансов больше не даю.
     -- Как ты на больнице? Сокамерники не обижают?
     -- Обижают, Александр Яковлевич, в обиженке. А на обиженных воду возят.
В курсе?
     --  Ха! --  по-солдафонски отозвался Косуля. -- Ты меня не подведи. Все
будет. Человек с  Бермуд -- платит. Если что не  так -- ты скажи,  поправим.
Жалобы есть?
     -- Жалоб нет. Матрасов тоже.
     -- Что? Матрасов?
     -- Именно. Спать не на чем.
     -- Не может быть. Что -- голые нары? Ведь заплачено.
     -- Голые, Александр Яковлевич. Голые, как правда.
     В этот  же день явилась в камеру сестра-хозяйка и принесла стопку тощих
одеял с требованием не забирать их с больницы. "А  то я  себе тут пометила".
На следующий  день опять приперся Косуля, принес необъятную плитку шоколада,
сигарет и, заглядывая в глаза, просил не подвести. Следовало сделать  вывод:
пребывание на  больнице есть наращивание преимущества, значит, можно и нужно
пойти  на  уступки. С  учетом  маленькой  неприятности:  спецчасть  принесла
продление срока содержания под стражей до  одного  года  -- резких  движений
делать не стоило.
     На  общаке судовых заказывают в час-два ночи, на спецу в два-четыре, на
больнице -- в четыре-пять.
     -- Прощаемся? -- спросил Саша.
     -- Вряд ли, -- ответил я. Но пинка на выходе получил.
     На сборке с шконками в один ярус полно народу, но примоститься посидеть
можно. Дым  коромыслом, курят по максимуму.  Лица сосредоточенные, никто  не
улыбнется.  Заглядывает  баландер,  предлагает хлеб.  Все отказываются.  Это
традиция. В день суда никто не ест, даже в камере, а предложенный хлеб  идет
в карцер (должен, по крайней  мере), поэтому если кто соглашается хлеб взять
-- никто  слова не скажет, но поглядят неодобрительно. Лица у судовых уже не
такие   одинаковые,   как   на   общаке,   хотя   и   без   явных  признаков
индивидуальности; лица солдат  перед боем. Разговоров почти нет. Лишь братва
беседует под решкой, которая -- одно название,  такая глухая, что вентиляции
нет, и чем  они  там дышат,  неизвестно.  Ближе к двери  легче,  она  иногда
открывается,  давая  небольшую  циркуляцию  воздуха,  есть  несколько  шагов
пространства для ходьбы, которая опять  же  почему-то не нужна никому, кроме
меня. Одеваются в  суд наилучшим  образом, часто одалживая одежду, однако  в
костюмах я  не  видел никого. В отличие  от посещения адвокатов в Матросской
Тишине. Уж не знаю, кто там ходит на вызов в костюме, а  то, что два стукача
в  два два восемь -- Вова и Слава  -- ходили -- это факт. Таким  образом, на
сборке собирается  общество,  не  чуждое  приличий, надежды и всего другого,
присущего   человеку,  лишенному   белого  света,   но,  по  большей  части,
остающегося,  а может и  становящегося, человеком. Аура здесь повыше, чем  в
хате, хотя и напряженней. Все пошли на коридор. Что? Зачем?  Ах да, шмон. На
Бутырке так. По хер. Шмона не видели. Но для судовых это неприемлемо. Кто-то
из братвы выступает вперед и перед камуфляжным  вертухаем говорит: "Старшой!
Вот,  не побрезгуй,  чем  богаты,  тем и рады, больше  не  имеемвозможности,
возьми" --  протягивает четыре  пачки сигарет с фильтром  (был брошен  клич,
сбросились). Не учел как-то, а то бы поучаствовал, да все, что было, почти и
выкурил. На суд без сигарет  нельзя, плохая примета, и табак здесь -- чистое
золото.  Горят  ведь души. Пламенем  горят.  Четыре пачки  свору устраивают.
Демонстративно  гонят  через  помещение с  конвейерной лентой,  дают команду
раздеться  и бросить вещи на конвейер,  но тут же  перегоняют дальше,  и все
обходится без шмона. Долго тянутся часы на сборке, но вот позади предложение
хлеба,  проверка,  подобие  шмона,  и  начали  вызывать  по  судам.  Строго,
организованно и вежливо.  Отношение к  судовым вполне приличное.  Во-первых,
судовой -- он  как бы дед на тюрьме, а  во-вторых, кто знает,  может, он  из
зала суда  на волю уйдет, а в  этом  смысле  для вертухая  предпочтительнее,
чтобы  его  не  помнили.  Недаром  на Бутырке они  называют друг друга не по
именам, а по номерам.
     --  Эй, четвертый!  Давай сюда, накатим! --  весело  кричит  вертух  на
продоле.
     --  Не, я к шестому. Он  с  девятым уже договорился. --  Погоди,  скоро
вернусь, продолжим!
     Это значит, тюремные уроды пьянствовать собрались.
     Народу на сборке быстро становится меньше.  То, что меня не называют  в
числе тех, кому ехать в Тверской суд, не удивляет. Я остаюсь на сборке один,
как   замешкавшийся  зритель  после  несостоявшегося  спектакля.   Брожу  по
прокуренной камере, находя  удовольствие в тишине и размышлении. На кой  мне
эта тюрьма в такие годы. В  молодости, оно, может быть, было бы и полезно, а
сейчас. Сейчас  тоже было  бы полезно,  если удастся  выйти. А если  еще  не
заразиться тубиком, спидом или гепатитом -- это вообще  будет  счастье.  Тот
самый  случай, когда  для счастья не  нужно ничего лишнего: пускай останется
то, что есть. Чтобы выйти на волю, надо подняться по очень длинной лестнице,
а когда она  закон-чится -- неизвестно.  Попал в колеса правосудия -- терпи,
результат  непредсказуем.  Принесло  тебя, дурака,  на  родину, теперь умней
потихоньку.
     -- Что так быстро? -- спросил Саша.
     -- Не вывезли.
     -- Это бывает. Почему, объяснили?
     -- Нет.
     -- Мы тут тебе поесть оставили. Хотя, думали, не вернешься.
     -- За то и другое благодарю.
     -- Теперь дней через десять. Все равно вывезут. Обязаны.
     --  В  Преображенский  суд  с  Матросски  почти  полгода  не  вывозили,
заявлений несколько десятков написал, не факт, что и здесь вывезут.
     -- Что за делюга у тебя такая, что так прессуют?!
     -- Х.. его знает, Александр. Не я ее придумал.
     -- А кто?
     -- Следователь. -- Конец диалога проходит с легкой взаимной усмешкой.
     В  хате по-прежнему  холодно, немноголюдно и голодно. Пришел  Воровской
Прогон, в котором сообщалось, что  положение  на тюрьме тяжелое:  не хватает
хлеба и табака,  особенно в коридоре  смертников, но  общее, тем  не  менее,
собирается исправно, хотя и ценой лишений арестантов, прежде всего -- общего
корпуса,  за что  им  выражается  искренняя благодарность.  Теперь  основным
занятием стала рассылка маляв по соседям и на общак с просьбой загнать  чаю,
курехи,  барабулек, хлеба и т.д. Всегда кто-нибудь отзывался  и загоняли, по
возможности, что делали и мы.  Сигареты теперь растягивались на подольше,  в
ход пошли самокрутки  из сухих  нитфелей, а сама  заварка прогонялась  через
кипяток до полного осветления. Паек приближался к блокадной норме. На общаке
в  знак протеста объявили  голодовку. Семеро  ее  организаторов были жестоко
избиты  мусорами, двое  оказались в больнице  на  Матросской Тишине,один,  в
частности,  с отрывом  почки. Разумеется,  как  и множество других маленьких
тюремных неприятностей, этот незначительный случай не заинтересовал на  воле
ровным  счетом никого, хотя  информация  через  адвокатов  и  просочилась за
пределы  Бутырского   централа;   страна   продолжала  жить  своей   жизнью.
Азербайджанец  "Вася", качая головой,  говорил,  что такое положение, как  в
российской тюрьме, невозможно в любой азербайджанской, где никто, ни  по ту,
ни по эту сторону решетки, не  допустит, чтобы  арестанты находились в таких
условиях. Под шконкой  обнаружилось  среди  мусора несколько  запыленных, но
целых  книг, и в их числе "Божественная комедия" Данте. Несмотря на огромный
информационный голод, вид  этой книги вызвал отвращение: любое  упоминание о
человеческих страданиях казалось не имеющим права на существование, наряду с
болезненным убеждением,  что книги должны быть  только  о хорошем и светлом,
"ибо никогда ненависть не  прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти
прекращается  она".  В  другой  книге  были  цветные  иллюстрации  какого-то
художника.  Образы  изображенных  предметов  были  притягательны,  близки  и
понятны.  Хотелось вырвать картинки  и взять  себе,  но  рука не  поднялась.
Однажды, вернувшись сюда  из Матросски, я снова обнаружил эту книгу, но  уже
без  картинок.  Народ в камере  менялся быстро.  Почти  у всех один диагноз:
пневмония. И  почти у всех одинаковое лечение: уколы пенициллина. Прихватило
сердце,  утром  попросил  на  проверке  вызвать  к  врачу.  Вызвали, сделали
кардиограмму,  сказали,  что  инфаркта  нет, а  на просьбу  дать валидол или
нитроглицерин ответили, что такие слабые  лекарства все равно не помогли бы,
и  предложили сделать инъекцию  пенициллина. Отказался,  но порадовался, что
медицинская линия  в  тюремной  истории  продвигается.  Кардиограмма  вообще
показалась  экзотикой, но через пару недель  вызвали к  врачу и сказали, что
кардиограмму надо повторить, потому что  предыдущая  "не получи-лась",  что,
вероятнее  всего, означало, что продали мо