е было даже в ИВСе. Из
телевизора слышится романтическая песня:
     Что же ты ищешь, мальчик-бродяга,

     В этой забытой богом стране.
     Некоторые  лица выражают  крайнее напряжение. Кажется,  сейчас  человек
потеряет самообладание и  начнет  крушить все и вся.  Смотрящий  передает на
дубок  горсть  "Примы",  народ  подтягивается, на  несколько  секунд тормоза
оказываются не заслонены. (Круглые сутки у  шнифтов  посменно дежурят  люди,
ловя  каждый шорох. Это общественная  работа  на благо  хаты,  дабы  вовремя
предупредить движения  с продола.)  Над  кормушкой, как нос корабля, в  хату
вдается  вваренный  в  металл  угол  с шнифтами.  Несколько  секунд  хватает
какому-то арестанту для стремительного рывка к тормозам. Наклонив голову, он
врезается ею  в  нос  корабля и  молча падает.  Когда  парня  с кровоточащей
вмятиной  в черепе уносят из камеры  мусора, стоит подавленная тишина. Через
пять  минут  гвалт  возобновляется.  Дежуривших  у  шнифтов  подтягивают   к
смотрящему: и  у  него,  и у  них,  видимо,  будут трудности. Нет, не  жалко
никаких денег,  только  бы  выйти  отсюда.  Тусуясь  от дубка до тормозов, с
трудом расходясь с  арестантами, не имея  по полсуток  возможности  присесть
больше  чем на  минуту,  понимаешь  отчетливо, будто  с  помощью  наглядного
пособия, что действие закона  носит какой-то обобщенно-упрощенный характер и
осеняет своим крылом пространство где-то в другом месте, не в хате  один три
пять. И мелькает соблазнительная мысль...
     -- Леша, привет! Помнишь меня?
     Нет, не помню этого худого улыбающегося парня.
     -- Матросов я! Саша!
     Теперь вспомнил. Он зашел в хату 228 чуть позже меня. Вместе тусовались
у  тормозов.  Там  он был  толстым,  обрюзгшим  и надменным, писал  дурацкие
возвы-шенные стихи и требовал от меня  рецензий. Сейчас не узнать. Худой как
щепка.
     -- Тебя, Саша, не узнать.
     --  Я тебя  тоже  не  сразу  узнал.  Как  там Володя  Дьяков  поживает?
По-прежнему пугает  всех общаком? Ничего  из того, что он говорил про общак,
не верно. А вот наш смотрящий -- классный парень!
     -- Ну, и как ты тут? Как тебе удалось сохранить кожу?
     -- А я и не сохранял. Уже на второй  день покрылся экземой, а потом два
раза в день хозяйкой намыливался с головы до ног, на дальняке ополаскивался.
Все прошло,  как  видишь. Здесь все покрываются, а у меня прошло.  Так  что,
чуть начнется -- сразу хозяйкой, может и у тебя пройдет.
     -- Пока не начиналось.
     --  Начнется.  У всех  начинается, не у всех проходит! --  Саша смотрел
весело и с вызовом. Может, потому и прошло. Даже  вши заводятся в основном у
тех, кто пал духом.
     Шли дни, а кожные проблемы меня почему-то не коснулись.
     Поначалу все старались завести  беседу. Некоторые не первый  год в хате
парятся, оторванные  от света,  новый человек  для них  --  это, быть может,
новые  возможности.  Но  я взял  тактику  отстранения.  Необходимый  минимум
ответов,  и все.  Постепенно про  меня  забыли.  Только  армянин  с  длинным
вертикальным шрамом на животе (след тюремной операции) подошел и сказал:
     -- Меня зовут  Армен. В  хате сижу три года, за вычетом двух месяцев на
больнице.  Моя шконка внизу, вон  там. Подходи в любое  время, можешь всегда
прилечь. Там есть вентилятор. Дело в том, что в хате  не с кем поговорить, а
с тобой можно, это видно. К  тому  же хату ты еще не знаешь, оберут до нитки
под  благовидным предлогом, а со  мной, хоть  я  и сам  по себе,  считаются.
Можешь  баул ко мне поставить. Если что-нибудь будет нужно, а я сплю -- буди
без стеснения.
     Очень  дружелюбен.  Отвечаю жестко.  И тусуюсь  до бесконечности сквозь
тараканий дождь,  считая  секунды, в  ожидании очереди лезть на  пальму.  Ни
Косули,  ни следака,  ни передач.  Крик  "хата, баланда!" вызывает  голодный
рефлекс, и  скоро  баланда перестает  быть  вонючей, и  рыбкин  суп  кажется
приемлемым. Хлеба совсем мало, белый часто не дают вовсе. Растянуть пайку на
сутки не хватает терпения,  она  съедается сразу, чувство голода переносится
легче,  когда знаешь, что у тебя  нет ни  крошки. Неполный спичечный коробок
сахару -- суточная  норма -- тоже  исчезает сразу. Из  восьмидесяти с лишним
арестантов (хату уплотнили: зашло еще с дюжину  арестантов; кума  бы сюда на
денек) большинство абсолютно неимущие, и с воли их не  поддерживают, поэтому
редкая  передача  растворяется   в  хате  моментально.   Иметь  две  рубашки
неприлично. Армен был прав: роздал все.  За свитер,  что дорог  как  память,
встал грудью, но уступил под натиском идеологии святости  дороги, и расплели
мою память на нитки и свили из них канатики.
     За дубком  круглые сутки играют в  шахматы на победителя.  Вместо доски
грязная тряпка с  нарисованным полем.  Однажды, одурев  от боли в спине, сел
сыграть  с  камерным  чемпионом.  Проиграл  сразу.  Башка-то  тоже  болит  и
кружится, поди сосредоточься.  Другой возможности сидеть  в хате нет (позже,
подружившись с Арменом, такую возможность я  получил), а  силы на исходе, но
меня даже  в очередь не хотели ставить. Добравшись, наконец,  в полуобмороке
до "шахматной доски", долго пытался отдышаться. -- "Ходи, не занимай попусту
место!" -- сказал азиат, начисто обыгрывающий всех, по-королевски сидящий за
дубком  столько, сколько  хочет.  Это стоило напряжения,  но  стимул  был. С
треском раздавив  конем проползавшую по шахматному полю  жирную неторопливую
вошь, я взялся за игру. Через несколько дней я сидел за  дубком когда хотел.
Выигрывать было необходимо, и я выигрывал. Во сне разбиралсыгранные партии с
недоступной наяву длиной вариантов.  Жизнь превратилась в шахматы.  --  "Ты,
наверно, сначала  прикидывался" -- смущенно  сказал азиат, сдавая  очередную
партию.  Опять  меня   сломать  не  удалось.  Начал  понемногу  общаться  со
старожилами.  --  "У  меня по  делу  свидетели  --  менты,  а они на суд  не
являются. Похоже, буду сидеть,  сколько статья  позволяет" -- говорил Армен.
Это  означает,  для  примера,   что  если  статья,  по  которой  обвинен  я,
подразумевает наказание от пяти  до десяти  лет лишения свободы, то в случае
передачи моего  дела  в суд последний  может двигаться  к своему  решению  в
течение десяти лет  с момента моего ареста,  и никакая сила  не сможет  суду
поставить за  это на вид. Позже,  в Бутырке, общаясь на  сборке  с судовыми,
встретил арестанта, обескураженного решением очередного заседания Тушинского
суда: назначить новое  заседание, в связи с  загруженностью суда, через год.
Так что, Алексей Николаевич, с учетом того, что в деле, если верить Ионычеву
и Косуле,  есть уже 300  томов, и собираются довести  до  пятисот,  в случае
передачи  дела в суд  можешь считать, что ты в могиле, там уже и захочешь --
не попадешь  на зону. Вон сосед Армена,  Саша,  сидит в хате  четыре года за
судом. Шестьдесят четыре заседания, а воз и ныне там. -- "Уходят, -- говорит
Саша, -- люди из хаты в  основном  на тубонар, такая уж  хата, одна из самых
тяжелых  на тюрьме. Прошлое лето в Москве было жарким, а в хате 120 человек.
Чтобы пробраться  от решки к тормозам, сорок минут было нужно. У кого сердце
слабое --  не выдерживали. Каждый день кого-нибудь выносили  на продол.  Там
водой окатят; если в себя придешь  -- опять в хату закидывают. Или  в морг".
Попробовал представить 120 человек в хате,  жуть пробрала. -- "У людей кости
заживо гниют, -- продолжал Саша,  -- забыл, как болезнь называется.  Так что
ты,  Леша, береги здоровье.  Видишь, я  даже не  курю. Тубик здесь в воздухе
летает. За  четыре года  я  один  выдержал. Старайся не поцарапаться: зараза
попадет -- никто непоможет". -- "А лепила?" -- "Лепила... Она пятнадцать лет
на Владимирском централе проработала.  Мы для нее не люди. Нет у нее для нас
лекарств. Будешь подыхать --  не заметит. Если есть деньги -- другое дело. У
меня денег нет". Ожесточенно, собранно, никогда не  улыбаясь, с аскетической
самодисциплиной  пробивался Саша сквозь  годы  хаты  135, на каждую прогулку
выносил пластиковые бутылки с  водой, делал во дворике зарядку и мылся с ног
до  головы,  даже зимой.  Ему бы в зону как  на  праздник,  но  свидетели --
мусора. Статья  у Саши  до  шести лет.  От времени, когда мы  разговаривали,
прошло больше двух. Я надеюсь, Саша дожил до Свободы.
     Перебирая  взглядом  лица,   трудно   найти  человека,  который   может
показаться  интересным; лица искажены и упрощены,  на каждом застывшая маска
страдания, разница лишь в степени. Если  кто смеется, то выглядит не смешно,
с таким же успехом мог бы плакать.  Но как-то арестанты друг друга находят и
стихийно образуют семьи. Есть люди, с  которыми не важно,  о чем говорить, с
ними легко. На воле обычно они становятся друзьями. В следственном изоляторе
дружить опасно, но  ощущение взаиморасположения иногда  дает душевный отдых.
Однажды  среди  всей  этой вонючей  фантасмагории ко мне  подошел  парень  с
красным, будто только что  прилетевшим  на  плечо драконом и  сказал: "У нас
семья пять человек. У нас всегда есть сигареты. Подходи в любой момент. Даже
если не будет, что-нибудь  придумаем". Сигареты на общаке дороже золота, они
-- единственное лекарство, и потребность в них безумная. Я не  отреагировал,
а парень  не настаивал, но иногда, обычно в тяжелейшие  для меня минуты,  он
вдруг подходил и предлагал закурить. Это некий феномен, весьма нечастый  и в
жизни и в тюрьме: почему, не ясно, но  люди  готовы поддержать друг друга. И
это большое подспорье. Так иногда возникал разговор.
     --  Алексей, у меня к тебе  просьба. Выйдешь  на  волю --  позвони моей
жене. Расскажи, что все в порядке. Запишешь телефон?
     -- Да. Только у меня статья до десяти лет.
     -- У меня до пяти, но мне кажется, что ты выйдешь раньше меня. Не знаю,
почему.
     -- Позвоню.
     -- Заезжай в гости. Я тут недалеко жил.
     И разошлись  кто куда, по бескрайним  просторам хаты, а  на душе  стало
немного легче.
     Прогулка на общаке проходит в  большом дворике размером с  камеру, т.е.
примерно те же  тридцать квадратных  метров,  но все равно  тесно.  Хочется,
чтобы все помолчали --  какой там -- трепятся как  отвязанные. В одном месте
зарядку делают,  в другом сидят  на корточках, в третьем водой обливаются, в
четвертом  смотрящий  гуляет  по  зеленой.  Радость одна -- солнечный  свет.
Возвращение в хату мучительно. Мимо охранников с собаками, почти бегом, руки
за спину, отставать нельзя,  по внутренней лестнице  на  продол -- в вонючую
дыру  раскоцанных тормозов. А там бедлам, все перевернуто,  валяется в куче,
где чьи вещи,  не разберешь: был шмон. У хлебореза отмели  заточку -- кто-то
стуканул. Дорога пострадала: все веревки забрали, чтоб не скучали и было чем
заняться.  Самодельную  штангу  унесли.  Невероятно,  но   факт:  находились
желающие ее поднимать. Например,  парень с вокзала, стирщик,  зарабатывавший
на жизнь не только стиркой, но и тем, что за пачку чая разрешал ударить себя
в  живот  со всей  силы.  Разные  люди в  хате.  Какой-то  старик  живет под
шконарем, без матраса,  в кишащей массе вшей и тараканов. Иногда и гадит там
же. Выползает только за баландой.
     Иду  к  Армену: "Давай,  Армен,  уговорил  --  брей голову  наголо". Я,
наверно, один  в хате с  бородой и небритой  головой.  --  "Вот молодец!  --
радуется Армен, давно предостерегавший  от вшей,--  а еще  умывайся чаще  по
пояс холодной водой -- для духа хорошо". Это так, но изысканность пребывания
на  общаке  заключается еще и в том, что весь день  из крана  течет кипяток,
хо-лодную дают минут на двадцать  в день.  Зачем? Праздный вопрос. Сердечный
приступ  подкатил  во  время бритья.  Я  сидел на вокзале на пуфике (набитый
тряпками мешок),  а Армен искусно цирюльничал  бритвенным станком (важно  не
порезать),  когда боль  сдавила  сердце  и  сознание  стало уходить. Так  же
неожиданно, как появилась,  боль переросла  в  приятное  ощущение,  сознание
стало  возвращаться.  В глазах прояснилось. Армен  сосредоточенно  водил  по
воздуху  ладонью в области моего  сердца. Бритье  закончилось  благополучно.
Поймав  на себе  настороженные  взгляды, взял  зеркало, из которого  глянула
бородатая  физиономия душегуба-абрека.  --  "Ты, Старый  (погоняло), если  в
таком виде пойдешь к следаку, сто вторая тебе обеспечена" -- покачал головой
кто-то.  Арестанты  стали сторониться, а  это серьезный показатель.  Сбрил и
бороду. -- "Слушай, -- избегая обращения "Старый", поинтересовался чеченский
боевик, -- тебе сколько лет?" -- "Сорок". -- Надо же, я  думал шестьдесят. А
сейчас  --  не  больше тридцати..."  Из зеркала  смотрел  утомленный  юнец с
черными кругами  под глазами.  --  "Армен, как  ты  вчера понял,  что именно
сердце?"  -- "Немного интересуюсь. Будет плохо -- подходи". -- "Армен, а кем
ты был по воле?" -- "Фармазонщиком, Леша.  Время придет, они еще узнают, кто
такой Армен".  Что  ж, благодарю, Армен,  мне  эти  вещи знакомы -- избавить
человека от боли -- значит взять ее на себя. На спецу у Вовы были ножницы, а
у дорожника ногтерезка, здесь пришлось осваивать тюремную технику подрезания
ногтей  -- мойкой.  Первый опыт оказался неудачным, порезал  на ногах пальцы
(потом уж приловчился). Ногти следует  срезать на  газетку и  выбрасывать на
дальняк  -- чтобы  не прирастать к  камере.  Стоило достать из баула пузырек
йода, как налетели: "Дай! Дай!" Отказать нельзя.  Заболел  смотрящий.  Глядя
как он мучится, подошел: "Что, Юра, голова болит?" -- "Да". -- "У меня  есть
седалгин". -- "Сколько у тебя таблеток?" -- "Девять. Сколько нужно? Две?" --
"Да-вай  все.  Эй,  на   дороге,  сколько  надо  седалгина,  чтобы  поперло?
Двенадцать?  Эх, мало...  А  может, у  тебя еще есть? Ладно,  давай девять".
Больше мне рассчитывать на медицину не придется... Написал заявление врачу.
     Отрешенная женщина в  годах с  сомнением разглядывала мою  карточку,  о
чем-то думая и рассеянно слушая мой рассказ о здоровье.
     Так... Назначена медкомиссия МВД... И институт.., -- как бы говоря сама
с собой, выдала врач служебную тайну и ненароком наклонила карточку так, что
стал виден текст с штампом: буква "Ш" и число, когда была пятиминутка. -- "А
лекарств нет.  Никаких. Иди в  камеру. Йод?  Нет, йода тоже нет. Ничего нет.
Следующий!"
     Вот это да,  неужели все-таки  здесь чего-то можно добиться. Было дело,
вызывали к  кормушке расписаться  за ознакомление  с исходящим номером,  под
которым  отправлено  мое  заявление  в  Комиссию  по  правам  человека   при
Президенте  РФ,  а  потом  и  ответ  пришел:  "Ваша   жалоба  направлена  на
рассмотрение в Генпрокуратуру". На дядю Васю  жалуюсь -- он же, дядя Вася, и
рассмотрит.  Василий  Холмогоров --  зам. Генпрокурора,  продливший мне срок
содержания  под  стражей,  руководствовался  ходатайством  генерала  Сукова;
позднее меня  ознакомили с этим сочинением, где было написано, что я признал
свою  вину,  и  мне  требуется  время,  чтобы  раскрыть  ее  в  деталях. Но:
медкомиссия МВД все-таки назначена, не провести ее следствие не имеет права.
Это  серьезный  шанс.  Плюс  институт.  То есть  Серпы.  Буква  "Ш" означает
предварительный  диагноз: подозрение  на  шизофрению.  Я  обязательно  выйду
отсюда. Лепила-то, оказывается, не совсем зверь. Информация для арестанта --
самое  главное.  Куда же  эта  сука Косуля запропастился. Ладно,  веди меня,
вертухай, на помойку.
     Пришли две малявы и груз. Леха Террорист и Артем писали со спеца, узнав
от Вовы,  в какой я хате. От их теплых сдержанных слов стало радостно. Артем
подписался  "твой младший  брат",  Леха --  "с  уважением, Тер-рорист". Вова
прислал  несколько пачек  сигарет.  Приятно, конечно, тем  более что  курить
почти нечего (выручает Армен,  ему  как  старожилу в  знак уважения сигареты
подгоняют  арестанты,  хотя он не курит), но ничто  в сравнении с искренними
малявами Артема  и Лехи. Малявы путешествуют по тюрьме  самыми замысловатыми
способами. Иногда, например, вертухай оставит кормушку открытой. В дело идет
маленькое зеркало ("мартышка"), привязанное к палке. Осторожно высовывая его
на продол, дорожник ловит момент, когда коридорный не видит (или делает вид,
что  не видит),  и кидает  к хате  напротив веревку,  ее  ловят  удочкой  из
кормушки напротив, и -- пошло  письмо  по  телеграфу.  Часть маляв, конечно,
прочитывается не  тем,  кому  адресовано, снова  запаивается в полиэтилен  и
отправляется по назначению. На этом  некоторые  серьезно горят. Однажды Леха
Щелковский, вернувшись с ознакомки, обескураженно сообщил: "Смотрю в делюгу,
а там ксерокопии всех моих маляв". Я  сам  слышал со своей пальмы, как внизу
под  парусом  у  дорожников сортировали прочитанные и непрочитанные  малявы.
Порядочный арестант, как и  порядочный человек на воле, встречается нечасто,
а щеки надувать и размахивать флагом умеют многие, не этому ли нас с детства
учила страна.
     Шло время, но  долгожданное  "с  вещами"  не слышалось. Напротив,  хату
посадили на строгий карантин, сорок дней без  прогулок, свиданий и  вызовов.
Хуже   всех   судовым,  следующее  заседание  автоматически  переносится  на
несколько  месяцев.  Единственный симптом,  на который  реагируют  врачи  --
кишечные расстройства с признаками  отравления, но оказаться в  инфекционном
отделении  -- это реальная опасность  заразиться чем-нибудь  экзотическим, и
туда обычно  не стремятся. Один арестант впал  в отчаянье и  пошел на  такой
шаг, чем подвел всю хату. Его действия  по  имитации отравления (жрал всякую
мерзость, плакал, что  больше так не  может жить) не остались незамеченными,
хата взбунтовалась.Смотрящий, видимо, беседовал с кумом, с  врачом. Порешили
на том, что карантин, введенный на всякий случай, отменят после того, как  у
всех возьмут анализы и их результаты будут готовы. Хата на строгом карантине
похожа на тонущую подводную лодку: дышать становится все труднее, а смотреть
на тела невыносимо.
     За занавеской у Армена микроклимат. На соседних шконках, не разделенных
занавеской, по одному  человеку, тоже старожилы. Иллюзия отдельной квартиры.
Можно выкурить  всю сигарету,  сюда не заходят с  осточертевшим  "покурим?",
можно  прилечь  на любую  из  трех  шконок,  спокойно  побеседовать.  Пришла
продуктовая передача. Дорожники прибежали как на пожар: дай  то, дай это,  и
это  тоже  дай.  С  ненавистью  и  иронией  оставшихся  без  добычи  шакалов
выслушали, что все вопросы -- к Армену, но к нему не обратились,  а побежали
к смотрящему, тот  вышел на пятак: "У тебя что, Армен -- завхоз?" -- "Что-то
типа   того"   --   ответил  я,   и  вопросов   больше   не   было.   Армен,
поинтересовавшись,  как  я  хочу  распорядиться  передачей, по  классическим
тюремным правилам или иначе (каждый имеет право ни с кем не делиться,  но  в
этом случае не следует рассчитывать на камерный общак  и хорошее отношение),
объяснил, как сделать правильно. Двадцать процентов чая, сигарет и сахара --
на  общее.  Примерно  столько же братве и дорожникам. Что-то --  на  вокзал:
все-таки люди  стирают,  подметают,  моют.  На вокзале  тусуется  сплоченный
коллектив арестантов, образующих как бы трудовую семью. И тем лично, кого ты
уважаешь. Вот,  считай, и вся передача, себе остается процентов тридцать. --
"Сам не носи, --  говорит Армен, -- тебя от этого больше уважать не  станут.
Держи дистанцию. Для этого есть шнырь.  Эй,  Рыжий! Иди сюда. Это передай на
Общее, это -- Братве, это -- на Дорогу.  С уважением и пожеланием здоровья".
Через пять минут Рыжий вернулся: "Смотрящий велел передать, что благодарит".
     -- У нас сейчас все нормально, -- рассказывает Ар-мен, -- а год назад в
хате было большинство грузин, чеченцев и азербайджанцев. Был беспредел.
     Что ж, можно представить. Значит, кого-то обрабатывали таким способом в
интересах  следствия.  Вот и весь  беспредел. В  тюрьме  круг  моего общения
составило примерно 500 человек. Мой вывод:  люди  в тюрьме  больше склонны к
самоорганизации, чем на воле. Если бы арестанты не поддержива