. По серому  асфальту  новосибирского перрона,  начав
свой  путь  от гипсовой  статуи матери пионера, кружила, вскидывая сломанные
крылья,  вчерашняя  газета,  вздрагивала,  переворачивалась,  шелестела,  но
воспарить уже, увы, не могла. Эта,  должно быть,  не без умысла поставленная
Матерью-Природой  инсценировка  "Песни о Соколе"  не нашла,  однако,  живого
отклика у  немногочисленных зрителей,  в воскресное утро  оказавшихся  волею
обстоятельств вдали от мягких  домашних подушек и шерстяных одеял. Поскольку
таковых, приюта в  зале ожидания  не нашедших, в самом деле меньше  обычного
для  этого  времени года, мы без ущерба для реалистического восприятия можем
сосредоточить свое внимание лишь на двоих.
     На двух молодых людях, ступивших на по-весеннему пыльный перрон узловой
станции Новосибирск-главный в  тот  момент,  когда большая чугунная  стрелка
дежурных часов, осторожно подкрадываясь к малой, показывала пятнадцать минут
четвертого.  Иначе говоря,  одолев  пятую  часть своего трехсуточного  пути,
абаканский  скорый уже  набрал два часа опоздания. Впрочем, нам с вами важно
не время, а место, итак,  в пятнадцать минут восьмого  в шестом (сверяясь  с
путевым  атласом) часовом поясе  под свод  самого  большого  в  Сибири  зала
ожидания  новосибирского  вокзала  (по парадной  лестнице,  переступая через
спящих пассажиров и скорбный их багаж) вошли двое. И оба выглядели нехорошо.
Впрочем,  знак  равенства между  нашими  персонажами тут  не вполне уместен.
Пусть  красная припухлость  на  физиономии  Лысого и приобрела  классическую
синеву, а темечко  -  блеск свежевыбритого  подбородка продавца  мандаринов,
зато его грудь дышала  легко  и свободно, ноги не знали  усталости,  а глаза
счастливо сияли.  Вот Штучка,  тот действительно  был  ужасен. Три  часа  на
боковой полке плацкартного вагона окончательно сломали его индивидуальность.
И  дело тут не в жесткости  ложа и не в кондиции эмпээсовского белья. Вообще
Штучка ворочался  в горизонтальном  положении совсем  недолго,  меньше часа,
покуда  на  верхней  (третьей)  полке  не  обнаружил неосмотрительно забытый
соседом полиэтиленовый  пакет, в котором  меж мылом и  зубной щеткой нашлось
германское  средство  для ращения волос под названием "Кармазин".  Первый  в
жизни  опыт  Штучки  на парфюмерном фронте  оказался крайне  неудачным,  всю
оставшуюся  часть  ночи  лечил  Евгений  вселенскую   бездонную  тоску,  уже
склонившись над холодным  поездным толчком, пугая многое повидавшую на своем
веку  вазу молодецким зычным рыком. Омерзительиее всего оказался  не  аромат
богатое  витаминами  В3 и РР жидкости, содержавшей  60% чистого  алкоголя, а
вкус пенного  крема  "Флорена",  оставшийся у нашего  героя на  губах  после
использования  в  роли  бокала алюминиевой  (в  том  же  злосчастном  пакете
найденной)  чашечки для  бритья. Но  едва отпустило,  едва  Евгений  прилег,
измученный схваткой со своим и без того за сутки  настрадавшимся организмом,
ему на плечо опустилась бестрепетная рука проводницы:
     - Новосибирск.
     Какой,  к  черту, Новосибирск?  Когда  вся жизнь  не  удалась, холодная
испарина  на лбу, а в  глазах пустота. В  общем,  что  и  говорить, неверные
движения Штучки (конечно, это он,  зацепив  ступеньку, едва не растянулся на
парадном, но немытом мраморе), его потухший взор никак не созвучны мажорному
"ля"   Мишки   Грачика.  Тут   бы  на  повороте   нашему  дураку  Лысому   и
сориентироваться  (оценить  возможные последствия морально-волевого  настроя
попутчика), зайти  в одни двери, выйти  в другие,  тем более сам Штучка явно
уже  был готов к роли мосфильмовского партизана, уже запеклись слюною у него
на губах  слова: "Идите,  ребята, я вас  тут  прикрою" (т.  е.  отосплюсь за
всех).  Но не таков был Мишка  Грачик. Настоящий верный  товарищ, это  из-за
него  придется  теперь  автору  до  самого  хепли   энда  возиться  с  парой
несмышленых  героев,  выясняя  отношения,  располовинивая  и  вдохновение  и
симпатии.
     Впрочем,  сим  обстоятельством  автор  совершенно не  тяготится, скорее
наоборот,  а   невинное  кокетство  позволил  себе  сугубо  из  эстетических
соображений.  Теперь  вот  делает  строгое  лицо  и  как ни  в чем не бывало
замечает (не  столько в  оправдание, сколько для верности характера),- Мишка
не сразу догадался, отчего это руки у Штучки такие  холодные и мокрые, глаза
оловянные, а веки того и  гляди  сомкнутся. И немудрено, однако, припоминая,
какой обыкновенно бывает ароматический букет  на больших  узловых станциях в
сезон отпусков. Приятно  отметить, между  тем,- но и открыв для себя в конце
концов, чему обязан Штучка  столь внезапной  (drastic) потерей  ориентации в
пространстве (и воли к жизни вообще). Лысый, несмотря на сильное отвращение,
ответственности за свалившегося ему на голову поганца не снял.
     Герой, одно слово - будь-готов-всегда-готов.
     Ну, и хорошо, чем любоваться порока  изобретательной  личиной, уж лучше
обрадуем взор чем-нибудь, нас возвышающим. И в самом деле, не позволим этому
Штучке, с его  любовью и всем прочим как-то на  минутку  выпавшим  из нашего
поезда "мечта", испортить сказку, праздник исполнения желаний. Отвернемся мы
от  него,  от пахнущего парикмахерской,  фу,  и  скажем с  восторгом, слегка
обмирая от предвкушений... Новосибирск!
     И  все. И вперед. Прочь  от полов мраморной  крошки, от масляной краски
колонн,  мимо  гнутой  фанеры  деревянных  скамеек  и  полированного  дээспэ
буфетных  стоек,  переступая через сумки,  сторонясь чемоданов  и  рюкзаков,
обходя прочие запыленные, неодушевленные предметы, вперед, на выход.
     На мост, на эстакаду, мимо будки - желто-зеленой декорации из "Шинели",
на площадь. Вдохнем полной грудью, сделаем широкий шаг и остановимся, замрем
в немом восхищении, глядя, как прямо из ящиков, удивительно  бойко, несмотря
на   ранний   воскресный   час,   расходится   произведенный   Новосибирским
экспериментальным  заводом   из  концентрата  и  в  строгом  соответствии  с
технологией фирмы "Пепсико" созвучный ее имени освежающий напиток. Нет, муки
и  страдания приняты не напрасно, награда  за труд и упорство ждать  себя не
заставила...  Ну, может  быть, с оценкой тут мы слегка и хватили, но  тем не
менее полные кофейного цвета жидкости бутылочки по триста тридцать граммов -
это хороший знак, признак верного пути.
     Итак, на  утоление  жажды, неизбежной  у путешественников, преодолевших
двести  с небольшим километров в плацкартном вагоне, пошло две бутылочки,  а
еще шесть с сибирской широтой были приобретены за сорок пять копеек  штука и
помещены в знакомую  нам болоньевую сумку. Еще раз подтверждая одно, друзья,
мы  с  вами находимся в прекрасном времени,  когда лучшим подарком  наряду с
книгой  была  и "пепси-кола"  (на  этикетке  которой.  несмотря  на  женское
безударное  окончание,  уже  стоял  призыв,  согласованный  с  таинственным,
буквами не обозначенным словом мужского рода - "Пейте охлажденным").
     Однако,   залюбовавшись  на  простые  радости   далекого  прошлого,  мы
пропустили одно, в высшей степени нелепое. совершенно дурацкое происшествие,
имевшее место в  самый  момент чудесного открытия. Шагнув к  батарее ящиков,
Лысый на какое-то мгновение ослабил контроль, выпустил липкую руку Штучки, и
тот,  предоставленный  самому  себе,  тут  же  столкнулся  с  неким  молодым
человеком, одетым с предельным для той поры шиком - во все рваное, линялое и
мятое.  Нисколько, однако, не  удивившись  внезапной встрече (на самом  деле
молодой  человек  если и  был лучше  Штучки,  то  только  в  силу привычки к
подобного  рода  испытаниям), неизвестный  лишь  слегка отстранился,  поймал
Евгения за локоть и быстро спросил:
     - Чувачок, не в Москву катишь?
     И вот на  этот (каков негодяй) вполне  приличный безобидный (и к  месту
заданный) вопрос Штучка отрыгнул (сплюнул?), короче,  едва раскрыв  губы и в
нос,   облегчился  кратким   ответом,   обстоятельством   места,  в  котором
фигурировала  одна существенная  (с 8.30 до 17.45, впрочем, мало обыкновенно
приметная,  но  крайне  необходимая  для  воспроизводства  потомства)  часть
человеческого тела.
     -  Отвали,- таков  был смысл  скверной  фразы,  исторгнутой  в утреннюю
чистоту смрадным и непослушным языком несчастного Ромео.
     - А грубить не надо,- услышал Лысый у себя за спиной, обернулся и успел
подставить руки под покорное всякому внешнему воздействию тело Евгения.
     Нарушивший  же толчком  в спину Штучкино  равновесие  приставала как бы
исчез, растворился в воздухе, ступил за ящики, за  штабеля, и  его блестящее
от ежедневной интоксикации лицо не попалось Лысому  на глаза. И  все же этот
мимолетный, право,  на  первый взгляд казалось бы совершенно  не связанный с
нашим  приключением  и  его  героями  инцидент  мы запомним,  ибо  он...  он
повторится. И неоднократно. А значение его, смысл (и связь с нашей историей)
скоро,  очень  скоро  станут нам понятны и очевидны, а пока... Пока же будем
жить минутой,  напьемся воды,  еще раз крикнем  про  себя, но  от  всей души
"ура!"  и  двинемся  заре  навстречу  by   means  of  автобус  номер  восемь
("экспресс").  Прекрасная  комфортабельная  машина  всего  за  шесть  копеек
провезет  нас  вкупе с великолепными планами и счастливыми  мечтами  (легким
головокружением  и отдающей  слабостью  в  ноги икотой)  сначала по  широкой
полосе Красного  проспекта, затем плавно  выкатит на  берег важной сибирской
реки Оби,  заберется  в  горку,  скатится с холмика,  пронесется по бетонным
стыкам  Бердского  шоссе,  посоревнуется с электричкой, блеснет  стеклами  в
утренней  синеве  неглубокой Ини  и с  разгону, заложив неожиданный поворот,
доставит в зеленый заповедник сибирской науки - Новосибирский академгородок.
     Итак, свершилось.  И вот  уже мы бодро шагаем (механически переступаем,
слабо надеясь  покорностью, непротивлением хоть как-то приблизить конец этой
пытки)  по  сырому  воскресному асфальту Весеннего проезда,  и  живые  белки
смотрят на нас  с сосновых ветвей. Свернем с дороги, нырнем в лес, желтой от
прошлогодней  хвои  тропинкой  сократим себе путь,  выйдем из  чащи  прямо к
сиятельному корпусу  Новосибирского  университета,  улыбнемся  во весь рот и
скажем  несчастному,  до  сих пор  босому  (Боже  мой)  студенту  факультета
романо-германской  филологии Южкинской альма-матер: "Видал!"  -  и продолжим
путь к цели, к общежитию физфака.
     Итак,  в  половине девятого через запасную дверь, отворенную по  случаю
ремонта холла-фойе (этим летом занятого ящиками и досками, веселья  и танцев
не  обещавшего,  но  тем  не  менее  пробудившего  восторженные   чувства  в
мечтательной  грачиковской  душе),  не  возбуждая  ничьего  любопытства,  не
привлекая внимания, в мирно дремлющее  воскресное  общежитие проникли  двое.
Поднялись на третий этаж и открыли (легким нажатием) дверь с номером 319.
     В   сумрачной  общей   прихожей   из   трех   дверей   (одна   отдавала
антисептическим scent'ом  места общего  пользования,  от другой,  помеченной
литерой "Б", отвращал навесной, вороненой стали замок) Лысый выбрал дверь  с
буквой "А" и постучал. Тук-тук-тук.
     Никто не отозвался.
     Тук-тук-тук -  проявил Мишка настойчивость.  Тук-тук-тук - негромко, но
требовательно ударяли костяшки  по дереву, пока наконец не вызвали за дверью
движение,  скрип,  стук,  щелчок   задвижки,  и  серый  утренний  свет  упал
прямоугольником  на  пол,  невыгодным  образом  представив  двух неожиданных
пришельцев.
     -  Привет,-  сказал Лысый  в заспанное  лицо  своего лучшего  школьного
приятеля.
     - Привет,- ответил хозяин, действительно школьный товарищ Грачика, Саша
Мельников, не узнавая,  однако, того,  с кем  в садах лицея читал  Яворского
охотно (вместе с Пинским), а Шолохова и Толстого, увы, Льва не читал.
     - Я приехал,- не дождавшись радостных объятий, решил прояснить ситуацию
Грач.
     -  Молодец,-  все  с  тем  же  легким  недоумением  на  лице  поздравил
несчастного  Мельник,  отступил,  прищурился. мгновение  стоял,  недоверчиво
всматриваясь  в дверной  проем,  пытаясь  уловить утерянную  знакомым  лицом
гармонию,  и наконец  вздрогнул, хлопнул себя по голым ляжкам, хватанул ртом
пьянящего утреннего озона и захохотал.- Грач, мама родная. Мишка лысый.
     - Отрастут,- сказал  Лысый,  смущенный  и даже рассерженный  неуместным
этим весельем.- Смотри, живот не порви.
     Но  куда там, не думая о  здоровье,  Санька  плюхнулся  на растерзанную
кровать, с которой, как видно, минуту  назад и поднялся на стук, и продолжал
заливаться, всхлипывая, безобразно хрюкая и сладко скрипя сеткой.
     - Грач, с ума сойти, Фантомас, лысая башка - дай пирожка.
     Сам   же   Грач,  демонстрируя  свое  отношение  к  мерзкому  балагану,
поворотился к дураку спиной и таким образом неожиданно обнаружил присутствие
в комнате  еще  одной живой души.  С  крайней  у  окна  кровати,  совершенно
очевидно    разбуженная    площадным   сим   скоморошеством,    приподнялась
взлохмаченная  (с челкой, запекшейся  на  лбу  над глазами)  голова,  из-под
одеяла выпросталась худая рука, сухие губы раскрылись и произнесли слово:
     - Пить.
     Вот что значит  интуиция, дальновидность и  проницательность  (воистину
качества, отличающие  настоящего  ученого от  прочих  смертных). Оп-па, явно
рассчитывая производимым  эффектом  приукрасить  свое безусловно загубленное
простотой Мельникова  пришествие.  Мишка  с  ловкостью  полового выхватил из
болоньевого  сидора бутылку, вторую, молниеносным движением сцепил крышечки,
хлоп - и пожалуйста, протянул дымящийся напиток истомленному незнакомцу.
     Тот жадно схватил маленькой рукой сосуд, поднес к губам и принялся пить
большими глотками, не переводя дыхания. По мере опорожнения бутылки его руки
слабели,  ригидность  уменьшалась,   край   одеяла,  почуяв   миг   свободы,
соскользнул, упал на живот...
     - Это...  - прошептал Лысый,  холодея и вздрагивая одновременно,- перед
ним была женщина.
ДО СИХ ПОР, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ...
     Девушка! Впрочем, стыдясь возможных анатомических аспектов семантики (и
семиотики),  немедленно сменим тему, тем паче возникшая  из  пены  простыней
нимфа,  несмотря на общее  утреннее нездоровье, сама весьма быстро  отыскала
наилучшее продолжение в неловком нашем положении.
     -  А  ну-ка,  отвернись,-  строго приказала  она и, откашлявшись  уже в
затылок  Лысому, легко восстановила приятную тональность  своего  голоса:  -
Стой так.
     - Стою,- сказал со всех сторон негостеприимно принятый Лысый,  взор его
скользнул по потолку, по неровному узору  обоев, упал на безучастно сидящего
(голова на  груди) на  стуле прямо перед ним  Штучку, и  все еще недавно так
утешавшие и  укреплявшие его  чувства и мысли  вдруг как-то  разом померкли,
скрылись  за линялыми цветочными разводами, растворились  в бледном утреннем
ореоле, оставив  вместо былого  праздничного возбуждения  лишь пустоту. лишь
одиночество. А не  ошибся ли  он, Мишка, дверью, тот ли из волнующего набора
адресов выбрал в счастливый, восторженный миг...
     - Все,- сказали сзади. Лысый повернулся.  Спиной  к нему, словно что-то
внимательно  изучая там, за окном,  среди деревьев, на  той  стороне  улицы,
стояла маленькая хрупкая  девушка, коротковолосая, узкоплечая.-  Все,  все,-
повторяла  она,  еще  что-то  застегивая  и  одергивая,  затем,  так  же  не
оборачиваясь, спросила, очевидно, не Грачика:- Дай три рубля.
     -  Дам,-  пообещал  давно  переставший отвратительно  хохотать  и  лишь
довольно  улыбавшийся  Мельник,- подожди, Лиса.  он  тебя не укусит, это  же
Мишка,  победитель семиметрового трамплина, иди  познакомься, мы сейчас кофе
попьем...
     - Дай три рубля,- упрямо повторила чудачка, названная Лисой.
     - Возьми.- Мельник махнул рукой в сторону своих на спинке стула висящих
штанцов.  Впрочем, требовалось всего лишь разрешение, а где искать, сомнения
не возникали...
     - Я взяла пять,- исследовав карманы, объявила Лиса.
     - Немедленно положи обратно.
     - Ага.
     - Алиса, положи, кому говорят, на что я буду обедать?
     - Займешь.- без раздумий бросила  Лиса-Алиса, заставила Лысого невольно
посторониться,  проходя  мимо  унылого  Штучки, взглянула  на его  носки,  с
легким, показалось.  уважением  заметила:  -  Ого!  -  Не  повернув  головы,
добавила: - Чао,- и исчезла за дверью.
     - Какао,-  отозвался  Мельник  в пустоту. Наступила пауза,  которую  не
сразу, но все же решился нарушить Лысый:
     - А кто это?
     - Мария Кюри! - неожиданно для самого себя  бухнул  Мельник и (надо же)
развеселился.
     - Дурак ты, Сашка!
     -  Тсс-ссс,  молчи,-  обретая  на  мгновение  невероятную  серьезность,
прошипел Емеля и тут же, словно в восторге забывшись, выпалил: - Это военная
тайна!
     Вот так нелепо, по каким-то совершенно водевильным законам началось это
прекрасное  утро  свободы. Впрочем, Мельников  (как  и следовало ожидать)  в
конце концов пожалел и утешил несчастную жертву своей неуемной веселости. Он
встал, приблизился, опустил  свою теплую ладонь на гладкое плечо друга и без
всякого шутовства, очень спокойно сказал:
     - Ну,  девушка, понимаешь, человек  сложной судьбы,  искатель нехоженых
троп,  в общем, не  обращай  внимания.  Я сам  так делаю.  И  вообще,- после
некоторого раздумья,- ты лучше мне объясни, кто это такой?
     -  Это?  -  с мстительным вдохновением  отозвался  Лысый, но врожденная
серьезность, чувство долга и прочие не сочетающиеся с остроумием добродетели
не позволили ему совершить грех ради  красного словца.- Слушай,- пробормотал
Мишка  с  интонациями  санитара  октябрятской  звездочки (то есть  темнея от
отвращения),- он это... он спит.
     И  снова Мельнику стало смешно. Но при  этом какое-то душевное движение
произошло  в нем,  что-то  забытое,  нечаянное ощутил  Емеля  от  сей  столь
непосредственно  проявленной грачиковской  вечной прямоты и бесхитростности,
его  холодные  ехидные  зрачки  потеряли недобрый  блеск,  и Мельник, совсем
по-братски  приобняв Мишку, добродушно  обнажил  мелкие свои,  невыставочные
зубы и присовокупил товарищу в тон:
     - Ты смотри, а впечатление, будто поет.
     Ну,  наконец-то, Коля  Остен-Бакен добился  желанного от  Инги  Зайонц,
босоногое  детство  согрело  сердца,  улыбки  на  лицах  поплыли  в  унисон,
наступила та чудесная и такая,  увы, краткая минута, когда Грач и Емеля. так
ни словом  и не  обмолвившись о  новой своей жизни, о событиях и  переменах,
простым воскрешением прошлого вернули близость.  О,  волшебный момент, когда
прожитый  год  показался  лишь  кратким  перебоем  дыхания, паузой, а  былые
чувства  неизменными.  И   это  праздничное  мимолетное  мгновение,  редкая,
пожалуй,  едва  ли в будущем возможная  оказия и нам (пока  Лысый,  поначалу
нехотя, но все подробнее и подробнее  излагает историю своего драматического
бегства) чуточку отвлечься, вернуться  в Южноснбирск, отступив на год-другой
назад.
     Оп.  И вот мы вновь в  глубине квартала  в  самом  центре Южносибирска.
Справа уже  овеянное легендой футбольное поле, слева (сквер? садик?) круглая
городская рощица (сирень,  ранет,  двадцать метров  в диаметре,  ныне сильно
прореженная и монументом украшенная), и за ней, между ветвями, справа, слева
и сверху видится бывшее  здание тылового госпиталя,  затем обкома партии,  а
затем уже  надолго,  наверное,  навсегда, четырехэтажной Южносибирской номер
один   школы.  Первое  сентября,  окна  блистают,  галстуки  сияют,  учитель
физкультуры срывающимся от серьезности голосом кричит:
     - Школа, равняйсь, смир-ррр-рна!
     Кстати, прозвище у него Штык,  а  еще он  в финскую линию Маннергейма в
лоб брал, впрочем, не то, не о том... Итак:
     - Товарищ директор, на торжественную линейку, посвященную... школа...
     Да, да, построена, и вот справа, на правом рослом  крыле, где по мудрым
законам кириллицы за  10 "В"  следует  10 "Г", во втором ряду с