ешности, черт  нашей
малышки  (метр  шестьдесят),  поэтому  займет охотно красоту у  специалиста:
"frail, honeyhoed shoulders, silky supple bare back, chestnut head of hair",
ну и так далее. Впрочем, плечи на самом деле круглые, беззащитные, с медовым
теплым оттенком, спина же для автора, к сожалению, terra incognita, а волосы
попросту черные, рыжина, каштановый кофейный оттенок,  капелька молока в нем
(вся эта оптика  с  ее углами падения, преломления и отражения) - всего лишь
следы  умелого  обращения  с  пергидролем. Глаза  зеленые, кошачьи (вовсе не
лисьи, что иной раз  встретишь, такие, как  бы  косо разрезанные от  кончика
носа  к  виску), две  неправильные (скругленные) миндальные косточки. И  еще
веснушки (прихоть Создателя).
     Впрочем, год назад, осенью, когда  Мельник  впервые увидел Лису, он мог
только  догадываться  о восхитительных  сезонных  причудах  ее  пигментации.
Осенью,  когда  группа  Ф-12  Новосибирского государственного  университете)
грузилась  в колхозные  (имеется  в  виду  не  политэкономическая  категория
собственности, а цель, направление движения), обыкновенные  с виду  рейсовые
автобусы,  худенькая  (frail and supple), тогда длинноволосая девушка мрачно
объявила:
     - Я забыла сапоги.
     - Беги,- лениво посоветовал,  видно, недремлющим Провидением всех ближе
к ней поставленный Емеля.
     - А ты не сбегаешь?
     - Я?
     "А почему бы и  нет?" - подумал Емеля, не  без  удивления изучая доселе
неведомое, очень занятное существо.
     - Запросто, но только с тобой и только наперегонки.
     - Идет,-  неожиданно легко согласилась забывчивая особа.-  С  того, кто
прибежит вторым, два пива.
     - Сколько?
     - Два.
     Тогда  он  еще  был  ближе  к  сорок  восьмому  размеру  и  привычен  к
ежедневному футболу, а тонкая розовая жировая  прослойка, этот признак  всех
водоплавающих (включая подотряд пловцов-разрядников),  всего лишь  смягчала,
сглаживала  рельеф хорошо тренированных Емелиных мышц, но и  тем  не менее и
все же пива он не выиграл. Просто  не стартовал,  вступил с  крошкой в  лес,
хотел  узнать ориентир и азимут,  но...  короче, на автобус  они  опоздали и
добирались  до   места  с  сапогами  под  мышкой  целый  день  тремя  видами
вездеходного сибирского транспорта.
     Ну а то,  чем  венчались длинные сентиментальные романы прошлого, после
многословных  прологов и вступлений,  после  сорока  листов  психологической
нюансировки  и  душевного  созревания,  это  счастливое "..."  (многоточие),
которое  уже  нагонял, не  давая перевести  дыхания,  эпилог,  послесловие и
неразборчивый  петит комментариев,  это  великое таинство, кайф,  состоялось
совсем  просто, буквально само собой. Уже там, в колхозе  (а может быть, это
был совхоз, who  knows), она, Алиса, сама поманила  его, позвала  куда-то  в
сторону, прочь от костра и песен" куда-то под звезды, к темному стогу.
     - Ну же, Мельников, смелее, покажи-ка силу свою богатырскую.
     -   Господи,-  бормотал  он  минут  через  десять  с  растерянностью  и
восхищением.- Господи, Лиса, так ты, выходит, девочка...
     - А ты, ты разве не мальчик?
     - По-моему... по-моему... уже нет...
     Мельник,  смешной  Емеля,  он думал -  вот оно, прощай,  оружие, фиеста
долгожданная - праздник, который всегда с тобой. Его семь пядей лба блистали
бусинками пота, он плохо  соображал, он  не  хотел  соображать. он готов был
безупречный  свой   логический  аппарат  счесть  на  сей  раз  обузой,  если
несговорчивый отказывался ставить знак  равенства между (о! sweetest  dream)
неприкаянной  (мокрой,  горячей,  очами  сверкающей)  кошкой  под  дождем  и
всемогущей  (не  меняя прилагательных)  "goddes of a mountain top", не желал
допустить  Роберта Джордана в водовороте феерии,  в центре безумия  "blak as
the dark night...".
     -  Знаешь,  Мельников (любила  она всех,  и его в том  числе,  звать по
фамилии,  грубовато  и  просто, как  обращение  "эй,  мистер"),  или  машина
задавит, или  какой-нибудь геморрой,  что еще хуже, приключится. И все, одни
слезы.  Вообще  не  хочу  быть  старой,  не  хочу  жить  долго,  с  дряхлыми
какими-нибудь пердунами соревноваться, кто дольше пальцем пошевелить сможет.
Пф-фф. Надо  увеличивать плотность, а не  продолжительность,  надо успевать,
пока та машина с тем геморроем не порешили, кому ты достанешься.
     И  слова ее не  расходились с делом. Полгода  не  прошло,  как на Алису
Колесову  стали  показывать  пальцем.  "Да нет,  не эта...  вон та маленькая
деваха, видишь... ну, так это она..." Вещи, от коих приличных людей  бросало
в  жар,  а у  "нормальных" утрачивалось  чувство  реальности и  холодели  от
растерянности виски, она делала походя, легко и естественно.
     - Ты чего  усердствуешь? - спросила как-то раз (после очередного вызова
в деканат) старосту, педантичного любителя отмечать пропуски.
     - Это ты усердствуешь, а я лишь фиксирую.
     - Вот так?
     - Именно.- Его дальнозоркие глаза  за  толстыми стеклами роговой оправы
глядели не мигая.
     - Значит, усердствую?
     - По-моему, разговор окончен...
     -  Ошибаешься,  разговор  сейчас только  и начнется.-  И, не раздумывая
больше  ни секунды,  она изящно  приподняла  кровожадные окуляры с прыщавого
носа будущего  физика-теоретика и едва ли не одним движением расколола оба о
край  стола. Красный, с дрожащими губами  бедняга еще судорожно  фокусировал
взгляд  на  взбесившейся  пигалице,   она  же,   спокойно  протягивая  разом
полегчавшую оправу, сухо заметила: - Ну. что стоишь, давай фиксируй.
     Улаживали происшествие неделю. Улаживали  еще. улаживали часто, за  эти
самые полгода к "Лисе", через дефис,  присоединилось неприятное дополнение -
"психопатка".
     А  он все хитрил, все  водил себя  за нос,  Емеля.  словно их было  две
Алисы, одна его Лиса. а  вторая их  А. Колесова, и  связи нет, и он  в тени,
счастливый обладатель миру неведомого сокровища.
     Впрочем, все же  в  конце  первого  семестра  Ленка  Лазарева  (вот еще
одноклассница Лысого),  одногруппница Емели, вдруг заговорила с ним  о Лисе.
Ленке по распоряжению  деканата (не  любящего суеты  и очередей у  заветного
окошечка) группа еще в сентябре доверила получать стипендию  на всех каждого
двадцать второго; в декабрьский день зимнего противостояния Мельников где-то
болтался и зашел за деньгами к Ленке в комнату на четвертом этаже общежития.
     Ленка  оказалась  одна  и, наверное,  поэтому  решила завести  ненужный
совсем разговор.
     - Знаешь,- сказала она, как бы оттягивая миг передачи ему в руки тощего
конвертика с  аккуратной  пометкой  "Мельников А. Р.",-  Саша, я хотела тебе
сказать,  может быть,  это  тебе  неприятно, но  я  почему-то думаю, все же,
пожалуй, полезно...
     Конечно, он сразу понял, к чему такая прелюдия,  но грубить и прерывать
Ленку  не стал просто  из  сочувствия, а  может быть,  даже уважения  к этой
стеснительной, очень  доброй барышне (право,  гвардейского  роста, хоть и не
толстой, не обрюзгшей,  не пастозной, но невероятно широкой и в бедрах, и  в
скулах, нескладной, близорукой, однако в  самом  деле прочитавшей книжку под
заглавием "Наука  логика"). Итак. Ленка, эта  на вид несостоявшаяся  героиня
первых пятилеток, совсем по-матерински вздумала открыть Емеле глаза.
     - Понимаешь,- говорила она  с паузами, и было  заметно,  как  созидает,
соединяя разрозненные элементы в целостную систему, ее в самом  деле светлая
голова,-  Понимаешь,  Саша,  ты ведь из  породы  строителей.  Такие, как ты,
строят пирамиды и  мосты, верят в Бога и  хотят  жить вечно. Такие,  как ты,
часто не замечают соседства в  мире двух крайностей. Есть люди. я их называю
разрушителями, они не  верят в чудеса, они ни во что не верят, они сходят  с
ума  от своего пессимизма.  У них  нет  планов, у них  нет  идеи, и жизнь их
кончается  с  их физической  смертью. И самое ужасное  для строителя, самая,
возможно, трагическая ошибка -  это компания  разрушителя  или "-лей"  (ишь,
дипломатка!), ибо  строитель всегда  фантазер и потому слеп. Такая  близость
сродни  опьянению, только... ломать  ему естество не дает, а строить времени
не остается. Это...  Ты понимаешь,  о чем я? -  Ленка  остановилась, задетая
должно быть, Емелиной неподвижностью.
     - Нет.
     - Совсем?
     - Совсем.
     - Тогда... тогда извини.
     - Не за что. Спасибо за деньги.
     - Пожалуйста.
     Обидеться  Емеля   не  обиделся,  слишком  уж  был  самоуверен,  скорее
развеселился,  позабавила  Ленкина  сложная  абстрактная  фигура,  четвертое
измерение, необходимое для  такого,  в сущности,  простого,  банального даже
намека. Обиделся Мельник, когда разъяснять ситуацию, ставить точки над  i (и
тильды над п)  принялась уже  Лиса, впрочем,  это  все  несколько  позже,  а
пока... пока  сессия, легко  сданная им без  троек, а Лисой  без завалов. На
каникулы домой не поехал.
     - Поедем в Вильнюс,- предложила Лиса.- у меня есть деньги.
     - Много?
     - Триста.
     - Триста? Ты, случайно, не приворовываешь по субботам, Лиса?
     - Квартиры  очищаю,- спокойно ответила Алиса, и самое смешное, вовсе не
шутила.
     Впрочем,  какая проза, какая тьма низких  истин, гораздо интереснее про
Вильнюс и про любовь.
     Про  любовь,  про  любовь  на   заднем  сиденье  такси  и  в  полночной
электричке,  в  парке на заснеженной  аллее  и у  чугунной батареи  в темном
подъезде, в кино, в библиотеке, в  зоопарке,  в планетарии, с подробностями,
деталями...  про  любовь,  что  ж,  извольте,   любви   в  самом  деле  было
предостаточно, полугодовая норма средней семейной пары. Любовью занимались в
Вильнюсе,   пока   группа   любознательных   зимних   туристов   осматривала
какой-нибудь  Зверинас,  made love  в  номере у  Лисы, made love в номере  у
Емели. made love в душе на этаже, ночью, когда все мучились во сне видениями
осмотренных достопримечательностей.
     Любили в  Каунасе, любили  в поезде  Москва-Красноярск, между Тюменью и
Омском  полсуток  стукались  о стены вдвоем в купе. После Тюмени  пили чай с
четой пенсионеров.
     - Вы супруги?
     - Да...
     - Господи, какие молодые.
     В Каунасе Лиса захотела послушать джаз. Случайно увидела на улице афишу
"Трио Вадим Гаримбекова(Челябинск)" и буквально изменилась лицом.
     - Хорошо,- поразился он ее упрямству,- сходим. Сходили.
     - Как тебе понравился саксофонист?
     - Это тот, что сама элегантность? Похож на удачливого преферансиста.
     - Бильярдиста.
     - Будем спорить?
     - Не стоит, ты проиграешь, Сашенька.
     - Почему это?
     - Потому что это мой отец. па-па.
     - Как?
     - Никак.
     - А...
     - А то, что  ты хочешь спросить, это девичья фамилия моей преуспевающей
матери... Правда, дурацкое совпадение?
     - Что?
     - Этот концерт.
     - А тебе... тебе не хотелось... с ним поговорить?
     - Мне бы хотелось выйти за него замуж.
     - Зачем?
     -  Посмотреть  в его родные  зеленые  глаза, когда хоть кто-то на  этом
свете его наконец-то одурачит...
     Тема всплыла лишь спустя несколько дней в поезде.
     - Лиса, а ты давно Колесова?
     - Да, лет двенадцать... Перед школой замаскировалась. Сначала я, а года
через два мамуля.
     - Как это? Сначала тебе дала свою девичью, а потом себе взяла?
     -  Нет,  голуба. Девичью получила при разводе. Меня  перекрестила перед
школой, а сама, не  будь дура, снова вышла замуж, живет теперь  в Якутске  и
каждые полгода обещает вернуться.
     Потом пауза.
     - Очень любит деньги моя мамочка. знаешь, со мной живет ее подруга Юля.
Юлия Аркадьевна, сорок лет, а своего  угла нет, вот и живет со мной,  заодно
за присматривает,  так она, Юля, за это  платит. Раз  в  месяц  приносит мне
тридцатку  за  постой.  Представляешь,  какая ловкая коммерческая комбинация
ради  прокорма  стршей  дочери  Ну,   еще  подарочек  на  червончик  ко  дню
рождения... И чем ее взял отец, до сих пор не пойму. Саксофоном, что ли?
     Больше к этому не возвращалась, просто игнорировала Емелины намеки, его
нездоровый,   хоть  и  стыдливо   прикрываемый,   но   интерес,  любопытство
чистенького  мальчика  из  хорошей  семьи. В  марте,  в пору первой  капели,
поссорились,  впрочем, вибрация  началась уже  в феврале,  после  первых  же
занятий нового  семестра, после первых "не хочу, но надо", в Лису просто бес
вселился, совершенно безумное желание  овладело ею - бросить  универ. < - Ты
что, в самом деле  думаешь всю жизнь  изображать девять дней одного года? Ты
что молчишь. Мельников? Понимаешь, в этом академическом заповеднике, если ты
не  робот,  а человек,  тебе один путь - упасть, скорчиться и превратиться в
гадюку. Знаешь, я  уже вырабатываю яд,  только сплевываю. Серьезно, в  самом
деле  можно свихнуться,  у  меня  такое ощущение,  что  это может  случиться
вот-вот. Надо  бежать, спасать человеческий облик, забыть таблицы и графики,
наплевать на сопричастность. Элитарность -  для людей с квадратными мозгами.
Движение.  движение, а сюда возвращаться  раз в год отлеживатьсяr, пополнять
запасы  отвращения к квантовой оптике. Ну. что ты молчишь?  Скажи, разве ты,
ты, Мельников,  не чувствуешь то же самое? (Эх-хе-хе, как видим, когда очень
хочется, не  только Емеля умеет  самого  себя  дурачить, как  видим, на двух
наших  умников простоты приходится все  тот  же  и  заурядность  отягощающий
золотник.) Ну скажи, Мельников, разве тебя самого не тошнит от этого вивария
молодых  гениев и всезнаек,  разве  тебя  не подмывает  прийти  на  лекцию с
автоматом? Просто чтобы увидеть их нутро, эти глаза и  губы. Ты знаешь,  кто
боится   смерти?   Тщеславные  дураки,   вундеркинды   и  владельцы  личного
автотранспорта. Птицы ничего не боятся...
     - Гуси,- поначалу он мирно шутил.
     - Ты просто трус.
     Трусость.  (О!  Шаг  первый  и  решающий, уж от  нее-то оказалось рукой
подать  до   ханжества,   расчетливости,   пошлости   и  наконец...-   самое
болезненное,   поскольку   сорок   восьмой   размер  неумолимо  переходил  в
пятидесятый. -  низкого  обывательского  вожделения, склонности  в  мучном и
сладком видеть смысл бытия.)
     - Мельников, тебе пора расставлять штаны, как доброму бюргеру, в год на
четыре сантиметра, весной  вкушать  сладостный  миг свободы от прошлогоднего
узкого пояса. Да, как я сразу не поняла, в чем твое тихое счастье.
     Это  было  жестоко,  и потому  не спасло oтчаяние в глазах, не защитили
обреченно опущенные плечи, в конце концов это она рехнулась, а не он.
     - Дура,- сказал любимой Мельник,- Бога ради, заткнись.
     С середины марта они только здоровались.
     В середине апреля  Лиса неожиданно исчезла. "Ну и черт  с тобой,- думал
(кричал  ей вослед  во  все  стороны  света)  Емеля,- нормальную  найду,  не
шизофреничку)".  Вернулась  вдруг  в  начале  мая, без  скандалов - принесла
бюллетень, болела.
     Какая-то совсем тихая,  худая,  волосы  короткие. Мельника не замечает.
Недели через две без всяких предисловий в коридоре разговор:
     - Мельников, а твои соседи поразъехались?
     - Да.
     - Ты один сейчас?
     - Да.
     - Слушай, можно, я у тебя поживу?
     - Конечно.
     Убрался, купил пару  "сухаря", побрился второй раз часов в пять вечера,
ждал  ее до одиннадцати, плюнул,  разделся,  улегся с  книгой в  кровать.  В
начале  двенадцатого тихое "тук-тук". Кто там - сто граммов. Лиса в стельку,
вдрабадан, готовальня, слова  сказать не может, за  косяк держится,  газетку
разворачивает и на пол роняет недопитую бутыль  "Лучистого". Пока укладывал,
она собралась с силами и осчастливила.
     - Извини,- сказала,- Саша.
     А утром? Утром явился Мишка Грачик. Друг.
     Эка. Точка,  точка, тире, точка...  ай, ай,  надо сознаться,  увлекшись
любовью, автор совершенно  потерял лицо. исчезла  куда-то столь любезная ему
велеречивость,  витиеватая, старорежимная фраза,  словечко  "сие", и  только
присутствие  (как безусловного  атавизма)  знаков  препинания  не  позволяет
признать  стиль  нашей интимной лирики  совершенно  уж телеграфным. С другой
стороны, как  знать,  не  обогатили  ли мы сим  стилистическим перебоем свой
художественный арсенал?
     Но даже если так. Тем не менее, исследовав любовный  аппендикс  методом
быстрого  сканирования,  самое время  вернуться  в  привычное  русло  нашего
приключения. Как оно там,  не слишком  ли  разыгралось на просторе,  пока мы
баловались  клубничкой?  Куда   направляется   раздираемый   противоречивыми
чувствами  и желаниями Саша Мельников, где  в это время пребывает  отринутый
обществом Михаил Грачик?
     Ай, ай, ай, как нехорошо, соблазнившись (вот  и маленькая ножка, вот  и
юный гибкий стан) легким хлебом of  a love  story, автор словно забыл (какой
позор)  о  нашем  чисто  мужском  походе  за  мечтой, за  радугой  и даже  в
критический, обещающий самые невероятные приключения  момент потерял из вида
(шутка ли сказать) основного героя.
     Впрочем,   поупражнявшись   для   бодрости   и   забавы  ради  газетным
красноречием, автор готов без лишних придаточных предложений открыть  все на
свете, и  в  первую очередь убежище бедолаги. Ну где ему  быть, кроме как на
вокзале. Вот он, изгой, на скамеечке на фоне величественного фасада  сидит и
наблюдает,  как неопрятные  голуби  набивают  утробу  всевозможной,  в пищу,
безусловно, негодной гадостью. Единственный поначалу радовавший глаз  желтый
кусочек пирожка, отчаянно рискуя и явно  перенапрягаясь.  утащил на глазах у
Лысого из-под носа серых заплеванных птиц бравый воробей.
     Мысли  Лысого  отрывочны и сумбурны. Он  сидит  на скамейке  уже  минут
сорок,  а  ехал  из городка и  того  больше,  но  за все  это  время  ничего
достойного  эпических хрестоматий,  вроде  "лучше умереть  стоя..."  или "мы
пойдем  другим  путем...",  ему  в  голову  не  пришло.  Ничего,  просто  до
скандального  пусто  у  него  в  голове  с самого  момента  изгнания,  с той
экзистенциальной секунды, когда  разумом так и не понятый отчаянный  импульс
сердца  вытолкнул  его  из  автобуса  на  Морском проспекте, впрочем,  через
пятнадцать минут  он же позвал обратно. Нет, не готов оказался Мишка Грачик,
совершенно  определенно  не  готов  к  выпавшим  на  его  долю   испытаниям.
Переполнилась касса, туз-король-отказ,  померкло  дневное светило,  и Лысым,
еще пару часов назад бравым и деятельным, овладела даже не злоба, не печаль,
а полная (осмелимся на  неожиданный эпитет), прямо-таки клиническая  апатия.
Он погрузился в  нее с головой и вот, как  видим, сидит, и в стеклянных  его
глазах отражаются книзу башкой дети помойки - городские голуби. Смотрит он и
не видит, слушает он и не слышит, в общем, не  замечает, как, перемещаясь по
шумной площади, мало-помалу  к  его синей печальной скамье  приближаются еще
два юных натуралиста.
     По   площади,  вдоль  бордюрного  ее  контура,  как  бы   вне  царящего
беспорядка,  беспокойства  и  суеты, движутся  парень  и девушка.  Одежда  и
внешность пары определенно  обещают нам новое знакомство с племенем молодым,
иначе говоря, продолжение приключения. И  в  самом деле. Пусть  волосы парня
коротки и следы полубокса еще очевидны, но одет он в очень старые, в латках,
швах  (со  свежей  дырой  на  колене),  японские  джинсы  с  потертыми,   но
благородными красноватыми пуговицами there fly is going, в джинсы заправлена
маечка  в мелкую желто-зеленую полоску.  И на девушке "синька",  правда,  of
unknown origine, зато почти новая (раза два стирали, не больше), и, несмотря
на совсем  летний день,  хоть  и тонкий,  но  шерстяной  свитерок с длинными
рукавами.
     Только вот что, сетуя на расстояние, искажающее пропорции,  автор берет
назад обещание  нового знакомства, оно уже состоялось, и  давно. По  крайней
мере,  девушку мы уже  видели,  видели в шестой  главе первой  части, в  той
самой,  где, поднимаясь  с первого  на третий, а  то и спускаясь  со второго
этажа на первый кафе "Льдинка"  (ныне, автор недавно узнал,  безалкого