а неладное,
Лапша потеряла доверие, и если она  пока еще растерянна  и  нерешительна, то
это  ненадолго. Да. теперь уже  скоро,  вот-вот мы  увидим,  полюбуемся, как
хитроумие  само   себя   накажет,  как   простота   возьмет  верх  по  праву
первородства.  Сейчас,  just  a   moment,  это   произойдет,   полукруг   на
привокзальном  асфальте описан,  эта  бритая  голова кажется  знакомой,  это
обезображенное лицо напоминает... очень напоминает...
     - Боже мой. его били...
     Ах, черт,  еще  минутку,  еще слово  успеть  сказать, воспеть инстинкт,
поразиться  чутью, похвалить  Лапшу,  изумиться. Ведь вот не стала медсестра
делиться с  Песковым  неприятной  свой догадкой,  когда он,  пряча  в карман
плацкарту  (две), одарил невесту  уверенной  улыбкой, Лавруха и не  подумала
кричать, устраивать сцены, требовать уверений, извинений. еще не зная зачем,
руководимая  всеведущим  чутьем, она принялась  жаловаться на  все сразу, ей
стало холодно, и ей стало жарко, тошно, душно и голодно, она  pазозлила его,
заставила нести себя в булочную, заставила уговаривать, сердиться, играть на
флейте для собственного успокоения и демонстрации безразличия.
     - Не опращай внимания.- (говорит Песок. "В нашей школе учился, - думает
он, глядя  на битую физиономию незнакомца. - студент какой-нибудь нэти-фэти,
от вчерашнего никак  не отойдет".-  Не обращай внимания, - повторяет Песок,-
она в завязке, ее ломает.
     И, не давая Лысому опомниться, не разрешая просветлеть глазам - зеркалу
истерзанной   грачиковской   души,    добавляет,   сопровождая   невероятное
предложение развязаным жестом:
     - Выпить хочешь?
     (Озарение! Любезные  мои,  простое  и  изящное  решение  всех  проблем.
"Бельма  ей,  дуре,  залить,  смотришь, уймется  и  без  скандала  обойдется
вечером".)
     -  Чего?  -  от удивления,  от долгой  неподвижности подводят голосовые
связки нашего героя.
     -  Ничего,-  лукаво  кривит рот  аферист.- Посидите  тут с Ленкой, а  я
схожу. Угощу.
     На  что обладатель трех сотен, принятый за пропившегося (а может  быть,
даже проигравшегося) студиоза, ничего  не  отвечает,  глядит не моргая, шары
лупит.
     -  Ишь,-  скалясь.  Песок  добавляет  нужный  эпитет.-  Ничего,  сейчас
полечим, землячок. Тебе повезло, мы при деньгах и в хорошем настроении.
     Он  даже подмигнул, глупец, осел, ухмыльнулся, положил  Лапше  руку  на
голову.
     -  Видишь,-  сказал,  на радостях  (в  нетерпении) забыв  недавнюю свою
злость,- понял, догадался, чего душа просит.
     Хмыкнул еще  непроизвольно, и, беспечно  повернувшись  к одноклассникам
спиной, самоуверенный  трубач  без колебаний. не  предчувствуя  беды, делает
шаг, другой, он уходит, исчезает в толпе у автобусной остановки... О тупица.
как же он будет радоваться передышке, ловкач, он будет  шататься по Красному
проспекту полтора часа и даже купит себе газовую зажигалку, несчастный.
     Героям   американского   романтика  на  пересечение  средних,  южных  и
среднезападных  штатов (включая лесистую канадскую  границу)  хватало десяти
минут,  в  полутора часах таких  десятиминуток  девять,  короче, вернувшись,
Песок не нашел ни Лысого, ни Лапши. Звякая сеткой с портвейном "Агдам" (одно
горлышко  пробилось  сквозь  первую  полосу  "Сибирской  правды"), он  долго
крутился на площади-  потом прочесывал "за этажом  этаж  вокзала, безнадежно
топтался  у корболочной  двери с  дамским  профилем  и  все равно  не верил.
надеялся до самого "провожающих просят выйти..." и только когда набрал поезд
ход,  когда застучало  железо о железо, начал наш  горемыка в мутной темноте
глушить  вонючее   винище,  принялся   нарушать   законы   социалистического
общежития,  посягнул  на  покой  и  сон граждан и  даже женское  достоинство
проводницы, в резултате не доехал и до Барнаула, в какой-то не то  Повалихе,
не то  Боровихе в  линейном отделении ему произвели  пальпацию  почек за два
щедрых плевка на казенный сурик noла. Эх.  Но обиднее (может  быть, вернее -
паскуднее) всего  (все  же  сознаемся)  оказался  не сам  факт escape'а  как
таковой.  Гаже  всего   было  думать  не  о  подлой  выходке  Лапши,  не  об
отвратительной  харе  (ах,  добавить  бы  ему  для  симметрии еще  и  слева)
студента-земляка,  невыносимее  всего память отягощала (раскачивая сенсорное
равновесие) мимолетная встреча,  происшедшая у кромки площади,- на подходе к
вокзалу (в общем гомоне  и толчее)  путь еще  веселому, печали  не ведающему
Песку  (груженному, тогда  казалось, бессмертным "Агдамом") загородил некий,
одетый в красивую  рвань (и нам, вот сюрприз, уже знакомый) субъект с лицом,
испорченным ежедневной интоксикацией.
     - Не в Москву катишь? - задал соловый свой неизменный вопрос.
     - Допустим,- усугубил Песок высокомерием свою будущую боль.
     - Есть билеты, чувачок, ticket'ы. Четыре штуки, последние, по три пара.
"
     - Какие билеты?
     -  Ну,  на  этот,  на...- И  он произнес,  выговорил  название, имя, он
переврал все на свете: "и"  превратил в "ю",  "Ј"  в  "а", но он назвал,  он
сказал...
     Нет,  подождем еще  чуть-чуть,  еще  потерпим,  опишем  лишь  ощущение,
назовем его - оторопь, чувство, наполнившее новым смыслом глагол "приехали".
Не может быть... я же... ну как же... постой...
     Кстати,   именно   с   этих   билетов   началась,   завязалась   беседа
одноклассников. Сначала (и довольно долго) Лысый не понимал Лапшу.  Впрочем,
и немудрено, мысли ее путались, а язык не слушался, заплетался. В общем, она
едет и забыла,  забыла билеты, в  Москву  она едет и забыла, оставила билеты
дома, в Южке. На поезд? Нет, на концерт. ну, на этот...  ну, сам знаешь... в
Лужниках...  только она  потеряла деньги  и  не знает,  где автовокзал.  Где
автовокзал?
     Итак,  Создатель  в  очередной  раз демонстрирует  свое непревзойденное
чувство  юмора.  Смотрите,  мимо  беспечно  гуляющего  Пескова  по  Красному
проспекту едет  автобус, а  в нем Лапша, водя пальцем по отражению личного и
государственного транспорта,  рассказывает  Грачику но...  но решимся  ли мы
теперь (после  второй встречи с  назойливым молодым  человеком "не в Москву,
чувачок, катишь") назвать ее повествование о предстоящем на следующей неделе
в  самой столице невероятном, немыслимом, невозможном событии  - турусами на
колесах  (или  косяках,  или иглах)? Пожалуй, едва ли. Пожалуй, сотрем слово
"умопомрачение",  не  станем  спешить,  не  будем  повторять  чужих  ошибок,
посмотрим...
     А пока лучше отметим очередную удачу, во-первых, билет, купленный с рук
(и с  ходу) на отходящий  "Икарус" Новосибирск -  Южносибирск, а  во-вторых,
каких-нибудь пятнадцать минут спустя  после того, как красно-белый красавец,
окуривая знакомых и родственников сизым дымом, откатил от третьей посадочной
площадки, из задней двери скромного желтого ЛиАЗа с табличкой  "экспресс К".
сопровождаемый  аденоидным  хрипом  динамика:  "Автовокзал",  вышел  молодой
человек, обогнул этот самый "авто". должно быть, "матический" вокзал, ступил
в грязное, со спертой в любую  погоду  атмосферой  здание и оказался (вот уж
действительно повезло!) Александром Мельниковым. Емелей.
     Странно  вот  что,-  увидев  друга.  Лысый  не  встал,  не  шагнул  ему
навстречу,  он  продолжал сидеть в своем  углу. исподлобья  наблюдая, как по
мере приближения  Емели  на  его  упитанном  лице  ширится радостная  улыбка
знатока  человеческой  натуры.  Но еще  более  моменту  не  соответствующими
оказались слова, коими бедняга встретил своего спасителя.
     - Слушай,- сказал Лысый, сидя в низком  кресле,  голова  ниже Емелиного
пупа...- Слушай,-  сказал он, даже не с  осуждением, а с оттенком редкостной
брезгливости в голосе,- ты с этой  бабой, с Лисой  этой, с  Марией Кюри,  ты
что, с ней спишь?
- ДАЙ!- НА!
     Эх,  дура-ягодка,  как, случалось,  журил Мариенгофа  голубоглазый  его
рязанский  собрат.  Впрочем. за  цвет есенинских  глаз автор  поручиться  не
может, но полагает,- любовь искупает возможную ошибку. Так что, искренностью
своих чувств утешаясь, продолжаем описывать встречу друзей под  безобразными
капителями квадратных колонн новосибирского автовокзала
     Итак, карие Емелины  глаза  потемнели,  и, потеряв  привычное изящество
иронии, наш (наш герой сострил весьма неуклюже и, главное, несмешно:
     - Я с ней ем, с Марией Кюри.
     - Заметно...- проговорил в ответ Лысый с тем же выражением отрешенности
и  сосредоточенности  на лице, проговорил  и... и... замер на краю пропасти.
Все,  казалось, уже все, ничем нельзя  исправить  сказанного,  спасительного
окончания у фразы  нет, и заминка, пауза обусловлена всего лишь физиологией,
необходимостью наполнить легкие, сделать вдох  поглубже  перед тем,  как все
полетит  к  черту,  перед ссорой,  перед бессмысленной веера  всеразрушающей
лавиной слов... Что же спасло мир? Мир спасла жалость, спасло спазматическое
движение грачиковской мысли, спасла искренность.- Ты как думаешь...- спросил
Лысый, сумев в  краткую предгрозовую паузу побелеть лицом и  губами.- Ты как
думаешь,- проговорил Мишка (явно потеряв какой бы то ни было интерес к сфере
интимного и личного),- он меня запомнил?
     - Кто?
     - Шина...
     Вы знаете, минус на минус дал плюс, Емеля растерялся.  Емеля устыдился,
и,  глядя  сверху  вниз  на  бритый  кумпол, на  пельмень  верхней губы,  на
мусульманский лиловый полумесяц "фонаря", не позволил себе Саша даже улыбки,
даже легкой вибрации в голосе:
     - Да уж куда ему...
     И далее, без малейшей, опасной сомнениями остановки:
     - Ну, и даже если запомнил, ты сюда посмотри.
     - Что это? - не понял Грачик, заглядывая внутрь польского мешка.
     -  Парик, Мишуля,- не без удовольствия  ответствовал Мельник.-  А это,-
сказал, быстрым движением водрузив предмет Лысому на голову,- шапо.
     Уф, обошлось,  и  как  это  Мельник  сдержался,  утерпел,  перенес этот
краткий решающий миг, дал  Лысому  время и шанс спасти их школьное  twosome,
просто  диво  дивное.  Может  быть,  это  любовь, вернее,  дружба, настоящая
мужская...  Увы.  друзья, бросаясь от худосочного романтизма к  слабогрудому
идеализму,  мучаясь былыми нривязанностями. автор, однако, ступив однажды на
столбовую дорогу отечественной прозы, ничего, кроме ооьективной, данной  нам
в  ощущениях реальности,  отражать не может  и не желает. И потому, конечно,
оставив слово  "дружба", вместо "настоящая" и  "мужская" вставим "состояние,
наитие,  счастливое  стечение  обстоятельств,  душевная  щедрость  вообще  и
некоторое ощущение  вины  и  частности".  Well,  и  так  порешив,  выйдем из
вонючего сарая, хлева с фасадом аграрного Дома культуры и грязными неоновыми
буквами для  ночной иллюминации -  "Новосибирск", выйдем, но пойдем не прямо
через проспект к остановке экспресса, а направо,  туда, в центр направляемые
сообразмтельным Емелей, скоротаем  светлую часть суток экскурсией по городу,
которому быть здесь повелел не князь, поводья натянув у бронзовой  коняги, а
тихо, мирно посасывая карандаш 2В, инженер-путеец, известный на литературном
поприще как Гарин-Михайловский.
     Впрочем, дойдем мы  лишь до ближайшего кинотеатра, где любезный  случай
устроил  в тот вечер  с семнадцати часов тридцати  минут показ уже тогда  не
нового, но. как и ныне, прекрасного двухсерийного шедевра Михаила Швейцера с
молодым Юрским в главной роли. Итак, почти три  часа наши герои (Лысый уже в
теплой китайской рубахе)  провели, любуясь  дуэтом Зиновия Гердта  и Леонида
Куравлева.  Уже  в  самом конце ленты,  когда Остап  золотым  блюдом  крушил
сигуранцу, Емеля в серебристой  мерцающей темноте  напялил  Лысому на голову
парик и  увенчал "шапо",  а  на улице, купив  недостающие  солнечные очки  в
киоске Союзпечати, завершил чудесное преображение.
     Пока автобус вез наших  молодцов в городок, между парившимся под чужими
локонами Грачиком и Емелей, невольную ухмылку прятавшим  с трудом, произошел
забавный разговор, впоследствии имевший неожиданное продолжение.
     -  А  знаешь,- начал  Лысый,  до  того  предпочитавший лишь  интонацией
односложных ответов выражать свои мысли и чувства,- меня пригласили на очные
подготовительные курсы в МГУ.
     - Ну да?
     - Да, письмо дома осталось, приглашение.
     - И что ж ты не поехал?
     Грачик пожал  плечами.  Ему-то, дурачку,  казалось, что уж  этого Емеле
объяснять не надо.
     -  Ты слышал...- продолжил Лысый, немного подумав. но,  определенно, не
над  логической связью  предшествующего  с последующим.- Ты  слышал,- сказал
Мишка и неожиданно для себя пересказал все то невероятное (Москва, Лужники),
чем с ним поделилась несколько часов назад Ленка, по прозвищу Лапша.
     По  мере изложения сногсшибательных подробностей едва заметная улыбочка
на  Емелтюй физии  pазрасталась захватывала щеки, глаза, переносицу, и  даже
чуб как-то лихо встрепенулся и упал на правую бровь.
     - А ты внимательно то свое  приглашение читал? -  спросил  тем не менее
Мельников тоном серьезным и  многозначительным.- Может,  это не с  Ленинских
гор    привет,   а,   страшно   подумать,    контрамарка    в   лужниковскую
правительственную ложу?
     - Думаешь, чепуха все это? - сам себе объяснил Грачик реакцию приятеля,
разочарования, конечно, скрыть не сумев.
     -  Поспать  тебе  надо,-  ответил  на  сие  Мельников,  даже  улыбаться
перестав, в свою очередь, должно быть, удивленный и раздосадованный.
     В  начале   десятого  молодые   люди,   пристроившись,   смешавшись   с
громкоголосой толпой  утомленных вечерними  увеселениями студентов,  миновав
бдительную (на лысину сориентированную) вахту, никем не замеченные, проникли
в   общежитие   физического   факультета   Новосибирского   государственного
университета.   Поднялись   по   лестнице,  прошли   коленчатым   коридором,
переглянулись у незапертой (!) двери с цифрами 319 и осторожно вошли.
     Они вошли в лишенную лампы прихожую в тот самый момент, когда  сюда же,
в ограниченный стенами и дверьми неосвещенный объем, словно встречая дорогих
гостей,  из  теплой,  электричеством  согретой комнаты  вышли двое.  Точнее,
попытались. Распахнули  дверь,  но  преодолеть  низкий порожек не смогли и с
грохотом  необычайным распростерлись  у ног недавних  кинозрителей. Впрочем,
живописности ради мы бессовестно приукрасили происшедшее. Выйти в самом деле
пытались  двое, но  один  (одна),  хрупкая, маленькая  девушка ухватилась за
косяк и удержалась, а другой (один),  не  худой,  не толстый, среднего роста
молодой человек,  он не устоял, соскользнула рука с хрупкого плеча, не нашла
опоры  нога,  и. ух,  Евгений  Агапов, по  прозвищу  Штучка,  второй раз  за
сегодняшний день низвергся к ногам наших друзей.
     - Боже мой,-  проговорила оставшаяся на своих двоих  дама. конечно  же,
Лиса,  Алиса Колесова,  как видно,  пока  не преодолевшая рубеж, разделяющий
возбуждающую и тормозящую  фазы алкогольного  отравления  -  Какой  кошмар,-
сказала Лиса. - и это всего-то после полстакана.
     Итак. если ей  поверить и предположить,  будто  бы Штучка в самом  деле
(после всего за ночь и день день организмом пережитого) употребил полстакана
бесцветной жидкости,  за пятьсот миллилитров которой в  те времена (вместе с
посудой) просили  три рубля  шестьдесят две копенки, то очевидным становится
совершенно невероятное - остальные четыреста граммов (пренебрегая совершенно
ничтожным остатком на самом донышке стоящей посреди стола бутылки) находятся
внутри такого субтильного существа, как Алиса.
     Однако удостовериться  сразу на месте, не отходя от  кассы, в  точности
произведенного вычитания не удастся.
     - Помогите ему,- проговорила Лиса, кивая  на лежащего,-  помогите, люди
добрые, а то  ему плохо. Уже в  третий  раз...  Помогите,- повторила она  и,
съехав по косяку, присела на порожке, объяснив свое поведение словами: - Уф,
уморилась...
     Однако  сие ее заявление не обозначило конец выпавших на  долю Емели  и
Лысого испытаний.  Так,  если  через каких-то минут двадцать после простых и
эффективных  гигиенических процедур Евгений  (под  влиянием  гомеопатки Лисы
хлебное вино  действительно пригубивший) занял свое место на койке, то Алиса
следовать примеру  пионера  не желала. Ее  пытались  уложить и  уговорами, и
силой,  но, не пробыв в  покое и  минуты, Алиса  поднимала голову, садилась,
свешивала ноги и интересовалась:
     - Видели дуру? Дуру  лопоухую? Нет?! - удивлялась Лиса,  кривя  рот.  -
Нет?  Тогда  наденьте очки и посмотрите... Все. Финиш,-  говорила она и, для
вящей   убедительности  приставив  указательный  палец   к  виску,  вертела,
изображая, конечно,  недокомплект шариков (а  может быть, кто теперь скажет,
заход одного за другой).
     Покрутив  пальцем,  покачав  головой и по-женски горестно помычав. Лиса
вдруг  начинала  шалить.  Поначалу все  норовила первым  попавшимся  в  руки
предметом (вилкой, книгой, башмаком) поразить убранную Емелей в угол у шкафа
пустую бутылку. Однако всякий раз неудачно. Когда же недогадливый Мельник  в
конце  концов вынес раздражавший Лису предмет за дверь, она переключилась на
лампу, впрочем, и тут успеха не снискав.
     Припадки самодовольства и шутовства сменялись приступами беспокойства и
самокритики. Лиса становилась капризной, требовала  найти  ей "еще", просила
открыть и  без того распахнутое настежь окно.  Пару раз спрашивала чернила и
бумагу,  сидела,  склонившись  над  листом,  размышляла,   поминутно   теряя
шариковую ручку,  и наконец отодвигала письменные принадлежности, неизвестно
кому обещая:
     - Завтра, это завтра.
     Ложилась,   вставала,  роняла  стулья   и  только  около  трех,  устало
пробормотав:  "Ну,  кто  бы мог подумать", упала носом в подушку, забывшись,
слава Богу, в безрадостной спиртуозной коме.
     Но  прежде чем  погас свет  и прекратилось нашествие  свето- (в крове-)
любивых долгоносых  и  чешуекрылых, прежде чем  одна  в  тишине над  острыми
верхушками деревьев замерла ехидная луна, прежде Лысый все-таки не удержался
(зануда) и задал очередной свой дурацкий вопрос:
     - И часто с ней такое бывает?
     - Знаешь,- сказал Емеля, но вместо честного "такое, вообще-то говоря, в
первый раз" неожиданно брякнул, все окончательно перепутав в грачиковской, и
без того  многое неадекватно воспринимающей, голове: - Дело в том, что у нее
начисто отсутствует рвотный рефлекс.
     Ну и ладно, сказал, ляпнул, повернулся  на  правый бок... и довольно  о
нем и о Лысом, что лежал еще полчаса с  открытыми глазами... Хватит, забудем
о них, подхватим Емелину мысль, начнем с нее.
     Итак,  как  видим,  психическая  неординарность  идет  рука  об  руку с
физиологической,  составляя диполь,  поле, атмосферу странного,  необычного,
диковинного  вокруг  Лисы.  Но  можно ли  этому удивляться,  ожидать чего-то
иного,  если   уже  при  рождении  (даже  in   proces  of  concepcion)  папа
(саксофонист - сама элегантность) выделил свою дочь среди всяческих  на слух
не  различимых  Васильевн, Петровн, Олеговн и Михайловн горделивым отчеством
Олимпиевна. Да, Алиса, в обиходе  Александровна Колесова, в  различного рода
произведениях казенного жанра величалась Алисой Олимпиевной, то есть, будучи
Колесовой, все  же  не  теряла естественной  связи с Олимпием  Олимпиевичем,
Аликом  Ганицким  и  хриплой  его  железкой.  Впрочем,  заметим,  и  мама  с
вкрадчивым, звонкими  согласными не украшенным девичьим  surname, премировав
дочь   (в  пору  романтического  своего   первого,  пришедшегося  на   конец
пятидесятых  замужества) достойным непростого отчества именем  Алиса.  спора
нет, и она внесла свою лепту, посильный вклад в сотворение феномена. (Жалкая
же  попытка  посреди   шестидесятых  как-то  скрыть  первоначальный  замысел
превращением  Алисы  Ганицкой в  неприметную  Колесову лишний  раз  убеждает
только в одном - первое слово дороже второго.)
     Что  ж, не  оставляя веры во  взаимную  обусловленность имен и явлений,
автор,  однако,  должен  честно  признаться