тер мог только гадать.  Мог, но не захотел, нашел кружке, которую до сих
пор держал в руке, место  за приоткрытой створкой титана, освободив  ладонь,
нащупал ею  в кармане  брюк две  смятые бумажки и, как  будто сие и было его
первоначальным намерением, двинулся в ресторан.
     Однако,  увы, нам  не  удастся  утешиться, предположив  в  нем  хотя бы
стыдливый  внутренний  позыв  вытеснить прискорбное воспоминание,  напротив,
придя  в  заведение  и  заняв без спроса  диванчик напротив  Остякова,  Толя
немедленно, еще до принятия заказа, живописал происшествие, впрочем, скорее,
бессовестно оклеветал  противоположную сторону,  о своей  же  роли и  планах
попросту не упомянув.
     - Проводничок-то наш не  просыхает третьи сутки,- так он  начал и сразу
потерял слушателя.
     Егор  Гаврилович  кивнул  головой  и  вперил взор  в узкий проход между
буфетом  и   окном,  тот  самый,  из  коего,   не   обманув  его  тревожного
предчувствия, через пару-тройку минут явились миру Мара и Штучка.
     Поэт  проигнорировал вранье,  цвет  он  воспринимал лучше,  чем звук, и
поэтому, конечно, пришествие эффектной певицы взволновало его необыкновенно.
Семиручко распинался перед камнем, бревном, монументом, имевшим впоследствии
все основания удивиться, внезапно услышав - "она наркоманка".
     Кто она?
     А  упрек "ты чЈ, батя"  Толя  вполне мог адресовать самому себе (чертов
везунок, которого  за низкую суету и образ мыслей непотребный  на  страницах
нашего повествования, увы, возмездие не постигнет).
     На  сей  раз от неласковых объятий  уберегла  счастливчика  официантка.
Чутье  Егора Гавриловича не обмануло, завитая  быстроглазая не сомневалась в
том, чего можно ждать от перехода кирпичного  оттенка щек клиента в багровый
и  синюшный,  однако  потерю  вменяемости она  профессионально  не  путала с
утратой платежеспособности  и потому  обслуживание  не  прекращала,  всецело
полагаясь на проворство чернявого повара в белой куртке с желтыми пятнами.
     Итак, Толя  не убоялся и не смутился необходимости пересказа, наоборот,
возрадовался возможности  посредством  самых кратких  корней  родного  языка
(удлиненных  приставками и суффиксами) воссоздать картину  жуткого  вертепа,
кошмарного  бардака,  в каковой  четыре  парня  и девка превратили служебное
помещение двенадцатого вагона.
     -...Короче, батя, иду  сюда, выхожу  в  коридор, а эта их шалава оттуда
(deleted), глаза  по чайнику  (deleted),  и  ко  мне, за руки (deleted),  ты
понял, я вроде бы их пьяные (deleted) разбирать должен (deleted)...
     Нет, в самом  деле,  негодяй  полагал, -  "шалава" и  "лярва" наилучшие
определения,   но   ошибся,  жестоко  просчитался,  Остяков  помнил   русого
голубоглазого  птенца, девочку, робко, бочком  в его купе зашедшую  и кротко
севшую на краешек дивана, клянусь, он даже брюк  на ней не приметил, и вовсе
не из-за белой,  принятой на посошок, просто взор от лица  отвести  не мог,-
волос прямой, некрашеная,  простая, правда,  потом, когда  ушла  она на ночь
глядя, а  утром  выяснилось  куда, ох,  слов не жалел, старый дурак,  а  ее,
ее-то, прости,  Господи, неразумие  наше, оказывается, силой, силой окрутили
там  изверги, надругались нелюди,  все  руки искололи,  мучили, держали,  не
пускали, а вырвалась,  спасения искала, защиты, так  этот  молодой  здоровый
гаденыш...
     Локти непослушные  всему виной,  встал Остяков,  да  пошатнулся,  задел
графинчик, сыграл тот о бокал, и оба на пол.
     - Гена! - наполнил помещение призыв, и не только незадачливого  трепача
расправа  миновала, но обошло рукоприкладство и Гаганова  с Марой,  которые,
вместо благодарения  и молитвы (по неведению и недомыслию, безусловно), лишь
смешочки  вознесли  к  небу,  любуясь,  как коренастый и сноровистый  повар,
завернув руку  за  спину  превосходящему  его и в росте и в весе поэту,  вел
бунтующего  в  унизительном  полупоклоне  к  выходу,  между  прочим  как  бы
интересуясь:
     - Нина, сколько с него?
     - Двенадцать.
     В прохладном тамбуре и без  свидетелей грубый Гена, обшарив остяковские
карманы,  изъял  на  ощупь  полным  показавшееся  портмоне  и  в  ответ   на
негодующее:   "Ну   ты,   чурка  нерусская,   отпусти"-  исключительным   по
расчетливости пинком отправил поэта из железного проема перехода в следующий
вагон, лбом прямо в красное донышко стену украшавшего огнетушителя.
     Боже мой, но нет, еще лишь "Боже", "мой" нас ждет впереди.
     И  поскольку  в  замке  ресторанной  двери  слышен  перестук  торцевого
железнодорожного  ключа, нам нечего возле нее  больше  делать,  проследуем в
двенадцатый вагон и примем неизбежное с достоинством и честью.
     Итак,  оловянным  алюминием  купейной  двери  вознамерившись  совершить
членовредительство  (отсечь  Чомбе  нос),  Дмитрий  Георгиевич Смолер сам не
сумел  разминуться с Эбби,  уже сутки духов заклинавшим, Роудом и в неловком
соприкосновении,  разумеется,  смял  и  опорожнил   Димыч  кулек,  рассыпал,
расплескал одинокой возней на четвереньках собранные листочки.
     Последствия   случившегося  никак  не  соответствовали  совершенной,  в
сущности, ничтожности этой утраты,- лицо Смура стало серым, пепельным, губы,
всегда алые и напряженные, побелели, опустились и задрожали.
     - На,- к несчастью,  еще  промолвил  внезапно вдруг  оживший Бочкарев,-
возьми,-  сказал, протянув  в  фантик  из-под  "барбариса" завернутое  энзе,
кусочек серо-зеленого вещества со зведнозолотистымн вкраплениями.
     - Ах  ты заботливый, устал притворяться? -  зловеще  зашипел взбешенный
новым  ужасным  подозрением  интриган.-  Поздно   проснулся,  можешь  теперь
засунуть  его  себе...  Засунь  себе,  -  задохнулся  всегда  так комично  и
принципиально щепетильный в выборе слов Димон,- засунь себе в задницу вместо
мозгов, дурак... Дурак,-  повторил  Смолер раз  пять.-  Скотина,  комедиант,
князь кошкин-мышкин, шизо...
     - Извинись,- выдавил Бочкарь, вновь приоткрывая глаза.
     - Я?
     - Ты.
     - За что?
     - За шизо.
     - Ах ты псих недолеченный, калека, великий юродивый,  обиделся? Дурочку
валял -  ничего, а теперь  обиделся,  ну,  прости, прости,  убогий  ты  наш,
прости...
     И, упав  на колени, принялся  Смолер  биться  курчавой  своей  башкой о
стену, самозабвенно приговаривая:
     - Прости сирого, отпусти грех.
     Довершил же  неприглядное действо спокойный баритон Винта, объявившийся
сладким чмоканьем и принявшийся с нескрываемым удовлетворением подсчитывать:
     - Три, четыре, пять...
     Признаемся  здесь,  С-м-о уже случалось однажды  (чуть больше года тому
назад) стучаться  головой  в  резную  дубовую  дверь  и,  кстати,  также,  в
общем-то, из-за пустяка, из-за медсестрой Лаврухиной посеянной (естественно,
и на треть не прочитанной) книги с названием "Колыбель  для кошки". Впрочем,
тот давний (недавний?) приступ неподдельного отчаяния был встречен жалостью,
отчего лишь усилился и перешел  в постоянное и неизбывное чувство отвращения
к доброй сестре милосердия.
     В поезде всхлипывать в  такт было некому, за  плечи Димона не  хватали,
тело свое и "машину"  не предлагали, более  того, самый терпеливый  из  всех
людей на свете, увы, обнаружил предел добродетели.
     В общем, когда злорадный Кулинич досчитал до  двенадцати,  подняв  себя
бережно  и  плавно,  как сосуд, полный благородного  и великолепного нектара
(слегка, правда, прогоркшего эа сутки, прокисшего, начавшего  от неумеренных
добавок бродить и пениться), Бочкарь встал, косо, без сожаления посмотрел на
психующего С-м-о и, объявив: "я тебя прощаю", вышел.
     Да,  сказал  и, позвякав задвижками, покинул помещение, а  за  ним, как
всегда,  пример для подражания  выбрав самый  неподходящий,  рванулся  Мишка
Грачик, Лысый.
     Но  если угодно правду, если вы, не смущаясь, готовы лицезреть  наивные
заблуждения и смещные иллюзии, то этого момента Лысый ждал давно и страстно,
не  просто ждал,  верил,-  именно Коля, Эбби  Роуд, в конце концов встанет и
лишит всю безумную компанию своего покровительства:
     - Я ухожу от вас, свиньи.
     Вот  так,  и  только так.  Вчера,  конечно,  после  бессонных  ночей, в
опьянении удачей, едой, пивом и дымом, казалось Лысому,- привела  его судьба
в прекрасное четвертое измерение Коли Бочкарева,  а сегодня взор просветлел,
голова  прояснилась, не в  волшебную долину,  не  в  страну алых маков, а  в
подъезд и подворотню, куда, похоже, и Эбби Роуда затянули не то обманом,  не
то силком.
     Признаться, со стороны, на расстоянии,  в молодежном кафе "Льдинка" все
они, и Лапша, и Смур, выглядели  как-то  не так, иначе, симпатичнее  (насчет
Винта,  похмелье  лет  с пятнадцати врачевавшего  футбольчиком, "дыр-дыром",
сомнений-то ни малейших не было), но эти двое, даже и  непонятно теперь, как
они с Колей рядом оказались.
     Впрочем,  сенсации  Лысого  сейчас  не  так  уж  и  важны. Главное,  он
сознательно сделал ноги, смылся. Выполнил задуманное, реализовал побуждение,
зародившееся  едва  ли  не в то  самое  мгновение, когда  он, Мишка,  Ken'ом
Hensley возбужденный, мечтою  окрыленный, конец своего  сна  наяву принял за
случайный разрыв пленки и, усаживаясь между Смуром и Эбби Роудом, не удержал
глупого восклицания:
     - Слыхали?
     - Дверь закрой,- ответили слева.
     - Ксюша-ресторанная  среди дня  без музыки  ломается,- добавили  сверху
(вернее, слово вклеили, в коем  на четыре дружные согласные  "б", "з", "д" и
"т"  приходилась  всего  одна  и  та  бравой,  звонкой,  авангардной тройкой
приглушенная гласная).
     Свалил-таки,  а в  Казани слаб оказался  духом,  когда  шел  по перрону
навстречу  за лимонадом посланному Штучке, делал за  шагом шаг,  оставлял за
спиной  вагон за вагоном, но, увы, сопоставляя в уме  скорость приближения к
столице с пустотой в кармами, и не удивительно, что повернул обратно.
     Теперь же  с  Колей на  пару, вдвоем,  может  быть,  с одним  из  самых
замечательных людей  на свете, ясновидцем и прорицателем, первым математиком
первой  физматшколы,  обитателем  неэвклидовых  пространств чувствовал  себя
Грачик пусть  не  утренний задор  и  надежду обретшим,  но уж,  определенно,
готовым если не пешком  до столицы дотопать, то уж пересидеть в каком-нибудь
укромном уголке ночь вполне.
     Да что ж ночь,  при чем  здесь  темное время суток, оно придет и уйдет.
Все, happines, complacency, satisfaction, serenity, радость без конца  и без
края, одна лишь она впереди,  и не нужны никакие билеты, пропуска и мандаты,
все  произойдет  само  собой  по  бочкаревскому  велению,  по  грачиковскому
хотению.
     This is a thing I have never known before
     It's called easy livin'
     Ну,  в  самом  деле,  так  он и  думал. Мишка,  и так  был  рад  своему
избавлению и Колиной удали, что,  стоя в дальнем тамбуре перед сгорбившимся,
на  откидном стуле покой  обретающим  в  набивании  косяка Эбби Роудом, лишь
усилием  воли  удержался  и не погладил  мечтателя  по забубенной  голове. И
невнятное, в обильной слюне полуутопленное бормотание: "...несчастный, он не
слышит...  не  слышит   и  не   услышит...   больной,  больной...  вот  кому
действительно надо  лечиться... да  всем, всему миру надо бы...  нормальному
человеку дышать уже нечем... лом, чувак, лом... но я его прощаю... мы, мы их
всех прощаем..." - казалось  Лысому забористей битяры имени Чарлза Диккенса.
Конечно, Колино трансцендентальное  "мы" (Зайка, Зайка, к тебе еду, к  тебе)
принял  бедняга  на  свой  счет,  ну  и  ладно,  по наивности  и  совершенно
бескорыстно,   да  и  вообще   вернул  сторицей,  молчаливым,  чистым  своим
обожанием,   восхищением  чайника   воскресил  в  воздухоплавателе   Николае
Бочкареве  если  не  волшебных колокольчиков  песню,  то  внес  в  его  душу
умиротворение, и  в  награду уже  за этот прилив  Эбби Роуд, мундштучных дел
мастер,  сделал  Грачику "паровозик"  -  искусственное дыхание через красный
уголек папиросы, дал урок  неопытной диафрагме, и  Лысый, наивно до  сих пор
лишь  учащение  сердечных сокращений  да  тяжесть  в  ногах  принимавший  за
действие смолы,  в полях  под жарким солицем потемневшей,  впервые  в  жизни
действительно бросил вызов силам тяготения.
     - Небо... скажи, небо,- велел Эбби Роуд.
     - Небо,- повиновался Лысый.
     - А теперь молчи,- приказал Учитель, памятуя, верно, о дурацкой выходке
с Lady  Madonna'ой.-  Слушай,-  сказал  и, к Мишкиному  уху  приблизив губы,
затянул  (не  иначе,  проверенным,   надежным  способом  чудесный  фокус  со
вселенской слышимостью надеясь повторить):
     Hosanna Heysanna Sanna Sanna Но
     Sanna Hey Sanna Ho Sanna.
     Лысый  закрыл  глаза  и  ощутил  в  крови   ритм  музыки,  резонирующую
барабанную дробь в черепной коробке, он коснулся Колиной руки и, зарядившись
сухим трением, легко оттолкнулся от земли, сначала завис буквой "г", а затем
медленно, плавно, наслаждаясь всесилием, распрямился, лишь кончиками пальцев
слегка  страхуясь,  опираясь  о  плечо Эбби  Роуда, завис  над  стремительно
пролетающим где-то внизу под ним железнодорожным полотном.
     - Небо, - вымолвил, - вечность, - прошептал,- камень.
     И в  ту же секунду почувствовал в руке своей маленький округлый  голыш,
галечку, камешек и, ощутив, перестал бояться совсем, отнял пальцы от Колиной
рубахи,  воспарил,  окрыленный  могуществом  ласкового,  из ладони  в ладонь
катавшегося кругляшка. И остановил часы, и засмеялся беззвучно.
     Через полтора  часа  его  ударило  в  бок  тяжелой железной  дверью, он
отшатнулся, встретил спиной холодный пластик, устоял и услышал:
     - Встань, ублюдок,- диссонансом, не в жилу  хрип,- встань, кому говорю,
шакал. Что ты с ней сделал, что ты с ней сделал...
     Пол  под ногами  Лысого задрожал,  завибрировал,  звук падения  заверил
хлопок откидного сиденья. Лысый сделал усилие и увидел кровь.
     В  метре-полутора  от  него сплелись на несвежем линолеуме двое, поэт и
философ. Причем  нападавший оказался под защищавшимся, в алом тумане Остяков
рычал, пытаясь вызволить запястья из цепких рук Эбби  Роуда, сбросить с себя
Бочкарева,  освободить грудную  клетку  для дальнейшей беседы, но  Коля  так
просто  преимущество уступить не соглашался,  упирался ногами  в стенку. при
этом надежды  словами урезонить нечистую силу, по-видимому, не теряя совсем,
тяжело бормотал:
     - Мужик, ты чЈ, мужик, ты обознался, мужик...
     Лысый  отвернулся,  качнулся  в  воздухе,  колеблемом  единоборцами,  и
вылетел в следующий вагон, приземлился  и  пошел, приспосабливаясь  теперь к
ритму мелких, неровным пунктиром вдоль коридора тянувшихся капель.
     В  девятом вагоне он уступил дорогу женщине (теперь и тремя сотнями  не
рассчитаться Винту),  девице и  здоровому молодцу с фигурными  бакенбардами.
Троица отслеживала ту же пунцовую морзянку, но в другую сторону.
     У ресторанной запертой двери Лысый сам занял откидное сиденье и играл с
маленькой галечкой  до сизой  предрассветной росы на окне, покуда барабанная
дробь  не сменилась у него в голове звенящей пустотой,  покуда поезд не стал
тормозить и не замер у освещенной платформы.
     И тогда Мишка отпер дверь и ступил  на мягкий асфальт, сиреневая череда
фонарей  указывала  ему  путь,  а  на  старинном  здания  с  башенкой  буквы
складывались в загадочный заговор - ом, ум, ром.
     Муром.

МУРОМ ПАССАЖИРСКИЙ

     Итак, вдоль пустынной  платформы,  от фонаря к фонарю, увлекая за собой
двоящуюся, троящуюся  и вновь в одну сгущающуюся тень, шел человек. Вещества
растительного происхождения, расщепляясь  в печени и  фильтруясь  в  почках,
сделали его движения гордыми и независимыми, а лицо спокойным и счастливым.
     Слева, отбрасывая оконные блики  на  серые  веки  пешехода, набирал ход
поезд, ускорялся, засасываемый в лунную необозримую пустоту.
     Последний  вагон сглотнул  праздничную песню буферов,  тройкой  красных
огней мигнул за  стрелкой и потерялся,  исчез за  черной бесконечной чередой
цистерн, вдруг стронувшихся и змейкой начавших менять путь.
     Свободный  от  всех  на  свете  человек,  а  это,  конечно  же,  Лысый,
продолжает  свое  торжественное  движение  навстречу  белому,  постепенно  в
предрассветном морсе концентрирующемуся пятну, светло-кофейному, бежевому, в
шахматку, в клетку, к спине, сгорбленной  и  несчастной, рукам  опущенным  и
ногам подогнутым.
     Аннигиляция  неизбежна,  радость  и  горе  сближаются,  боль  и  покой,
преступление  и  наказание,  но  нет, одному.  было  дано  очнуться.  Штучка
обернулся, вгляделся в  приближающийся силуэт свистнул, поперхнулся и дунул,
дунул,  клянусь Богом, дунул, ужасом объятый, через  пути, сквозь вокзал, на
площадь, во тьму, прямо под  гневно  и решительно вскинутую к небу бронзовую
руку героического бюста летчику Гастелло.
     Лысого же внезапное  явление из приокского воздуха соседа, обманщика  и
долбня, нисколько не встревожило, игра света, перекличка огней, даже голос с
небес - "по третьему пути товарный  на Арзамас" -  ничто не в силах нарушить
величавую  размеренность  его  поступи,  на  каковую взираем  мы  из  другой
геологической эпохи с непонятной жалостью и восхищением.

 * ВЫШЕЛ МЕСЯЦ ИЗ ТУМАНА ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

СОЛНЕЧНЫЙ ОСТРОВ

     Итак, конец уж близок, но перечесть совсем не страшно. С одной стороны,
верно, оттого, что писано наше воспоминание по преимуществу все ж на родном,
на русском языке, а  с  другой,  поскольку подошло  к развязке, к  финалу, к
слову  the end,  к катарсису, и автор  (которого  в  один тихий августовский
вечер  восемьдесят  четвертого потребовал к великом  жертве,  нет, она,  она
указала на  алтарь, лапа,  зайка,  baby  woo-oow,  Шизгара) вот-вот поставит
точку,  разогнет  спину  и,  взор  обратив  к  своему  поколению  дураков  и
естествоиспытателей, скажет, растерянно улыбаясь:
     - Ну, ладно, чуваки, я пошел...
     Да, запискам, начатым в  небольшом  подмосковном  городке,  в комнате с
видом  на  светло-серую  (на  фоне  безоблачного  неба) водонапорную  башню,
похоже, суждено обрести эпилог под сенью сибирских, на  гибель светолюбивыми
гражданами    обреченных    тополей.    И   автор,   за    перо    взявшийся
двадцатипятилетним, холостым и бездомным, сменив одну утомительную службу на
другую столь же безрадостную, женившись, осиротев и став отцом, как никогда,
в канун своего тридцатилетия близок к исполнению сокровенного желания, мечты
увековечить нелепую юность своих одноклассников:
     - Никто и ничто не будет забыто.
     И прежде всего, конечно.  Лысый, Мишка Грачик,  которого мы вновь видим
на перроне,  но не на лунном молоке муромского асфальта, а  на  замусоренном
щербатом тринадцатой платформы Казанского вокзала. Вот она,  плывет в толпе,
черной  колючей щетиной приметная голова,  сизоватое,  как бы  родимое пятно
справа  от  носа несколько  даже потерялось,  утратило вызывающий вид  из-за
темных кругов, легших вокруг глаз.
     Человек  в несвежей белой футболке, в спортивных, то пузырящихся, то  к
ногам липнущих трикотажных штанах и кедах смотрит на часы, клешня сжимается,
шевелящиеся  щупальца  на тюремно-боярском  фасаде работы архитектора Щусева
показывают шестнадцать десять, человек близок к обмороку.
     От  полноты чувств и пустоты  в  желудке, от  восторга и умиления кровь
отливает от его головы. Прибыл, приехал, добрался! Не пойман - не вор.
     Правда,  последние  четыре сотни  километров  его трансконтинентального
марша  были не  столь щедры  на  неожиданности, как  предшествовавшие три  с
лишним тысячи. Но все  же  красную  жилочку,  протянувшуюся из  канареечного
уголка  Владимирской  области  в  бледно-розовый  центр  Московской,  Лысому
попытались  скривить неулыбчивые ревизоры,  а сказочное  вызволение  из  лап
контроля обернулось неулыбчивым прорицателем  в  виде выпускника того самого
учебного заведения  (механико-математического факультета), кое воздвиг уже в
своем  воображении  Грачик  большим   и  прекрасным