возможных
вариантов, сделал в темноте решительный шаг,  протянул надежную мужскую руку
и, безошибочно угадав Марино горячее плечико, коротко и повелительно сказал:
- Идем.
     На улице он взял ее под руку и ощутил себя рядом с девушкой даже в этом
хулиганистом, азиатскими нравами славившемся районе  застрахованным от любых
неожиданностей. Через полчаса на ярко освещенном, прямом и широком Кузнецком
проспекте  настроение  Вадюши улучшилось, особенно после сбивчивого Мариного
изложения  трогательных  подробностей  потери  любимого,   до  степени,  уже
предполагавшей возможность проявить некоторую широту  характера  и  душевную
щедрость. Итак, вздохнув полной грудью, Купидон предложил даме свои услуги и
любезно забрал  у нее синюю, пусть  не  тяжелую, но  с виду очень громоздкую
дорожную сумку.
     Впрочем,   терпеть   неудобства  пешего  передвижения   на   (по-моему)
венгерской  деревянной  колодке  пришлось  еще   минут  двадцать  до  самого
железнодорожного   (приснопамятного)   вокзала,   поскольку  только   здесь,
невдалеке от стоянки такси, Вадюша повернул к Маре красноречивый свой шрам и
предложил, шалопай:
     - А не махнуть ли нам, Мариночка, на юг,- и подмигнул.
     Да,  конечно  же, конечно,  язык  Рите Захаровой дан был  не только для
пользы  пищеварительной  и  удовольствия  выделывать  штуки, обозначить  кои
уместно у одного ленинградского чудака  занятным словом "упражненства". Нет,
дан  был  розовый, в красных пупырышках игрун  служить препятствием на  пути
воздушных потоков, то есть для порождения согласных звуков, без которых, как
известно, все способности носоглотки не развиваются дальше мычания. В общем,
намек ясен, ну, не удержала Прита Марину  тайну,  рассказала  Каповскому  (и
даже прокомментировала, неблагодарная).
     -  А?  -  вопрошает теперь негодяй,  любуясь  хрупкой Мариной  статью и
нежным румянцем, и, нимало не  смущаясь деликатностью предмета, добавляет: -
Завтра едем к профессору в Новосибирск... Ну, а потом... я тебя на месяц, не
больше, впрочем, там посмотрим, ангажирую. Не правда ли, exquisite,- говорит
он, вдруг  вспоминая  -  перед  ним  выпускница  и  его некогда  пестовавшей
спецшколы номер шестьдесят шесть.
     Ну,  а   что  Мара,  как  восприняла  она  сие.  принимая  во  внимание
обстоятельства, время  и  место, совершенное  купидонство, цинизм прямо-таки
противоестественный.
     Ах, Боже мой, одинокая, несчастная, всеми  брошенная  девушка, вдобавок
in  the family way, истощенная  нервно и измученная физически, ах, Боже мой,
она согласилась.
     Все. Теперь мы стремительно перемещаемся из субботы в воскресенье. Лишь
на  ходу  замечая,- остаток  ночи  и  часть утра  Мара  провела  в  обществе
Вадюшьной  бабушки,   едва   не   добившей  страдалицу  нашу  обстоятельными
рассказами о кротком нраве и  бесчисленных добродетелях внука. В одиннадцать
ноль-ноль  новообразованная пара  опустилась в  мягкие кресла междугородного
автобуса, затем, время от времени меняя одну неудобную позу на другую, столь
же  утомительную,  он  и  она  спали до  самого  Новосибирска, то есть  пять
стоивших червонец с  полтиной - сущий пустяк  на двоих -  часов непрерывного
движения.  К чести или  же просто  в оправдание Мары все же припомним,-  она
дважды,  в  девять  и  в десять, набирала  Штучкин  номер, но никто  там,  в
квартире на  Николая Островского, не пожелал прервать  ровную череду длинных
гудков.
     Итак, воскресным вечером, в  шестом часу от конечной остановки автобуса
"экспресс"  номер  восемь  по  Весеннему проезду  к  пятиэтажному, от прочих
строений  отличному  буквенно-цифровым  сочетанием  "4А"  дому  приближались
парень и девушка. Выражения на их лицах были разными и не сочетающимися одно
с  другим  до  степени,  право  же,  позволяющей  непосвященному  стороннему
наблюдателю предположить - перед ним молодые супруги.
     Однако,  увы,  даже любовников  из  парочки  не  получится. Впрочем, не
станем торопиться, поскольку жизнь и без того короткая такая. Пусть все идет
своим чередом,  в естественной  последовательности, по  замкнутому кругу  от
надежды к разочарованию.
     Ну-с, как, безусловно, догадались уже, наверное, все без исключения, на
роль   обещанного  профессора   Вадик   наметил   своего   (вообще-то   даже
неостепененного), как  сказать, не  отца,  не  отчима,  пожалуй,  правильнее
всего,  второго маминого мужа, впрочем, действительно хирурга, в  самом деле
гинеколога, Владимира Ефимовича Лесовых. Что касается идеи махнуть на юг, то
она  вовсе  не  столь спонтанна и немотивированна,  как могло  показаться на
сиреневой  от ночных фонарей  улице. На юг Вадик  махал  каждый  год, with a
little  help  from  his mummy,  преимущественно  в Геленджик  или  Гагры,  и
нынешний, 197... не должен был стать исключением.  В рассуждении же времени,
тут, в самом  деле плененный красотой и слабостью Мары, Купидон Вадик-Дадик,
соблазнился экспромтом, заранее тщательно не подготовленный.
     Будем откровенны, просчет стал очевиден сразу же, с того момента, как в
квартире на втором этаже уже нами упомянутого дома  открыли дверь и впустили
гостей в узкую, украшенную африканскими ритуальными масками прихожую.
     - Здравствуйте,- сказал Вадик, улыбаясь широко и открыто.- Это Марина,-
сказал  он, как  бы сим пытаясь если не оправдаться, то  несколько  сгладить
эффект неожиданности.- А мама еще не пришла?
     -  Не  приехала,- ответил  Владимир  Ефимович, поглаживая  свою (ладно,
согласен) профессорскую, исключительно ухоженную (с седой нитью) бородку.
     - Она в городе? -  спросил Вадик, имея в виду некоторую  географическую
обособленность   научного    центра   промышленного   гиганта    Сибири   от
административного и культурного.
     - Она  в Риге,- ласково пояснил доктор Лесовых, имея в виду еще большую
географическую  обособленность центра большой сибирской науки от юрмальского
симпозиума  (конференции,  слета,  девичника)  работников сферы  организации
досуга и отдыха трудящегося населения.
     Что ж, оплошав и оказавшись в глупом положении, Вадик-Дадик бесполезной
(в чем убеждало выражение ее лица) попытке уговорить Мару подождать до среды
предпочел, как  ему казалось,  пусть  несколько унизительный,  но,  возможно
даже,  в случае удачи, и  лучший, то есть не требующий объяснений с матерью,
вариант,-  прямую и  откровенную (как  мужчина  с  мужчиной) беседу  с очень
холеным (и борода отменная,  и шевелюра благородная, и руки  белые) доктором
(а также первоклассным теннисистом) Владимиром Ефимовичем Лесовых.
     Попросив  Мару  снять  сабо  и секунду  отдохнуть в  кресле  смежной  с
коридором гостиной. Вадик  проследовал  за  хирургом в кабинет,  где тот, не
предложив юному  хаму выбрать между диваном  и  креслом, сам  сел  к столу и
обратил к просителю всепонимающие, но холодные глаза.
     Надо заметить, то  ли вследствие своего медицинского образования, то ли
по причинам иного, более личного (биологического) свойства Владимир Ефимомич
детей  не любил,  а  сына  своей  жены, наглого,  самоуверенного  Вадика,  в
особенности.  И  хотя  барственное  его  лицо  в нашей  дурацкой  ситуации и
сохраняло  невозмутимое выражение,  желчные флюиды  он, как видно,  все-таки
испускал в  пространство, создавал беспокойство в эфире.  Именно их влиянию,
пожалуй, и  можно приписать несколько не свойственный Купидону (сбивчивый и,
признаться, слегка заискивающий) тон.
     Поскольку доктору остались неведомы истинные обстоятельства дела, он не
был,  конечно,  способен  оценить  благородство,  право,  редкое, да  просто
неслыханное  в наши эгоистичные времена,  с каким Вадюша  взял чужой грех на
себя.  Зато доктор  понимал  другое:  перед  ним нахлебник и негодяй, севший
неожиданно  в  калошу,  и  еще Владимир Ефимович  понимал,- такого  удачного
случая  слегка  поучить  мерзавца  ему, может  быть,  больше  никогда  и  не
представится,   поэтому,   выслушав   горестные   сентенции    пренебрегшего
контрацепцией молодца, он, с полминуты потомив Купидона, сказал следующее:
     -  Знаете,  Вадим  Юрьевич,  представьте себе, у нас  здесь, в городке,
здесь, в книжном,  открылся отдел, торгующий отменными импортными книгами по
искусству.  Вы  не поверите,  но  вчера среди новых поступлений я  видел, не
правда ли, фантастика, абрамсовские издания. Все, уверяю вас, как на подбор,
но, признаюсь откровенно, все же Модильяни... Вы знаете  это имя?.. Нет? Вот
бумажка. запишите... так вот Модильяни в исполнении  Абрамса - это не просто
сто шестьдесят репродукций в цвете, это сто  шестьдесят  шедевров, способных
смягчить любое сердце. М-да...
     Владимир Ефимович помолчал, а затем добавил, как бы кстати:
     - Ну, а...  в  общем,  что касается ваших затруднений,  то завтра после
обеди я дежурю по отделению, так что в принципе, в принципе, хотя я надеюсь,
вы отдаете себе отчет, с какими сложностями сопряжена попытка выручить вас и
вашу знакомую, однако в принципе...
     Впрочем,  фразу доктор раздумал заканчивать, так и бросил, принципа  не
сформулировав, посмотрел сочувственно, побарабанил  пальцами по столешнице и
сказал:
     - И все же, и  все же не знать Модильяни, Вадим  Юрьевич,  это моветон.
Вам не следует, ей-ей не к лицу ограничивать себя университетским курсом. Не
к лицу... - повторил доктор и, поворотившись к  столу. погрузился в  чтение,
сим  со  всей  определенностью  давая невежественному Вадьке понять  -  пора
очистить помещение настала.
     Что ж, Купидон намек понял  и незамедлительно  ретировался. С победным,
между прочим, настроением.  Ах, он был  доволен собой и  радости не скрывал,
галантно приглашая Мару "подышать".
     - Дело решено,- горячо шептал он, выводя подругу на лестничную клетку и
подхватывая  под руку  у двери,  за которой  (надо же, опять  совпадение), в
немалой  степени  удивляя и, пожалуй, раздражая  Владимира  Ефимовича,  весь
вчерашний  вечер  (в будни доктор  трудился  и слышать  безобразие  не  мог)
буйствовала Лиса-Алиса.-  Сейчас мы сходим и  приобретем  маленький сувенир,
памятный подарок, a  little  something,  you  know,  для  слуги  Гиппократа.
Сегодня  приобретем  -  сегодня преподнесем,- пел Каповский, как  видно,  ни
секунды  не  сомневаясь  в отсутствии премиального  согласия между  планом и
фактом, кое только и может заставить работников книжной торговли  пренебречь
в конце месяца (квартала, года) своим выходным.- Сегодня "спасибо", а завтра
"пожалуйста", то есть после обеда you'll be welcomed.
     Уф, не знаю, как уважаемых читателей, но автора  уже тошнит  от речей и
поступков ловкача нашего Вадика, честное слово, так  и тянет спустить гада с
лестницы,  толкнуть под грузовик  или,  на  худой конец, опорожнить  на  его
макушку кишечник какого-нибудь  представителя пернатого мира. Однако чего не
было, того не было, а историю переписывать не позволено ни быку, ни Юпитеру.
Впрочем, осознавая свое бессилие в одном,  автор  тем не менее ощущает право
на другое, иначе говоря, не видит греха в небольших пропусках (мест досадных
и   скучных),   полагает    допустимыми   некоторые   прыжки,   кульбиты   и
сальто-мортале. А посему  переведем часы  на  полчаса  вперед и приступаем к
описанию  ссоры его  и  ее,  начатой  у  витрины недавно открывшегося отдела
"Книги иностранных издательств" и законченной  на уже к  исходу рабочего дня
оживившейся улице.
     Однако  и  ссору  описывать   автору  противно,  и   слова   участников
припоминать  не  хочется  и  аргументы.  Нет, нет, склока на почве денежного
интереса,  спор,  кому  платить. нет,  увольте, только  не  в нашем,  полном
романтического  идеализма  приключении,  не в  русле  (колее?)  бескорыстной
погони за мечтой...  М-да... А платить  надо  было сто  восемьдесят  рублей,
да-да, представьте  себе,  вообразите, не  фарцовщику, не деляге-оптовику, а
кассиру отдела (а может быть,  черт  ее дери, и  секции) "Книги  иностранных
издательств"  за  этого, ну как его,  Мдивани-Мастрояни, способного смягчить
любое сердце, надо было отвалить не пять шестьдесят, не семь сорок и даже не
пятнадцать  девяносто  две, а  ровно  сто  восемьдесят  колов  (карбованцев,
рубел'ей, сум'ов, сом'ов,  манети...  в общем, желтых казначейских  билетов,
подделка которых преследуется по закону). Сто десять сум'ов согревали карман
Вадика  (он сказал -  восемьдесят), пятьдесят сом'ов и у  Мары кое-что,  что
именно, знать не обязательно, но согревали. Впрочем, она сказала - двадцать.
     Впрочем, какая разница,- и горькая правда,  и нас возвышающий  обман, и
даже мудрое утешение - бедность не порок - положительно ничто привести наших
героев к миру уже не могло.
     Короче, как Мара и предчувствовала,  Каповский оказался подлецом,  ну а
сама  она, Марина Доктор (Сычикова),  как  и предполагал Вадик,-  стервой. В
общем, повернулась она к нему спиной и пошла куда глаза глядят, а он, горько
изогнув  рыцарский свой шрам, крикнул ей вслед: "Ну и дура"- и отправился  к
доктору Лесовых проситься на ночлег.
     Такой  вот  подростковый  (впрочем)  любовный  (а  любви  все  возрасты
покорны) треугольник - он, она и оплодотворенная яйцеклетка. Драма.
     Однако  обстоятельства, обыкновенно  людьми  в  жизни  избегаемые,  для
беллетриста, сказителя, Баяна  - долгожданный (и радостный) момент истины. В
самом  деле,  именно  в тягостном положении,  в  скверной переделке  рядовые
граждане  начинают  демонстрировать как раз те стороны своей натуры,  кои  в
будни  и  праздники   обыкновенно  скрыты  от   цепкого  взгляда  художника.
Действительно,  ну,  окажись  мама Анна Алексеевна дома  или нужная  сумма в
кармане, ну, где и как, при каких обстоятельствах разглядели  бы мы,  узнали
бы о  свойственных  Маре  гордости и чувстве собственного достоинства? Итак,
быстро  остыв  и безнадежность своего положения хорошо понимая.  Мара тем не
менее с повинной на Весенний  проезд не шла. На небольшом пространстве между
торговым  центром,  гостиницей  "Золотая долина" и высоким зеленым  откосом,
представлявшим другую сторону  улицы Ильича.  Мара  ходила, стояла и сидела,
перемещалась от гостиницы к ТЦ от ТЦ к велосипедной дорожке, ждала у витрин,
отдыхала на скамейках, в общем, до  девяти часов не теряла  надежды  увидеть
вновь приближающуюся с юго-запада долговязую фигуру Каповского. Она верила в
него, полагала,- раскрутит жулик родственника, уговорит  принять  что-нибудь
подешевле.  Но,  на  беду   ее,  Вадик  ничего  подобного  не  предпринимал,
испытывая,  в силу  непривычности до некоторой степени даже забавлявшую его,
меланхолию,  он  сидел у  "Горизонта" и,  внимая негромкому  голосу  диктора
Новосибирской  студии  телевидения,  ожидал  с минуты на минуту явки "дуры",
совершенно, с  его точки зрения, неизбежной. "По крайней  мере, что бы ей  в
голову ни взбрело,- думал  Купидон,- синий свой, в коридоре оставленный кофр
она не бросит". Однако и его ждало разочарование.
     Три и  даже  четыре часа  -  срок,  как  выясняется, недостаточный  для
решения поступиться своей индивидуальностью.  Созрела Мара лишь к утру, но к
часу первого завтрака в награду за стойкость Создатель  послал ей избавление
в виде Евгения Анатольевича Агапова.
     Итак, мы снова на том же месте, около девяти часов утра  в кафетерии на
втором этаже гастрономической палочки буквы "П" (именно такой вид, совсем не
связанный   с  начертанием   вензеля  "ТЦ",   имел  в  плане   академический
супермаркет).
     -  Женя,- зовет любимая единственного, он  оборачивается, но прежде чем
из  глаз  ее хлынут  горькие слезы, мы  все же  имеем право узнать,  где она
провела ночь. На почте.
     Вначале,   следуя  гастрольным  привычкам,   думала  перекантоваться  в
гостиничном  холле,  но  третье  в  течение получаса  приглашение  отужинать
вынудило  и без того несчастную Мару  покинуть многоэтажную бонанзу, сменить
мягкое  кресло в полутьме на жесткую скамейку и дневное  освещение за  углом
расположившегося телеграфа.  (Все здесь, в городке романтиков  и ученых, как
видим,  рядом  и  под  рукой.) Вторые сутки сна с искривленным позвоночником
испортили цвет Мариного лица, блеск исчез, а свежесть перестала быть первой.
Состояние  духа, этой  перемене соответствующее,  иначе как  гадкое  назвать
нельзя, а перспективы и вовсе отвратительными. И вот, когда за второй чашкой
быстро  остывавшего  кофе созрела мысль о тщетности всего и стала неизбежной
казаться позорная капитуляция, случилось невероятное.  Женя Агапов, Штучка в
свободной (с  чужого плеча) ковбойке, мятых  польских штанах и кедах на босу
ногу возник на лестнице, взошел по ней. живой и невредимый, продефилировал в
какой-то паре метров от  Мары  и у стойки без  долгих колебаний спросил себе
яичницу.
     - Боже мой, Женя,-бормотала Марина, гладила его но щеке и сквозь  слезы
с  трудом  различала  довольно  заурядную  смесь  изумления  и  восторга  на
Штучкиной физиономии.
     Впрочем,  сие потрясение  сущий пустяк, ничто в сравнении  с немедленно
последовавшей  уже  совершенной  сумятицей  мыслей  и   чувств,  состоянием,
явившимся вслед за отчаянным Mapиным признанием:
     - Женя, я в положении...
     "Как?" - пытался понять  и не мог  совладать с реальностью  Штучка, все
его   недюжинные   теоретические   познания   и   скромный  опыт  в  области
детопроизводства восставали решительно против  невероятного  факта.  "Как? -
отказывалась  его   опустошенная  телесными  немощами  голова   воспринимать
услышанное.-  Ведь у нас же... но я  же... как  же... постой... или..." - не
смел он закончить полоумную мысль.
     Не  успел. Чело его вдруг омрачилось. Радость, недоумение, испуг  - все
эти  прекрасные,  столь  необходимые  для  восстановления  здоровья  чувства
внезапно  угасли,  сердечный  трепет  прекратился,  глаза  Штучки  приобрели
неприятный голубоватый оттенок.
     - Длинный осчастливил? - облек он догадку в форму бестактного вопроса.
     -  Женя,-  прошептала  неверная  супруга  нескладного лабуха,- он  меня
заставлял, он  меня  бил.  Женя...  Когда  он  не  пьян,  от  него  ведь  не
спрячешься...
     Влага  выделялась из  растревоженных желез  и  обжигала  Штучкин  нос и
подбородок.
     - Это жизнь,  Женя,- сказала Марина  Сычикова,-  это жизнь,-  повторила
неизвестно зачем и попросила  в отчаянии: - Прости меня. Женя, прости,  если
можешь. А если не  можешь,- проговорила, кусая острыми своими зубками нежную
губку,-  если не хочешь... то просто... то ради того, что было...  того, что
есть... спаси меня. Женя. Женечка.
     Итак, то,  что ввиду невероятного стечения обстоятельств. поразительных
совпадений  и  нелепых случайностей  не удалось  Евгению  совершить на земле
промышленного  Южбасса,  в тепличных  условиях родного города, он должен был
сделать  здесь, в чужом и  враждебном месте. Он должен был (его умоляли)  во
имя  любви, во имя того, что было,  и того, что  есть, во  имя всего святого
найти денег.
     -  Двести рублей,- назвала  Мара  цену здешнего, чудеса  творящего,  но
алчного без меры профессора.
     -  Разуй глаза,-  ответил, в  общем-то,  тронутый Мариными  чувствами и
словами  и  потому  смягчившийся Штучка.- У  меня  ничего  нет. Ничего.  Три
червонца и вот - пластинки.
     -  Женя,  Женечка,-  голос любимой дрожал,- хочешь,  на  колени встану,
хочешь, я...
     - Да подумай головой, где я возьму тебе деньги, рожу, что ли?
     - Продай пластинки.
     - Сейчас?
     - Сейчас.
     - Здесь?
     - Здесь!
     (Однако до  чего порой отвратительным может быть гений чистой красоты и
до обидного безобразным чудное мгновение.)
     -  Слушай,-   сказал   Евгений  после  некоторого,   впрочем,  краткого
раздумья,- давай  поедем  на юг. (Не станем усмехаться, оригинальность всего
последующего несомненно компенсирует банальность зачина.) - Давай  поедем на
юг,- сказал Штучка.- В Крым или куда скажешь,  все равно, лишь бы зимой было
тепло. Туда,  где  много  домов отдыха, танцверанд и парков  со  скамейками.
Купим