прихожей найденную  порожнюю  бутылку  "Русской".  Шина  нюхать побрезговал,
блеснул нордическими льдинками зрачков, ожег беззащитного Мишку,  гада, ему,
Андрею  Мирошниченко, бросившему вызов, и твердо решил - ни в коем случае не
портить необдуманной  спешкой увлекательнейший процесс методичного выяснения
и снятия вопроса.
     Объяснимся, вожак  молодежи опаздывал  самым отчаянным, непростительным
образом.  Обещающее  все  стадии  расследования  и   наказания   неожиданное
продолжение вчерашней истории случилось чертовски некстати. Если бы Мирошник
не ушел без часов, тоже экстраординарное, необъяснимое (нервы?), невероятное
событие, то ехал бы себе сейчас в автобусе номер восемь и знать бы не знал о
новом наглом,  уже ни в какие ворота не лезущем посягательстве на доброе имя
и честь общежития физического факультета и его, Шины, благими делами нажитый
авторитет.  Но вот  забыл часы, вернулся, и надо же,  только вошел в общагу,
примите-распишитесь, очередной недород-коловорот - грабители.
     "Так",- думал  Шина. "Так-так",-  бились холодные  пульсы в его висках,
напоминая  о  неподвластном   студенческому  коменданту  вселенском  отсчете
секунд, минут и часов. Но озарение пришло,  соблазн уступил место спокойному
расчету.
     - Отвести его в пятьсот десятую,-  приказал Мирошник.- Пусть проспится,
а уж после пяти я им займусь.
     - Одеть или так вести? - спросил все тот же шутовской тенорок у него за
спиной.
     - Так,- на ходу бросил сатрап  и, прихватив вещественное доказательство
(компромат) -  пустую бутыль, поспешил к  себе. Сунул сосуд в  стол, замкнул
стальной браслет "Славы" и вот уже (бегом  уронить  достоинство остерегаясь)
широким неестественным шагом рассекает лес.
     Попрощаемся с  общественником.  На  нашем  пути этот правильный  субчик
больше  не встретится.  Нет, к  пяти он  не вернется  и к шести не прибудет,
ласковым, желтым, усталому путнику сулящим приют стоваттным теплым светом не
зальется  сегодня его  на восток обращенное  окно.  Увы, пять пар (способных
вложенный алтын возвращать сторицей) финских  зимних сапог  в  те прекрасные
времена сами в руки  не шли, не давались запросто. Продавцы  обувных отделов
требовали  обхождения, и пришлось Шине провести в табачном дыму (ай-ай-ай) и
вечер, и ночи сладкие  часы, и прикатит он лишь  утром, в  молочной половине
пятого на такси, словно опытный конспиратор, расплатится  у "Золотой долины"
и пешочком, как  будто вот так, просто и независимо, играючи,  гуляя, и  шел
себе из самого города, двинется к общежитию. А неурочную, Шиной щедро (в оба
конца)  оплаченную тачку  (ох,  Создатель,  неугомонный шутник) у  одинокого
автобусного  столба  неистовым  жестом остановит молодой  человек  в  темных
пляжных очках  и самодельной шапочке  цвета индиго,  и в нем  спустя полтора
часа мы, уже на железнодорожном  вокзале,  с изумлением неописуемым признаем
Мишку Грачика, Лысого.
     Но  это  завтра,  а  сегодня бедняге  все же  позволили одеться, и  он,
возможно,  из благодарности,  не  потребовал физического принуждения, а сам,
всего  лишь направляемый  твердой  знающей рукой, проследовал на пятый этаж,
где после отъезда второкурсников стояли пустыми комнаты с пятьсот десятой по
пятьсот  пятнадцатую.  Дверь  захлопнулась за  его спиной,  щелкнул два раза
французский замок,  Мишка сел  на кровать (на пятнистый матрас) и  заплакал,
один-одинешенек.
     Эх, горе горькое. Но чем мы можем помочь? Мы, слабые, беспомощные, сами
вечно  уповающие на счастливый случай, разве  способны мы выручить человека,
попавшего  в беду, в крутой переплет. Нет, лучше (и в прямом, и в переносном
смысле) сохраним  лицо,  спрячем  наше оскорбительное  сочувствие  подальше.
Оставим Мишку  в покое, пусть  все  идет своим чередом, и его, невезучего, в
шестом часу по чистой  случайности вызволит юный поэт со смешным именем Вова
Крук.
     Мы  же  вернемся в позором и всеобщим презрением покрытую комнату номер
триста   девятнадцать.  Вернемся  в   счастливый  для  нее  час   отсутствия
общественного  интереса,  войдем  в благословенное  начало  одиннадцатого  и
посмотрим, как  пробуждались  в это утро сплошных  неожиданностей два других
путешественника в прекрасном. Впрочем, как проснулась Лиса, автор сказать не
может, куда-то он отвлекся, о чем-то задумался,  ах да, увязался за Штучкой,
невероятной встречей  захотел полюбоваться и обернулся уже на звук неловкого
падения,  Алиса  зацепилась за  злосчастный  порожек  и,  возвращаясь  после
краткого визита в  темноту прихожей и сопряженных с ней помещений,  сотрясла
платяной,  облупленным  боком к входной  двери  повернутый шкаф. Постыдность
инцидента заключалась в безобразном  несоответствии  произведенного  звона и
грохота  ощущению, уже было у Лисы возникшему, владения своим телом, чувству
сохранения координации вопреки вчерашнему буйству.
     - Тьфу ты, черт.- сообщила о постигшем ее разочаровании  Алиса, глядя в
Емелину  ряху, сонного  непомерного  удивления полное лицо, возникшее  из-за
противоположного угла фанерного ветерана.
     На что Александр, с сочувствием покачав головой, заметил:
     - Та сторона опасна во время артобстрела.
     - Дурачок,- сказала Лиса.
     - Ну, это ясно,- не стал спорить Мельников.
     Лиса помолчала,  оценивая насмешливую невозмутимость, кою от уха до уха
уже являла собой Емелина физиономия.
     - Ну, ничем вас не проимешь,- проговорила со странной то ли досадой, то
ли безнадежностью.
     - Видно, плохо стараешься,- не стал жалеть ее Мельников.
     Его грубость,  показалось, никакого  действия на  Лису не возымела, она
прошлась  по  комнате,  словно  убеждаясь  сама  и  всем  демонстрируя  свою
независимость и  самостоятельность, постояла у окна, поворотилась к Емеле, и
только  в этот момент стала очевидна перемена в  ее лице. Глаза (голубоватые
болезненные белки) стали пугающе огромными.
     -  Плохо  стараюсь?  -  Она  приблизилась.- Манкирую,- проговорила  она
(бабушкина  внучка),  стоя на  расстоянии  вытянутой  руки от  продолжавшего
улыбаться,  но  ко  всему  готового  Мельникова, и  вдруг,  вызвав  позорную
конвульсию в его напрягшемся теле, поклонилась, стукнула костяшками  о пол.-
Спасибо, родной, за здоровую критику.- Стремительно распрямилась.- Уж теперь
не подведу, кровь из носа, так постараюсь, век будут помнить...- и выбежала,
истеричка чертова, пинком растворив дверь.
     Грачик шевельнулся  под  одеялом, скрипнул  ложем,  изменил  топографию
изгибов и складок, но третьим лишним не стал.
     Благословив  его  за это, Емеля,  движимый то ли стыдом, то ли в  самом
деле  испугавшись  слов  неуемной  своей  подруги,  вскочил, натянул  штаны,
румынскую  футболку  с  собачьей мордой (конечно  же,  шиворот-навыворот)  и
вылетел в коридор.
     Но Алисы  и след  простыл, ни в общаге, ни на улице  ее  не было, за те
полминуты,  пока ворочался  Грачик, она таинственно  исчезла,  растворилась,
концентрация  бешенства  превысила  допустимую.  Некоторое   время  простояв
растерянно на лужайке у крыльца, Емеля в странном волнении зачем-то пошел  к
универу, на полдороге передумал, повернув к морю, но и в этом (кстати, верно
выбранном)  направлении до конца  идти  не захотел, порыв  иссяк, темп упал,
заметив   чей-то  недоуменный   взгляд,  Емеля  ощупал   плечи  свои,  бока,
остановился, скосил глаза на бледную изнанку без рисунка и начал смеяться.
     Он свернул с  дорожки, зашел  за деревья, переодел майку, сел на траву,
откинулся в одуванчики и так довольно долго лежал (руки за головой), глядя в
летнюю безоблачную голубизну.
     "Саня,- думал он, не препятствуя маленькому  жучку  совершать неспешных
подъем по щеке,- Саня, кто сходит с ума,  ты или она? - спрашивал  Мельников
сам себя и сам себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради".
     Потом  встал, уверовав в  свое  радикальное  поумнение,  и  пошел домой
(через столовую).
     Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал, только смятое одеяло
на кровати, ни вещичек его, ни записочки.
     "Мог бы  и застелить",-  вот и все, о  чем подумал  Мельник,  в смысл и
значение  сей  небрежности вникнуть не  способный и уж тем более  предвидеть
неотвратимые последствия.  Впрочем, он не ворчал, не брюзжал, просто пожалел
(может  быть,  впервые),  что Мишка  куда-то (совершенно непонятно  куда  и,
главное, зачем) свалил и не с кем разделить хорошее настроение.
     В  общем, пригодилось  для встречи  Лисы заготовленное гурджаани.  Стул
обратился в стол  (столик) и был приставлен к кровати, подушка переместилась
в ноги, ближе к свету. Мельник принял  свободную патрицианскую позу, плеснул
в эмалированную кружку с изображением маленького рыболова и друга его гусака
благородный    напиток,   отхлебнул,    раскрыл    сочинение   ленинградских
(московских?)  Гонкуров и,  запивая одну  главу  за  другой, читал о далекой
авторитарной   планете,  пока  не   уснул,  наивными  намеками  шестидесятых
позабавленный.
     Около шести его разбудил негромкий, но настойчивый стук. Ожидая увидеть
Лысого, Емеля, спешкой  не унижаясь,  поднялся и, как был в  сирийских белых
трусах и демократической футболке, отпер.
     За  порогом  стояла Лиса. и,  по  всем признакам,  трезвая.  В ответ на
красноречивый взгляд она сказала спокойно и буднично:
     - Мельников, я не виновата, мне просто больше некуда пойти.
     Итак, итак,  остается лишь  удивляться и  недоумевать, как  это  Емеля,
выбежав из общаги, не заметил ее на той стороне дороги, у  кромки  деревьев.
Зачем-то вглядывался в  спину  третьекурсницы  с биофака,  на ходу  читавшей
Ремарка,  переводил  взгляд  на  пару  (!!!)  беззаботных  выпускниц фэмэша,
спешащих   в  столовую.   Конечно,  волнение,  лишний   адреналин,  весенний
авитаминоз, июньская аллергия... Впрочем, осенью, когда бедного нашего друга
освидетельствует  компетентная медкомиссия, найдется  простое  объяснение  и
невнимательности,  и  ненаблюдательности,  за  первый  курс  его  пустяковые
школьные показатели - 0,75 правый и  - 0,5 левый (дробной части  не изменив)
увеличились на один  диоптрий каждый. Но  это выяснится в декабре, в июне же
ничто не может помешать нашему удивлению.
     Итак,  покуда он  вертел башкой от  юбки к  юбке, Лиса вошла под сосны,
обогнув  кусты,  ступила в чащу  и  действительно  скрылась из вида. Досужий
собиратель  ягод  и  трав,  повстречав  ее  на  тропе, был  так  поражен  ее
внешностью и состоянием, что даже обернулся  вослед. А  свидетельством того,
насколько  глубоко запал ему  в память  образ  нашей чудачки,  без сомнения,
может служить  то редкое упорство, с  коим сей щедро остепененный натуралист
впоследствии таскал из статьи в  статью (раздражая даже своих многочисленных
учеников) рожденный в ту солнечную минуту термин  "маниакальная двигательная
аритмия".
     Однако неизвестно, мог бы профессор спустя  час узнать вдохновившую его
прекрасную    незнакомку,    Лауру-Лису,   в    апатичной,    созерцательной
неподвижностью скованной фигуре, сидевшей пред  голубыми просторами  Обского
водохранилища и желтые пятки купавшей в пресноводной волне.
     О чем думала Лиса  в этот день, наблюдая прирученную  человеком стихию?
Почему она не разрешила вчерашнее сомнение, почему не дошла до своего  дома,
метров за пятьдесят до  песочком  и хвоей  посыпанного двора остановилась на
зеленой  прогалине и, глядя  в  пустоту, как в зеркало,  стала мелко и глупо
смеяться.
     Согласимся,  предположить невозможно, будто догадалась она, что два дня
нелетной  (невзлетной?) погоды  не  позволят  мамаше Колесовой-Андронович  в
намеченный срок проститься с портом на  реке Лене? Нет, конечно, просто само
вчерашнее беспокойство среди леса, среди сосен ее неожиданно рассмешило, эта
нелепая   связь  с  кем-то  и  с  чем-то,   страстное,  еще  секунду   назад
возбуждавшее, толкавшее в спину желание узреть  плоды своих  рук, отраженные
чертами  родного  и  ненавистного лица, превратилось в  пугающее  веселостью
журчание. Буйное помешательство стало тихим.
     Но  о чем все-таки думала, уже сидя  на  берегу  и осыпая колени сухими
горстями  песка?  Ни  о  чем  -  ответ  формально  верный, мозг ее,  нарушая
древнегреческую формулу существования, не вырабатывал нового знания из суммы
накопленного, в ее голове  происходила работа, но результатом необыкновенной
активности была не теорема Ферма и не определение дифференциальной земельной
ренты, мозг ее рождал пустоту, безбрежную, бездонную  пустоту, ту самую, кою
возможно  было  только  заливать,  заливать,  заливать,  и  все  без надежда
заполнить содержимым всех на свете существующих бутылок и ампул.
     В  конце  концов  она  (от  ночного алкоголя  не  вполне освобожденная)
уснула. Уснула, правда, не у  воды, а над водой, в траве прибрежного откоса,
на  который поднялась  после того, как  долго  шла  вдоль водяной кромки  по
щиколотку в пене и песке.
     Автор не будет врать, будто бы снился ей черный человек - инок с книгой
или,  наоборот,  прекрасный  белый  город  у  синего  моря.  И  то и  другое
сомнительно,  скорее  всего,  снилась  ей  бессмысленная  чепуха  -- обрывки
кинолент,   свет,  тень,  короче,  всякий  мусор,   хлам,  отбросы,   какими
обыкновенно    из   педагогических    соображений    потчует    Оле   Лукойе
несовершеннолетних борцов с похмельным синдромом.
     Проснулась Лиса с затекшими конечностями и некоторой тяжестью в голове.
Ее  разбудили  звуки  "ладушки,  ладушки,  где были?  У  бабушки".  Впрочем,
соприкасались явно не ладошки, чему порукой было однообразное сопение одного
играющего и тихие стоны другого.
     Нет, нет, в самом деле, чертовски сложно в хорошую погоду уединиться на
природе.  Возле Лисы, представьте  себе,  по  ту  сторону  ивовых  зарослей,
смертный грех  по взаимному  согласию  совершали  девица восемнадцати  лет с
незаконченным  средне-техническим  образованием  и  один из  наших  утренних
экспроприаторов,  обладатель смутившего  Штучкину  душу  мандата,  лейтенант
Чуньков. Товарищ его,  грузчик  Дмитриев,  увлек свою  даму  дальше  от шума
прибоя, и на взгорке, под  сенью ветвей, вдали от океанского пьянящего бриза
все  еще уговаривает подругу не робеть,  тогда как под боком у  Лисы простая
мысль -  "один раз  живем" -  уже  овладела массами. Впрочем,  экая  все  же
накладка и непЈрка, столько  прошагать на солнцепеке и упасть в траву  прямо
под носом у спящей психопатки.
     Итак,  Лиса  проснулась,  встала  на  ноги, сквозь  просветы  в  листве
убедилась в правильности слухового восприятия. убедилась и с  жизнерадостным
(!) криком: "А-гоп, а-стоп, а-Зоя!" - соскользнула вниз по песчаному  обрыву
и запрыгала  у  воды,  горланя  безобразную песню. Отчего товарищ лейтенант,
пойманный  в решительном движении, каковое делу венец, нерасчетливо качнулся
вправо, солнышко  его  лесное -  влево, и в результате  оба, взвыв от крайне
болезненных ощущений  (и упущенного  счастья),  отпрянули  друг  от друга  и
скорчились  на  траве, а  наша  гнусная насмешница,  шлепая  по  воде босыми
ступнями, преспокойно удалилась.
     Через  час  уже на Весеннем проезде она разминулась  с Мишкой Грачиком.
Бедолага  заметил  ее, побледнел,  сбился  с  ритма,  остановился  и... лишь
проводил  взглядом.  Впрочем, у нее-то точно  минус  два с половиной  на оба
глаза... Но, может быть, хватит о ней.  Белка (Лиса)  уже  была, достаточно,
самое время явиться на свет Божий свистку.
     Итак,  свисток.  Вернее, ключик из белого металла с сосульками бородок,
его,  как мы уже говорили, а  сейчас  лишь напоминаем,  в замочную  скважину
грачиковской одиночки с номером 510 вставил Вова Крук.
     Вообще   описываемый   нами   понедельник   должен   быть   отмечен   в
астрономических  календарях  как  день  повышенной  плотской  активности  на
поверхности  Северного  полушария.  Должно  быть  так,  ибо  Вова, не  милый
понятный  Круг (circle), а с подозрительно редуцируемым окончанием  (crook),
вошел  в содержавшее нарушителя  помещение  не один, а пропустив вперед себя
высокую, экстравагантно  накрашенную  девицу  в  экзотическом  платье  (если
честно,  то чью-то  брошенную жену), которая с виду казалась старше кавалера
лет на  восемь, однако (что, безусловно,  делает  ей  честь) родилась на все
двенадцать раньше влюбчивого Вовчика.
     Кстати, предпочтением  бабушек цветам жизни Бовины странности отнюдь не
исчерпывались. Учился он на физфаке уже четвертый год, но  заканчивал третий
курс, поскольку отделил его от второго академическим отпуском. Учился  он на
не   гуманитарном  факультете,   но  дни   и   ночи  ломал  голову   не  над
неопределенными  интегралами (двойными), а  над  рифмами к  слову, например,
"Хиросима" или "чаевничать". (Хотя стихи его  автор и  по сей  день  находит
забавными и мог бы  процитировать пяток-другой строк на память, но, временем
и местом  ограниченный,  лишь напишет,  какую рифму отыскал поэт  к давно уж
нарицательному названию японского  города  -  "апельсины".)  Вообще любовь к
дактилической  распевности  в  конце  концов принесла  Вове  хоть и не очень
завидную,  но  известность:  уже  окончив  университет,  он  нашел  красивое
созвучие  к  родительному,  а  также  дательному  и  творительному  падежным
окончаниям фамилии тогдашнего  нашего вождя, сочтен был не вполне здоровым и
даже   лечился  порошками  г  электричеством,   и,  как   плохо  поддающийся
процедурам, даже слегка поражен в правах.
     Впрочем, не это сейчас важно. Существенно,  первое, его освободительная
роль и, второе, просветительная.  Да, да, автор не оговорился, а имел в виду
склонность студента третьего курса (уроженца города, между прочим, Харькова)
к неожиданным поступкам, так роднящую его с одной нашей знакомой.  Итак, это
он, Вова  Крук,  пару дней назад  вернувшийся  из Москвы (куда, случалось, и
раньше  ездил  на недельку за вдохновением), и привез  тот уникальный  номер
столичной  молодежной  газеты,  который   мгновенно   зачитали  его   друзья
математики. (Кстати, чуждый эстетике грубых наших  дней  поэт привез газету,
вовсе не потрясающей новостью (уткой?) прельщенный. Строки, столько смятения
внесшие  в  иные восторженные  и  доверчивые  души, Володечка, как  человек,
популярной музыкой считавший Штрауса, даже не заметил. Нет, газету он привез
из-за  статьи одноклассника своего и земляка, студента  Литинститута, в коей
меж  критических  замечаний  и  всяческих юношеских рассуждений хитроумно  и
смело, как бы в виде длинных цитат, были приведены стихи тогдашних молодых и
безрассудно храбрых московских сочинителей.)
     Вот какой  необыкновенный  человек  выпустил  на  волю  Лысого, а  тот,
потеряв  от одиночного  своего  заключения соображение,  и  словом спасителя
своего не отблагодарил, а  просто встал с несвежего матраса и, не  видя иной
преграды, кроме двух пар недоуменных глаз, вышел вон.
     Дверь холла-фойе  оказалась запертой.  (Эх,  поздно спохватились лентяи
строители и стянули черные скобы куском  алюминиевого провода.) Мишка бросил
провод между  рулонами  линолеума, на  Весеннем проезде встретил  Лису,  но,
пораженный ее невниманием, не стал окликать,  не заговорил, оставил при себе
мучительный  вопрос.  На  Морском проспекте  (на  все  той же  заколдованной
остановке) вышел из автобуса, направился  в незнакомый двор, сел на скамейку
и среди беззаботно игравших в войну детей сидел, суровый и неподвижный.
     Лысый  ждал темноты, но повторял вчерашний вечер он другим человеком, в
другом  настроении, теперь  надежда  не обманывала  его и  страх не сковывал
более  члены.  За  пять   часов  с   нашим  узником  произошла  непостижимая
метаморфоза,  он разучился  плакать, потерял счастливый  женский дар снимать
нервное напряжение. Он стал  цельным, решительным и неумолимым. Он отсек все
лишнее и поэтому ничего уже не боялся.
     В  двенадцатом  часу,  испытывая  легкую  дрожь  (признак   повышенного
мышечного  тонуса,  а  вовсе  не возвращение позорной