а  не  вынеся,
отставил  стул и  двинулся  к двери. Истинный крест,  просто хлопнуть хотел,
хряснуть.  треснуть, да увидел  статуэтку на  шкафу,  ну  и  сорвался,  взял
заморского  рыцаря  за талию и швырнул, целя  в  ненавистный лоб, да паскуда
редактор, слизняк, ловкач такой, увернулся.
     - Какой-то жид целый час какого-то немца под нос совал.
     Так  объяснял  Остяков  инцидент родным  и  знакомым, от  Кухарева,  "с
потрохами   продавшегося"  (опять   прямая  речь),  правды,  то  есть  смены
редактора, не добившись. Кстати, забавно, но  сам  Гарри Аркадьевич всячески
отрицал свою принадлежность к  семитскому племени, с горячностью недостойной
утверждая, будто бы он по крови белорус и фамилия его не Смолер, а Смоляр.
     Уф. Впрочем, все  это  чушь, гадость  и недоразумение, лишь отвлекающие
нас  от  волшебного (magical), невероятного (mystery) путешествия  (tour) из
Южносибирска  в Москву.  Но, с  другой стороны,  следуя  правде жизни,  и не
только ей одной, могли  ли мы  из одного  лишь природного отвращения к  тьме
низких  истин  не объяснить генезиса  той ненависти, той  ничем  вроде бы не
оправданной готовности к шумному скандалу, с коей взирал Егор  Гаврилович на
приближающегося  к  нему  Лысого,  даже  не  на  него  самого,  а  на  грудь
страдальца, на майку с самодельным трафаретом и надписью "John Lennon".
     Ну,  а  теперь  все.  Хватит.  Потом уж раскроем  побудительные  мотивы
появления (справедливости так и не добившегося) поэта  (прозаика?),  мастера
слова в купейном, стремительно мчащемся на запад вагоне. Довольно.
     Какое нам,  черт возьми, небожителям, дело  до того, о чем думает онr,.
какие  чувства  в  нем возбуждает  шсстопаловская  муза, когда глядит поэт в
спину  молодого  человека,  как  мы  помним, проворно  выскочившего вслед за
Винтом в коридор.
     - Постой,  земляк,- обратил  на себя внимание незнакомец, в котором мы,
кстати, узнаем беспокойного пассажира, полчаса назад без спроса заглянувшего
в служебное купе справиться о длительности стоянки в городе Барабинске.
     Винт  остановился,   и  мы,   глядя   в  его  круглую,  лоснящуюся   от
самодовольства  рожу, все же должны,  непременно  еще раз  должны отметить,-
пьян  был  бандит,  как  сапожник, как слесарь,  как  киномеханик,  как весь
поселок  Южный в субботу вечером,  и  тем,  конечно,  достойнее восхищения и
удивления все его сегодняшние подвиги.
     -  Чего?  - спросил  Винт, при виде  обеспокоенного  пассажира хорошего
расположения духа терять не собираясь.
     - Земляк, понимаешь,- сказал неизвестный, даже слишком  приблизившись,-
в Москву еду, понял, дембельнулся и еду поступать. А служил в особых частях.
- добавил неожиданно с новой интонацией в голосе. - Слыхал?
     - Нет,-  честно  ответил Винт, строевую школу не  прошедший  по причине
слабости сердечной мышцы.
     - Голыми руками убивать учили.
     - Мм-м,- изрек Винт, слегка отстраняясь.
     - Да я  не к тому,- смутился дембель нежелательного эффекта неуместного
хвастовства,-  в  Москву  еду  поступать,  ну,  там  девушки,  столица,  сам
понимаешь, приодеться хочется.
     - Мм-м,- качнулся Винт, проявляя понятное нетерпение.
     - Смотри, там в купе  у тебя друзья твои, они могут достать "Врангель"?
Или хоть один свой  продать?  У них небось есть где еще взять, а мне  негде,
понял. Деньги есть,  а негде.  Сечешь? А  надо позарез, в Москву  еду. Ты их
хорошо знаешь? Продадут, нет? Если что, с меня пузырь. Спросишь?
     - Спрошу.
     - Только мне фуфла не надо. Только "Врангель". Понял?
     - Понял,- заверил Винт, неопределенно ухмыльнулся, тряхнул форменной (к
коей испытывал ненормальную привязанность) фуражкой и отправился восвояси, а
дембельнувшийся  и   ехавший  поступать   некоторое   время  смотрел   вслед
удаляющемуся проводнику, прикидывая, должно быть, подведет киряла или нет.
     Забегая  вперед,  заметим,-  не   подвел;  и  тут  же,  отбежав  назад,
огорчимся,-  обидно, Егор Гаврилович разговора не  слышал.  Вполне вероятно,
рассерчал бы не к вечеру следующего дня,  а прямо сейчас, прогневался бы, да
не  на  наших   несчастных   путешественников,  а  на  субъекта,   осуждения
(безусловно, тут сугубо  личное мнение автора)  куда  больше заслуживавшего.
Но, увы, одними лишь неопределенными подозрениями  пробавлялась в тот момент
поэтическая фантазия Гаврилыча.
     А  жаль,  ибо покупателя  "Врангелей", имя  которого, кстати,  Анатолий
Семиручко, Остяков  уже невзлюбил, поскольку имел  неуемный малый  глупость,
красок и эмоций  не  жалея, перед  самым  Барабинском расстроить  бесконечно
Егора  Гавриловича,  поведав  с  кровожадным  восторгом, как он,  Семиручко,
одними  руками темной  ночьюпередушил  дюжину  напавших на  заставу  (да-да.
писателю представился пограничником) узкоглазых.
     Аморальность  нашего века с  некоторых пор приносила Егору  Гавриловичу
неисчислимые  страдания.  Холодность,  злоба  и  отсутствие  милосердия  меж
современников мучили  писателя.  И в своем, между прочим, "Балакире" говорил
он  об  этом  на  каждой  странице,  и  доискивался   до   истоков  людского
бесчувствия, и  устами  непогрешимого  деда  Ишки  объяснял,  отчего добро и
справедливость народ чтить перестал. От корней  просто оторвался, от земли -
прародительницы жизни, русской свето- и мироносной почвы.
     Особенно молодежь. О, как неизбывна была ненависть писателя к юности. И
не  здоровье  ее,  не  радость  и  оптимизм  лишали  поэта  покоя и  сна,  а
сатанинская  тяга  к ложным  ценностям,  презрение к избе,  очагу  и парному
молоку. Не мог смириться Остяков с тем, что падко молодое поколение на блеск
и  мишуру  бездушной,  на  отчуждении  и  жадности  выросшей  цивилизации  и
соблазняется каждодневно безнравственными и бесчеловечными ее идеалами.
     Ну и хорошо. Хватит об этом. Let him go.
     Егор  Гаврилович  и  без  нас уже  прославлен  и ославлен, превращен  в
хрестоматийный   тип,   типаж    еженедельных    упражнений    отечественной
публицистики. Открытий нам уже не сделать, и потому - Бог с ним.
     Сейчас  пора усовеститься  и  вспомнить о тех, кого миновал инфантилизм
счастливых  времен злобинского метода и щекинского эксперимента, о тех, кому
еще покуда и неведомо, быть может, чего домогался, что выпрашивал этот самый
Семиручко, кстати, служивший в самом деле,  но  не  в особых  фантастических
частях: не в десанте, не во флоте и вовсе не в пограничных войсках КГБ СССР,
а  уволенный в  запас (правда,  на  две недели раньше  других)  с  должности
водителя УАЗа командующего Н-ским транспортным авиаполком.
     Какого еще  "Врангеля"?  Что  он, собственно, имел  в  виду?  Остров  в
Ледовитом  океане?  Мятежного  барона,  сокрушенного  легендарным  главкомом
Фрунзе и забытым командармом Думенко?
     О, вовсе нет, отнюдь, Анатолий Анатольевич (за свою жизнь, кстати, ни у
кого на горле пальцы еще не сжимавший и сам лишь единожды, и то в шутку и на
мгновение, лишенный кислорода тремя старослужащими воинами, с  коими, еще не
будучи водилой комполка, в самом начале армейской жизни не захотел махнуться
новенькой пилоткой и ремнем), ефрейтор Семиручко  хотел незаслуженных знаков
отличия, почестей и привилегий.
     Он   мечтал  облачиться  во  "Врангель"  (вернее,  "вранглер",  точнее,
"рэнлер", а если verbatim,  то Wrangler), надумал поместить  свой  зад и обе
нижние конечности в мaлопоношенное (pre shrunk) изделие фирмы Blue Bell.
     О!  Далекий  и  неповторимый  197...  год, когда  за  синий  деним,  за
вытиравшееся  и  линявшее индиго платили от шестидесяти  до  восьмидесяти  и
максимум  сто  десять.  И   не  шахтеры  и  аппаратчики  химпрома   в  кассу
центрального универмага, а из рук  в руки  лишь посвященные,  лишь крещенные
той baby, которая пришла
     То make me real
     То make me feel.
     Шизгара, ты here, there and everythere. Это в твоем словаре, в безумном
букваре,  между  Animals и  Rolling  Stones,  вписаны синим и золотым Lee  и
Levi's,  а между Jefferson Airplane и Frank Zappa - Super Rifle  и Wrangler.
Это  твои слова,  атрибут, образ  (не Монтана, по, по,  по, и  не Ливайс), а
здесь,  где глаз людей обрывается куцый (от  Москвы вширь и ввысь, от вечной
мерзлоты  до  субтропических окраин), еще и Miltons,  Vaquero  и  даже Odra,
предварительно сваренные с отбеливателем "Лебедь".
     Шизгара!
     ..............she's a tailor
     She sews those new blue jeans
     Джинсы, синьки,  штанцы (брюки из  джинсовой ткани - какая бесподобная,
неизъяснимая  и  непобедимая  Шизгара  в  этом  циркулярном  словосочетании,
экономная  экономика,  масло  масляное, сорочка  из сороки). Brooklyn,  Blue
Dollar  и F.О.5.-  это  был символ  Великого Шиворот-Навыворот,  знак, форма
придворная - и камзол, и эполеты, и лосины in one piece. Чудо, testimony, не
изнашиваемое доказательство бессмысленности  всех правил  и  нравоучений,  в
джинсах  вы  вольны спать,  есть,  перемещаться в  общественном  транспорте,
бегать,  заниматься  любовью,  выступать  на  мужских  ристалищах и при этом
никогда  не стирать that garment и не  гладить, потому что  it  always brand
new.
     И  все равно Битлы (не  Пресли, не Перкинс и не Джерри Ли Люис), Битлы,
они не играли и не заигрывали, они были, были  детьми  и верили в наоборот и
потому к галстукам своего  дебюта  добавили пиджаки без воротников. Они всем
показали,  how to  correctly  miswear the cloth,  и волосы,  волосы, волосы,
майки, майки,  заклепки, бахрому, сумки из противогазов  и  сахарных мешков,
бусы и ремни.
     And  on  the top of  the hill джинсы, штанцы  из денима, альфа и омега,
нет, не деньги за них отдавали тогда, душу выкладывали и верили - навечно,
     As long as I can see the light.
     И джинсы,  синьки, штанцы, голубые,  как небо, им  суждено  было  стать
первой потерей, они из рубища,  из  мантии и доспехов превратились в fashion
item. И, Боже, выбелился  не  шов, а  стрелка от ежедйешюго ironing, и синее
счастье  сплелось  с желтым цинизмом, и стало  вдруг путаться индиго в полах
дубленок и выпрастываться из распахнутых дверей белых жиг.
     Но знамения  никто  не  заметил,  никто не понял, как  не понял никто и
многое  другое.  Креститься не умели и грома даже не ждали. Колесо катилось,
roll up, roll up to the magical mistery tour, roll up, и все желания вот-вот
должны были стать явью.
     Everybody had a good time
     Ev'rybody let their hair down,-
     и потому просьба: "Парни, продайте "Врангель"- казалась  оскорбительным
кощунством, богохульством, вроде, скажем: "Фронтовики, продайте ордена".
     Впрочем, секунду. Выводы не наша стихия.
     Итак.
     - Волки,-  сказал Винт, заваливая в  служебную свою кают-компанию,- там
какой-то дупель с бабками  сейчас мне плел в коридоре  насчет синек какую-то
муру. Чего, может, сообразим какую-нибудь туфту, чтобы  ему,  козлу, впарить
за сотню-полторы?
     - А зачем соображать,- неожиданно просветлев лицом, откликнулся в ту же
секунду  Смур. Он повернулся к  медсестре  и, подмигнув  сразу  и  глазом, и
носом, и губой, предложил: - А вот пусть Лавруха свои продаст.

КОНДУКТОР, НАЖМИ НА ТОРМОЗА

     А сейчас позвольте и автору продемонстрировать некоторую ловкость рук и
подвижность левого  века. Разрешите перевести часы на сутки вперед. Впрочем,
серебряную, в вечные  "перегонки"  втянутую троицу можно и не трогать, пусть
показывает  двенадцать  с  копейками, а  несколько  секунд,  потраченных  на
плутовскую гримасу, можно вообще  не заметить,  итак,  автор обрывает листок
календаря  с  цифрой "два", гостеприимно  приглашая всех (пропуская вперед в
лучших  литературных традициях) в третье июня. В самое начало первого  часа,
прямо  в тот  миг.  когда настойчивыми  рывками,  чередовавшимися  с паролем
чуваки, откройте".  Лысый вынудил Винта  приподняться,  свеситься с  верхней
полки и щелкнуть собачкой, вернувшей язычку замка свободу.
     - Мыло дайте,- приветствовал  земляков Грачик,  просунув в  открывшийся
проем  лицо,  плечо  и  руку.  Тут   же,   однако,   смущенный   собственной
беспардонностью, добавил: - Добрый день.
     Ну-с,  можно ли  считать  желание  вымыть руки и  физиономию  признаком
духовного возрождения? Полагаю, да, и, кстати, народная, невезучим Остяковым
сохраненная и приумноженная  мудрость  не отрицает подобной возможности, без
колебаний увязывая телесное благополучие с интеллектуальным.
     Но естественный вопрос,- почему именно сейчас возник похвальный позыв к
чистоте? Отчего до сих пор сердил Мишка проживающего, как принято считать, в
маминой bedroom Мойдодыра?  Что он  делал все это  время? Спал,  мои  милые.
Сутки? Да, почти что. Лысый пробудился минут сорок назад, даже нет, глубокий
сон  перешел  в  чуткую,  еще  сладкую  дремоту  куда  раньше,  но  резко  и
окончательно к  реальности  Грачика три  четверти  часа тому  назад  вернуло
радио,  пластмассовую ручку громкости которого второй  день с поразительной,
ввиду   совершенной  бесплодности,   настойчивостью   вертел  туда  и   сюда
непоседливый,  тишины и мерной  переклички колес не терпящий молодой человек
по имени Анатолий Семиручко.
     Уволенный в запас воин уже утратил последнюю надежду выманить  из эфира
восторженный дикторский баритон или уж хотя бы гэкающую скороговорку доклада
о  ходе  выполнения последнего  постановления  на Полтавщине,  как вдруг без
всякого  предупреждения  у  выходного  светофора  станции  Чад  (не  Африка,
нет-нет,  пока лишь Азия, без нарушения  однообразия  переходящая в  Европу)
упрямая мембрана  решительно хрюкнула  и немедля  исторгла  в разделенные на
отсеки пространства сразу всех семнадцати вагонов героические звуки марша, а
вслед зa ними долгожданную сводку с полей.
     Однако  рассказ  о  ратном  труде  комбайнеров и звеньевых оборвался на
полуслове,  электрическая цепь  принесла  девичий вульгарный,  не  иначе как
дружеским щипком вынужденный визг, вслед ему мужское негромкое: "Тиxо ты"
     И сразу, без паузы (о!) органный писк вступления Кена Хэнсли.
     Итак, если все происшедшее  в понедельник  и вторник  представить  (без
малейших,   конечно,   к  тому  оснований.   просто   по   велению   сердца)
сомнамбулическим диким кошмаром, то  чудное воскресное погружение  в сон под
звуки  Highway  Star  делает в  среду  совершенно  логичным "доброе утро"  в
исполнении Урии Гип (в доперестроечном, естественном для нас правописании).
     Ну  что  ж,  забытье было  долгим,  полным  отвратительных и  печальных
сновидений, терзавших душу  и тело  и не позволявших очнуться.  Но вот  оно,
счастье. Мишка выкарбкался, прорвался сквозь мучительный  бред, пробудился и
вновь оказался и с  синицей, и с журавлем, несущимся на всех парах (а имея в
виду электровоз, "при максимальной напряженности  поля в зазоре") к заветной
станции...
     Sunrise...
     В самом деле, все горькие переживания последних часов его пребывания на
сибирской земле исчезли, печальные  фигуры превратились в неясные безмолвные
тени,  отступили  во тьму,  склонили головы, и незримое их присутствие, даже
оно  казалось  временным, пережить  окончательное  пробуждение не способным,
первое движение в этом скором,  купейном, полном солнечного (белым пластиком
пойманного и отраженного) света вагоне.
     Да,  Мишка  ехал,  позади  остались  Сибирь  и  Урал,  Омск,  Тюмень  и
Свердловск, впереди угадывались  Кама и  Волга, Сарапул, Казань,  Арзамас, и
дальше,  и  дальше  сверкал  звездой университет,  блистал изумрудом  газона
стадион, пламенел небосвод и играла огнями река.
     Простим  ему  эту  счастливую  иллюминацию,  technicolor,  поскольку  в
городе,  некогда разрозненные княжества объединившем в  могучее государство,
Мишка  был  единожды,  в  возрасте  третьеклассника,  посетив  по  дороге  с
Киевского вокзала на Ярославский потным августовским днем Красную  площадь и
"Детский мир". Поэтому, конечно,  приближавшуюся  столицу  представлял  он в
цветной  двумерности журнала "Огонек" и  программы "Время", и, право, грешно
было  бы,  особенно  в  минуту  прекрасного воскрешения,  лишить  его  этого
удовольствия.
     Итак, покоясь на боку. Лысый, словно фантастический одушевленный болид,
несся под чарующие звуки на запад со скоростью семидесяти километров в час и
ощущал тот самый восторг неподвижности  и уюта.  который,  по  справедливому
заключению Галилея, способно переживать на этом свете лишь только равномерно
движущееся к намеченной цели тело.
     Он летел над землей  и постепенно  приходил в себя, и света яркое пятно
обрело  тень,  и  выявился  объем, возвратились  ощущения и  с  ними желание
освободить затекшую руку, ухо начинало улавливать не только басовые ходы, но
и металлическую перекличку  дверей, движение за стеной и разговор, обрывками
долетавший в купе из коридора.
     Беседу вели два  голоса, один не смолкал, второй вступал  лишь изредка,
вставляя   реплику   или  короткое  замечание,   но  именно   этот   второй,
объявлявшийся  то ли смешком, то ли хмыканьем,  управлял тоном  и интонацией
первого. В проходе у окна явно спорили, но кто и о чем?
     Самоуверенную доминанту вел  знакомый нам Толя Семиручко, а беспардонно
фыркал Алексей Жук. молодой человек лет тридцати  с еловыми-ежовыми,  во все
стороны рыжеватыми иголками ощетинившимися усами.
     Имя  его Семиручко  выяснил всего какой-нибудь час  тому  назад,  узнав
заодно  пункт посадки  -  Свердловск  и  место назначения  - Казань. Фамилия
собеседника  осталась Толе неведома, равно  как и  судьба  орденоносной, все
планы Смура и Эбби  Роуда порушившей  четы, занимавшей  две нижние  полки  в
соседнем купе,  одна  из которых с утра уже  была пуста,  а на второй стояла
объемистая сине-красная сумка Жука с белой надписью "Волейбол".
     Главный бухгалтер и муж ее, воевавший некогда в Смерше и ноги  лишенный
не в годы,  когда вскипала ярость  благородная,  а много позже,  гражданской
болезнью, правда, со звучным кубофутуристическим  названием  "облитерирующий
эндертерит",-  оба  остались  в  городе,   коему   с   самого   основания  в
восемнадцатом  веке  положено  было  судьбой  славить  своим  существованием
начальство.
     Однако,  прежде чем сесть без очереди в  такси на  ночной привокзальной
площади,  кавалеры  орденов и медалей  некоторое время занимались наведением
порядка на железной дороге.  А именно - часа за два до прибытия непреклонная
Евдокия Яковлевна сочла  необходимым даже на  время (оставить своего супруга
(кстати,   инспектора   ГО   южносибирской   организации   ДОСААФ)   одного,
непримиримая  женщина  отправилась в бригадирский вагон и,  не  застав  саму
бригадиршу, написала и вручила  даме,  представившейся  ответственной за ТБ,
гневную  филиппику (жалобу,  если угодно),  обращенную  против  бесшабашного
проводника Сергея  Винта, ни  разу  за  полтора суток пути  не  соизволившею
подать супругам  (не говоря  уже о на льготы и привилегии рассчитывать  и не
смевших,  ехавших за полную стоимость  других  пассажирах) чаю.  Ах, если бы
только отсутствие  кипятка  сочла Евдокия Яковлевна нетерпимым, но, торопясь
узнать о сути спора Толи и Леши, оставим на потом  самые тяжкие из преданных
бумаге обвинений.
     Сейчас  вернемся в  солнечную  карусель грачиковского купе  и, соединив
свои  усилия  с  Мишкиными,   попытаемся  среди   во   множестве  долетающих
междометий,  эпитетов, восклицаний "ну, чЈ", "ну, чЈ ты" и, наконец, "ну, чЈ
ты такой есть" уловить ключевое слово.
     Итак... Боже... Неужели?  Да-да, слышите опять "ю"  вместо  "и"  и  "а"
вместо "Ј", хотя нет, вместо "Ј"... вместо "Ј" - "ар".
     -  ...  Москва...  Москва...  зачем  Большой  театр...  Я   же  сказал,
Лужники... не надо... не надо ля ля, а билеты фуфу, что ли?
     И  по  тону,  по  вибрирующим  нотам  двигательной активности никак  не
миновать. И в самом деле.
     -  Иди сюда,- произносится уже  вблизи, не из-за двери, а совсем рядом,
отчетливо и громко.