Кубань" над радиатором.
     Автобус   без   всякой  помпы  подрулил  к  помосту,  возведенному  для
демонстрации  ненависти  и  солидарности на до блеска отмытой площади  перед
плавательным   бассейном,   увитому  лентами,   декорированному   лозунгами,
нриветствиями   и   рождественским   гирляндами,   разноцветными    лампами,
остановился,  фукнув   сладковатым  выхлопом,  распахнулась,  мигнув  слюдой
пыльного  стекла,  дверь,  и со  спертым воздухом  из душного  чрева машины,
словно видение, галлюцинация, вышли, появились один за другим все  участники
самой забойной московской "банды" той солнечной поры.
     Эта  пятерка,  легендарная уже  тогда,  явилась  из подпольного  своего
небытия  как  прямое  свидетельство Божьего Промысла, возникла на деревянном
помосте  во всеоружии своего  beag'oвскoгo арсенала,  чтобы на  все грядущие
десятилетия стать  звездой, мифом,  былиной, а потом легализоваться  в  виде
удачливого  трио,  легко войти в  обойму  Москонцерта  и застрять там  между
Иосифом и Муслимом.
     Но знание предстоящих разочарований не должно и  не  может омрачить нам
пусть недолговечную, но беспредельную радость сегодняшнего дня.
     Итак,  когда Лысый ступил  на мелкозернистый асфальт аллей, с  горы его
звавшие  звуки  Black  Dog'a,  в  пути  воодушевлявшие  Stairway  to  Heawen
прервались неожиданно  посреди  нудноватых  повторов  When  the Leeve,  и  в
воздух, быстро теряющий прозрачность с приближением грозового,  с юго-запада
наплывавшего фронта, ворвалось, наполняя сердце нашего мечтателя восторгом и
смятением, простое:
     - Раз... раз, два...
     - Раз, два, три,- простуженный голос пробовал резонирующий микрофон.
     - Раз, два... раз, два, три...
     Затем  опять  включился магнитофонный тандем Пэйджа и Планта. Музыканты
долго мудрили и  заговаривали капризное  сочетание двухсот двадцати вольт  и
пятидесяти герц,  но площадь, полоумная площадь демонстрировала великодушное
терпение.  Само  перемещение  по   деревянным  подмосткам  худых,  в  дерюгу
облаченных  тел, откидывание  непослушных локонов и  прядей, мигание красных
глазков  на передних  панелях  плоских  ящиков  и  многократное  повторение:
"Раз... раз... раз,  два..."  - одно  только это  воспринималось  как  чудо,
сверхъестественное  волшебство,  долгожданное  знамение  всеобщей  победы  и
немыслимое начало всех начал.
     Ну  а  когда  в  половине  девятого первая  дробь  сотрясла  барабанный
пластик,  когда  пятка  уверенно  прищемила  педаль,  а  микрофонная  стойка
покачнулась от призывного:
     "У-аау-у-ааау!" - вся сумасшедшая площадь встала, да что площадь, небо,
земля, вода; и плоть, и кровь, и душа соединились в одну сверкающую огненную
субстанцию.
     She's got it, your baby, she's got it
     И  все разрешилось, и все  исполнилось,  и не стало правых и  неправых,
чистых и нечистых, своих и чужих, и вся Вселенная открылась от края до края,
простая и понятная.
     И Лысый, еще двадцать минут назад с унынием почти вопрошавший: "Так что
ж, они  не приедут?" - сам превратился  в  те несколько магических слов, кои
получил  в ответ от черноглазого и белозубого соседа в придачу к обломанному
батону и  початой бутылке:  "Чувак, да  какое это теперь имеет значение". Он
стал частицей всемирной энергии единения и веры и закричал.
     Ну,   а   теперь,   даже  в  момент  катарсиса  не  желая   поступиться
обстоятельностью   повествования,   выясним,   ощущали   ли   это  всеобщее,
неповторимое и безумное напряжение магнитного поля те, кто по вине печальных
обстоятельств оказался вдали от эпицентра?
     Прежде  всего нас, конечно, должны волновать чувства молодого человека,
стрелою,  без  оглядки, без памяти  кинувшегося  в  синюю,  обжитую  лешими,
русалками и  водяными муромскую ночь. Снизошел ли покой на Евгения Агапова и
просветление,  когда спринтерский галоп вынес несчастного  к бронзовому лику
героического авиатора?
     Трудно  сказать,  во всяком случае,  силы  оставили Штучку, колени  его
подогнулись, и он сел не то на бордюр,  не то  на низенькую оградку, потеряв
волю противиться злым проказам судьбы.
     На неудобном холодном предмете Евгений просидел до  рассветных размывов
в небесах, но вопреки ожиданиям из дверей уездного вокзала, сработанного под
тринадцатый,  не  иначе, век,  не вышел его предполагаемый преследователь  с
гневной тирадой на  устах. Нет, около шести утра с бессовестной  улыбкой  на
губах  появилась знакомая нам юная запасливая особа в черной железнодорожной
шинели с серыми петлицами.
     Быстрый  плотоядный   взгляд  метнулся   справа  налево,  скользнул  по
привычной фигуре "утомленного и сидящего", вернулся, задержался, сверкнул, и
вот уже безудержные  колесики  обидного смеха,  прыгая по  асфальту площади,
докатываются и до Штучки.
     Еще  мгновение,  и, угрожая осыпаться дешевой помадой,  алые  и веселые
констатируют:
     - Ты... да ты, никак, от поезда отстал.
     Ах, эти беспутные глаза, что будут являться Штучке во снах  и дразнить,
сияя над острым кончиком влажного, чуть подрагивающего языка.
     - Ну что, гостить пойдешь, или посадить тебя на проходящий?
     Фея, добрая бесстыжая  фея в шинели и серебряных босоножках, она отвела
его в зал ожидания,  она заверила какую-то  бумагу,  втолкнула в общий вагон
поезда номер  381 Ижевск-Казань-Москва, на прощание вложив в  ухо со смешком
горячий шепоток:
     -  А  то  смотри,  может,  передумаешь,  глянешь  на город-то наш  хоть
одним-то глазком?
     Нет,  не  захотел,  вошел  в  обойным клеем  пахнущий  тамбур и даже не
попрощался, не обернулся, словно знал определенно,- получит вдогонку гнусный
девичий хохоток.
     Но,  впрочем,  откровенно  признаться,  подгоняемый  настойчиво  крайне
неприятной несуразностью весьма деликатного, прямо скажем, свойства.
     Милейшие  читатели, надеясь кое-что  оставить  только  между  нами и  в
способности вашей сопереживать ни секунды  не сомневаясь, позвольте сообщить
об одном совершенном недоразумении.
     Итак, вплоть до самого отправления если и вынимал из кармана левую руку
Евгений, то  лишь предварительно  сев. Непредвиденные  игры в чреслах нашего
обалдуя не закончились вопреки ожиданиям после встречи с призраком Лысого на
пустынной  платформе.  Отнюдь, еще  дважды в течение ночи продолжительные  и
необъяснимые  приступы афродизиаза  беспокоили одинокого рыцаря  у холодного
бюста,  ну  а  уж утренняя встреча со смешливой  служащей Министерства путей
сообщения обернулась, клянусь вам, настоящим испытанием Божьим.
     Право, тут нет ни  малейшего преувеличения, любой, знакомый  с влиянием
перепадов давлений в замкнутой системе мужских кровотоков на  душевный покой
и  просто статическое равновесие организма,  автор  не сомневается, способен
оценить всю  постыдную мерзость происходящего. Good bye  my love.  Good bye,
don't say au revoire оказалось феерическим.
     Так или иначе, но, победы над распоясавшимся  инстинктом  отпраздновать
не сумев ни в союзе с рассудком, ни  с  терпением, Штучка, присев на  первое
подвернувшееся  в  вагоне,  едва  наполнять  начавшем  встречной  свежестью,
боковое сиденье, пошел на самую крайнюю меру. Евгений  смял, сдавил, скрутил
в  кармане  три круглых упругих колечка, запечатанные в беленькие пакетики с
розовой  кляксой  вместо  рисунка,  зажал   в  ладони  комок,   привстал,  с
товарищеской  нежностью  прикрытый  откидным столиком,  и коротким  кистевым
движением отправил за  окно, огорошив, должно быть, все  на свете повидавшую
путевую щебенку девственным состоянием каучука.
     Вот.
     Сказать,-   после   этого   ему   немедленно   полегчало,  значило   бы
несправедливо умалить Штучкины тяготы,  но все же  решительность  поступка в
конце концов не могла не сказаться и, несмотря на свойственное транспортному
средству   и   умиротворению  не  способствовавшее  равномерное   и   мягкое
покачивание,  необходимость ноги  держать  под столом  отпала.  Штучка  смог
расслабиться, откинуться, прикрыть утомленные глаза и начать различать звуки
и запахи.
     Запахи, правда, едва ли  стоили его страданий, да и звуки  не  особенно
услаждали  ухо, хотя  чуткий  музыкальный  рецептор нашего влюбленного среди
сочных оттяжек,  с которыми напротив  него короли  покрывали валетов, чайной
переклички  - звяканья алюминия  о стекло,  доносившегося и спереди и сзади,
детского "не-ее-ет", мужского "ды-дыды", различил негромкие  переборы струн,
слагавшие,  что  уже совершенно  невероятно,  прекрасную балладу  о июльском
утре.
     Евгений  открыл глаза,  повертел головой,  заглянул за перегородку  и в
полутора метрах от себя увидел курносый лик молодого человека, сидевшего  на
байковом одеяле в  позе, более распространенной в нижнем течении Ганга,  чем
на  Восточно-Европейской равнине, и медитировавшего в согласии с припавшим к
его животу щипковым инструментом.
     Неизвестный был рыжим. Рыжим и уже начавшим лысеть. Золотые колечки его
ниспадавших на  плечи кудрей  успели уступить лоб, высокий и узкий,  розовым
капелькам пота. Впрочем, на облик своего в недалеком будущем названого брата
Штучка в момент знакомства  не обратил  особого внимания,  ибо  глаз  не мог
отвести от  гитары,  от кофейной  деки и не то укороченным,  не то зауженным
казавшимся и потому, наверное, особенно удобным и изящным грифа.
     Пройдет совсем немного времени, и Евгений узнает,- приятно резонирующую
восьмерку  и  мореного  дерева  гриф  соединили  в   одно  прекрасное  целое
желтолицые буддийцы с острова саке. А еще  раньше убедится, как в самом деле
податливы и понятливы струны, растянутые перламутровыми колками, как приятен
и долог их звон.

     Ну  а  неделю  спустя,  когда общий шприц  с водным раствором  перекиси
марганца, старый матросский  способ умиротворения уретры, соединил Евгения и
Яниса  (хозяин  восточного  чуда  оказался  обладателем  короткой  латышской
фамилии   Эглэ)   уже   нерасторжимо,   выяснилась   неожиданно    фатальная
предопределенность  сего события. Оба (первый Эглэ, а через два года Агапов)
появились  на  свет  (за палату  ручаться  невозможно)  в  одном  и  том  же
родовспомогательном учреждении города Прокопьевска, это совершенно точно.
     Да,  отец Яниса, Вальдемар Эглэ, юный и бронзоволосый сын священника из
Риги, неожиданно  для  себя самого заметно  расширил  свои  знания географии
азиатского субконтинента  в сорок девятом году. Попав в  Западную Сибирь, он
благодаря  нескольким взаимосвязанным недоразумениям оказался не в  тайге, а
на шахте угольной, где его  приметила неряшливая нормировщица Зоя, пленявшая
многих банькой и глухой, ко всему безразличной старушкой матерью.
     Эглэ  в   отличие   от   других   особенно   не  злоупотреблял   Зоиным
гостеприимством,  но  надо  же, однако,  чтобы  мальчик,  коим  благополучно
разрешилась  от  бремени  в   пятьдесят  пятом  неразборчивая  нормировщица,
оказался  рыжим, курносым, словом,  вылитым  ссыльно-переселенцем из  бывшей
буржуазной республики.
     Сие  обстоятельство,  однако,   не  помешало  Вальдемару  Арвидовичу  в
пятьдесят седьмом  немедленно,  едва лишь в  его нагрудном кармане новенький
паспорт занял место изрядно помятого вида на жительство, отбыть с одним лишь
маленьким фанерным чемоданчиком в направлении тех земель, где  воды Западной
Двины превращаются в волны Даугавы.
     Жил  он  у самого синего  моря шесть  лет  не  так  уж  и  плохо,  смог
восстановиться  в  институте,  доучился,  нашел  неплохую  работу,  а  когда
возвращался  домой, прямо  в дверях  ему в ноги  бросалась совсем  крошечная
Милда.  Да.  Эглэ  не  знал  особых  забот, покуда в одно  теплое пасхальное
воскресенье,  любуясь  своим   детским   фото.  украшавшим  верхнюю   крышку
громоздкого фортепиано  в доме старшей  сестры, не сообщил ей вдруг, странно
улыбаясь. что в холодной Сибири существует точная копия этого мальчика.
     С  того  дня  не  стало  спасения  Вальдемару  от  его  сестры  Бируты,
сумасшедшей старой девы, убежденной,  будто карьерой инженера-электрика брат
загубил свой несравненный музыкальный дар.
     И вот представьте себе неистовый характер, своего добилась, второй шанс
воспитать  Ван  Клиберн из одного  и того же мальчика  вопреки всем  законам
природы  был Бируте Эглэ  дан, иначе  говоря, в  апреле шестьдесят пятого во
дворе двенадцатой  прокопьевской  школы  курносого второклассника,  на  ходу
жевавшего  хлеб  с  чесноком,  остановил  лысоватый, но  совсем  еще молодой
мужчина и. странно обращаясь с согласными, спросил:
     - Ты Олег?
     И, получив утвердительный кивок, объявил ни больше ни меньше:
     - А я твой отец Вальдемар.
     Надо заметить, привыкший к довольно частым превращениям дядь Саш в дядь
Володь паренек особенно не возражал, а мама его тем более. Через  четыре дня
он уже был в Москве, еще через день - в Риге, где  с удивительной быстротой,
перейдя на попечение доброй, но, право, чокнутой тетки, превратился в Яниса.
     Впрочем, справедливость требует подтвердить, относительно  способностей
извлекать  гармоничные  звуки  посредством  клавиш  и кнопок, губ и  пальцев
Бирута  Эглэ  не   ошиблась,   мальчик  из  варварского  края   был   одарен
поразительно, но, увы, в  дополнение к упрямству и  своеволию отца от второй
своей  темной   линии  взял  пренебрежение  ко  всему  и  вся  абсолютное  и
непочтительность просто возмутительную.
     Радовал  тетку, восседая на винтовом  стуле, и  убивал  через два часа,
выйдя во двор или просто пересев за обеденный стол.
     Ну, а в семнадцать лет, едва  став студентом  консерватории, женился на
московской художнице Нелли,  коей было  ровно  двадцать  четыре, тетке Янис,
правда, сказал - двадцать, но сердце старой женщины подсказывало  - двадцать
восемь минимум.
     Проведя свой первый семестр в поездах,  летавших между двумя столицами,
молодой муж на зимнюю сессию  просто  не приехал, уведомив  несчастную  тетю
открыткой с краснорожим Дедом Морозом  о  решении занять вакансию гитариста,
нет. к  сожалению, не  в оркестре Большого театра, а на подмостках ресторана
"Пекин". В  следующий сочельник он триумфатором явился на гастроли в  Латвию
уже  в  составе  стремительно  к  славе  возносимого  Московской филармонией
квинтета  "Букет"  и  сидя  на  старом  диване  возле   неотличимой  от  его
сообственной фотографии папаши, сознался,- с Нелли пришлось расстаться.
     На сем, правда, полоса расставаний в жизни Яниса не закончилась. Прошло
полгода,  и  уже  популярный  молодежный  коллектив сделал  "рыжему" ручкой,
впрочем,  скорее  ножкой,  но  вряд  ли иная  участь  могла  быть  уготована
осмелившемуся не  только своего благодетеля - художественного  руководителя,
но и его матушку, ответственного работника Министерства культуры, причислить
к животным парнокопытным  подотряда нежвачных, попросту к свиньям, кои, если
решили, будто для Яниса нет большего счастья, как под дешевый "совок" ездить
по стране,  приторговывая между концертами ботинками  "Саламандер", весьма и
весьма просчитались.
     Он, Эглэ, музыкант, а  если хотел бы валять ваньку и красиво жить, то в
Риге или Юрмале нашел бы себе занятие поинтереснее мелкой спекуляции.
     Короче, не  приняв  его  творческих  установок, здоровый  музколлектив,
собравшийся как раз в Польскую Народную Республику, в которой, по рассказам,
отлично  шли  утюги  и  ВЭФы,  исторг   склочника  из  своих  рядов,  и  он,
правдоискатель, как видим, следует из Казани третьим классом на свои.
     Впрочем,  еще  не сам по  себе. Нет, так просто, без хорошего назидания
отпустить  непокорного не  мог себе позволить  прославленный  ансамбль. Увы,
непрошеное, но своей грубоватой искренностью тронувшее душу нашего отщепенца
утешение,  дарованное вечным  подшафе  подрумяненной  костюмершей  Ниночкой,
оказалось  всего лишь дележом  колонии  в  самом,  казалось бы, для жизни не
подходящем, просто гиблом месте охотно готовых размножаться микроорганизмов.
     Да. Ну, а пока вяло текущий гастрольный  недуг еще медлит объявиться не
столько болезненным, сколь  унизительным симптомом, в мрачность и меланхолию
всего лишь неудобствами медленной езды введенный Эглэ  сидит в общем вагоне,
наигрывает  на гитаре что-то  совершенно бессознательно и  размышляет,- а не
губная  ли  это гармошка торчит  из  верхнего кармана рубахи у парня с таким
пристальным взглядом.
     Что  ж, "Вермону"  Эглэ  признал прежде земляка, он отложил инструмент,
спустил ноги на пол  (ноги, затянутые в еще  не  виданные Евгением  штаны из
трехцветной матрасовки),  встал  на  корточки  перед  телепатией ошарашенным
Штучкой и попросил, пальцем указывая предмет:
     - Позволь.
     А получив, немедленно выдул все те же звуки "Июльского утра".
     - Разреши.- Тут и Евгений осмелел, взял  бережно великолепную  гитару и
предложил другую тональность.
     - Мм,-  молвил  Эглз,  с  удивлением наблюдая  за  работой  левой  руки
случайного попутчика.
     - Ну-ка, теперь вдвоем.
     -  Чувак,- делясь  последней сигаретой, улыбался уже в тамбуре примерно
через полчаса,- а зовут тебя как?
     -  Женя,- ответил  Штучка  и  извлек  из заднего кармана  (класс!)  два
заветных билета.
     После  этого широкого жеста,  пожалуй, обмен меж Женей  Агаповым и  ВИА
"Букет"  можно считать состоявшимся. За голосистую, практичную и  вероломную
Мару  Евгений   получил  беспардонного   бессребреника   Яниса,   на  вопрос
самоуверенного  поэта "А вы  блюз  (да,  блюз) сыграть смогли  бы?" имевшего
право без колебаний ответить: "Запросто".
     Впрочем,  в начале  этой любви, как и всякой настоящей, не обошлось без
недоразумения.
     -  Женя,- продолжал улыбаться Янис, любуясь Агаповым  и его щедростью.-
Жениа,-   сказал,  руку  положив  на  доверчивое  плечо,-  это  ловушка  для
простаков.
     - Ты думаешь?
     - О, я знаю.
     И  тем  не менее около пяти, очутившись  меж квадратных  колонн станции
"Комсомольская", они  собирались  ехать в согласии с магической, Грачику час
назад  путь  указавшей стрелкой.  Правда,  не  до  "Университета"  и  не  до
"Спортивной",  а  до  бывшего  "Охотного  ряда",  где  рассчитывали,  сделав
пересадку, успеть на  площадь  трех  театров  и  двух  ресторанов, надеялись
перехватить  чумного Борька,  барабанщика  из  хунвэйбинской  забегаловки  с
подачей  холодной  осетрины,  Борька,  имевшего  право звать  Яниса  Кеглей,
водителя старинного "опель-москвича",  человека, гораздо раньше Жени Агапова
предложившего:
     - А  не  совершить ли нам назло врагу турне по  знойным южным  пределам
Отечества?
     Но вот  неожиданность, собрались на Маяковку, а попали на Преображенку.
Как  Эглэ углядел  за желтым  окном  тормозящего у противоположной платформы
состава четыре великолепных профиля,  загадка магнетизма той  золотой  поры,
важно одно  - сумел и увлек за собои Штучку.  а когда сошлась за их  спинами
бестрепетно черная резина, ткнул пальцем в бок и поделился восторгом:
     - Смотри.
     И Штучка посмотрел и  увидел девушку, прекрасную  девушку  в  сиреневой
майке с нитками первобытных бус. удлинявшихся, вытягивавшихся от  вожделения
коснуться, дотронуться, лизнуть игривый хлопчатобумажный хвостик, выбившийся
нечаянно  из-под  обруча  линялого  денима.  Она  стояла совсем  рядом  и  к
вишневому, с буквами NY слитому сердечку прижимала конверт с коротким словом
doors.
     Она пожалела их уже  у самого  дома, у самом подворотни, этих смешных и
славных преследователей, замеченных еще в вагоне метро. Она обернулась.
     - Так и будете молча наступать на пятки?
     -  Мадемуазель,-  ответил  ей  Эглэ,  латинизировав  выговор  до  грани
разборчивости,- меня зовут Янис, а это мой друг Женя.
     -  Штучка,-  сказал  представленный  и,  поддерживая  европейский  тон,
поклонился.
     -  Мы  страстные  поклонники  "Дверей",-  обаятельную  улыбку,  огоньки
чудесных глаз бросает рыжий метис на чашу весов.
     -  И...   и  предпочитаем   водить   "бью