тоят два юных
молодца. Их лица  демонстрируют  нам  разницу характеров,  мы видим наивного
педанта (еще не  Лысого, но и не  лохматого,  с  образцовыми  висками фасона
"молодежный"),  а рядом хитроватый прищур и чуть подрагивающие от готовности
к   саркастическому   комментарию   губы   (правильно,   это   Мельник,   но
соответствующий,  имея  в  виду  весовую категорию,  куда  меньше  нынешнего
образованному от его фамилии кулацкому прозвищу).
     Сейчас  мы подходим к  очень  важному  моменту,  сейчас  мы,  загнанные
сюжетом в мрачноватый тупик, ради продолжения  пути сделаем одно  важное, но
довольно обидное признание. Если  до  сего момента мы старательно (насколько
позволяли  нам  обстоятельства)  скрывали  кое-какие   мелочи  из  тех,  что
составляют психологическую подоплеку, а еще  красивей - мотивацию, то сейчас
мы наконец должны  говорить откровенно. Что  ж, Мишка Грачик.  совершивший у
нас  на  глазах  пару  героических  и  решительных  поступков,  в  мыслях  и
побуждениях своих не был человеком  вполне самостоятельным. То есть совершал
он все наяву и в здравом уме, но не вполне по своей воле. Впрочем, по случаю
изученная темная медицинская книга  еще не дает  автору право водить  за нос
доверчивого читателя.  Чего там, будем проще,  обыденней.  Мишка Грачик, вот
где неожиданно мы возвращаемся к корням,  к истокам (к папе,  например),  от
природы был несколько обделен фантазией и воображением. Лишенный  своей, он,
однако, с благодарностью принимал чужую.
     Совершим еще один скачок во времени, откатимся  еще лет на семь назад и
километров на шестьдесят ниже по течению Томи, здесь среди скал и сибирского
растительного   многоцветия  полюбуемся  еще   одной  пионерской   линейкой.
Послушаем еще один, срывающийся от серьезности голос:
     - Лагерь, смирр-ррр-на!
     Да,  мы  очутились   в  пионерском   лагере  для  детей  и  сотрудников
Южносибирского  горного  института.  И   снова,  правда,  не  справа   среди
шалопаев-семиклассников,  а в примерной середине видим два  знакомых,  таких
юных  и  свежих лица.  Пионеры  в  матросках  выстроены на  фоне  старинного
колесного парохода, гордый  бок которого еще украшает  дореформенная надпись
"Колпашево". Да, вот в этом пароходе  (без трубы  и колес),  в бывшей  каюте
первого класса с окнами, обращенными к  крапивным берегам  реки  Писанки,  и
познакомились  сыновья  декана  электромеханического  факультета  и  доцента
кафедры  подземного транспорта Миша и Саша. С той поры и появился у Мишки  в
жизни ориентир.
     Веселый крепыш-здоровячок, в те времена и окрещенный Емелей, это именно
он,  подошел  в  первый  же  вечер  к совершенно  незнакомому,  может  быть,
серьезностью,  а  может  быть,  доверчивостью   глянувшемуся  ему   смуглому
мальчугану и тихо сказал:
     - Пойдем после  обеда гальянов ловить. У нас  в  каюте окно не  забито,
значит,  когда эти два  козла (имелись  в  виду  конопатые  сыновья-близнецы
преподавательницы   начертательной  геометрии  Полины   Афанасьевны   Бизик)
задрыхнут, вылезем через окно и фыр-рр...
     Это "фыр-рр", безусловно, купило Мишку с потрохами. Дома, прямо скажем,
с подобными увлекательными майн-ридовскими  предложениями к  нему за всю его
краткую жизнь еще не  обращался ни один  человек. Да, до известного уже  нам
момента никто его не считал способным на настоящий мужской "фыр-рр".
     Гальяны  были наловлены,  а кеды утоплены.  Сезон  прошел  в  неведомых
доселе забавах и развлечениях. Лето закончилось, но на оптимистической ноте,
ибо выяснилось,- Мельник-Емеля живет в  двух шагах  от Мишки Грачика, на той
же самой улице Николая  Островского, впрочем, все же на площади, в кою улица
втекала,  словно ручей в маленький  пруд,  на площади Пушкина  (в  некотором
все-таки  отдалении  от  Мишкиного дома-великана,  поэтому  и учится в сорок
первой школе).
     Рассказав все это,  мы, безусловно, сэкономили  для  pure actions  море
бумаги.  В самом  деле,  едва  ли  после  всего  есть  нужда  в  пространных
воспоминаниях, пояснениях, комментариях. Осенью Мельник пошел на плаванье, и
через две недели в секцию  записался Мишка. После восьмого Емеля сменил свою
общеобразовательную  школу  на  физматкласс  первой, то  же самое совершил и
Мишка, правда, не совсем порвав с педколлективом, а перейдя из обыкновенного
8  "Б"  в 9  "Г"  с углубленным  изучением  физики, математики и  (таково уж
замысловатое, дарованное роно  название) электротехники. Совершенно излишне.
наверное,  скучное  перечисление  -  сидели они за одной  партой, играли  на
уроках физкультуры в футбол и так далее и тому подобное.
     Впрочем, если  наскучил шаблон,  то у автора имеется  в  запасе  еще  и
(нетипичный) случай  пусть и  краткого,  но  первенства  Мишки  кое  в  чем.
Все-таки это у него, у Мишки, был старший брат, хозяин трехмоторного ящика -
магнитофона "Тембр", и поэтому  именно у  него  (у Мишки)  в квартире  номер
девяносто  девять  на  третьем этаже  именно  он (Мишка),  и  никто  другой,
пропустив  коричневый  кончик  ломкой  пленки  "тип  шесть"  через  лабиринт
(череду) роликов и валиков, потряс Емелю откровением:
     Ту-ту-ту,
     Sweet child in time, ту-ту-ту,
     You see the line,
     Line drawn between good and bad.
     Да, да, и уже только после этого,  после первого в жизни полета и кайфа
(с   последующей   головной   болью)   вырвал   Мельник  у  отца   обещание,
овеществленное  в  ближайшее  же  семнадцатое  число  магнитофоном  "Чайка".
Каких-нибудь  полгода (ну, год) спустя Емеля уже был королем,  опять первым,
непререкаемым  авторитетом,  главным  специалистом  по   смысловой  окраске,
придаваемой  сллову rock  разнообразными  прилагательными, вроде acid, hard,
sympho, soft, baroque, а также underground и jazz. Что, как это и ни странно
с  точки зрения теоретической педагогики, не мешало ему  побеждать регулярно
не только на физических и математических, но даже как-то раз и на химической
олимпиаде.
     Ну и  хорошо, поудивлялись необычному, посудачили о неожиданном  и  вот
возвращаемся  к  очевидному  (если  дать  себе  труд  кое-что  сопоставить),
очередному следованию примеру, то есть приезду Мишки в Академгородок.
     Итак,  мечта  сбылась,  встреча на  новосибирской  земле состоялась. На
туристической  спиртовке шипела  колба, и в ней набирал сил  кофе, на стуле,
медленно клонясь набок, дремал, холя набирающую горечь  изжогу, обессиленный
Штучка, а за окном,  сдаваясь настойчивому дневному  светилу,  серое с  утра
небо понемногу голубело.
     - Однако,- молвил Мельник, выслушав Лысого до конца. Уже надев рубаху и
штаны, он стоял, как полчаса назад стояла разбуженная непрошеными визитерами
девица, у окна и смотрел на ту сторону улицы.
     Мишка не удержался, встал рядом, ничего там, среди  сосен,  интересного
не происходило. Под  деревьями по тротуару шел человек с папкой под мышкой и
читал газету. Какую - разобрать не представлялось возможным.
     -  Однако,-  повторил  Емеля,  постучал пальцем  (ногтем)  по стеклу  и
повернулся к товарищу.- Значит, у тебя были  вот такие волосы? - недоверчиво
спросил он, впрочем,  не обидно, а искренне удивляясь, и показал,  приставив
ладонь к боку (где-то на уровне лопаток).
     - Угу.
     - И ты их остриг?
     - Угу.
     - То есть обрил?
     - Ну.
     -  Знаешь,- еще немного подумав, побарабанив  пальцами и покачав в такт
головой, наконец объявил Мельник,- я тебя недооценивал.
     -  В  смысле?  -  Губы Грачика  слегка  поджались,  выражая  как  будто
недоумение,   на  самом  же  деле   вовсе  не  удивление,  а  желание   быть
разубежденным и поправленным.
     - Видишь  ли...  -  Обнаружив  известную деликатность  и способность  к
сопереживанию, Емеля замялся, потер крылышко своего немытого носа и сказал:-
Ну. впрочем. чего там... Не ждал я тебя, Мишуля. прости старика.- Говоря это
(сам, должно быть, растерявшись от своей неожиданной откровенности). Мельник
стыдливо  почесал затылок.-  Думал,  продолжишь  шахтерскую династию... А ты
вот, значит-таки, в физики пошел, пусть меня научат...
     Сказал, посмотрел куда-то вверх, в перекрестья рамы. и  заключил совсем
уже неожиданно:
     - А не пожалеешь?
     Справиться  с   изумлением   (да  и   возмущением),  выразить   словами
нахлынувшие чувства  Лысый просто не успел.  Неотвратимое произошло. Бум,  с
коровьим "хм-мм", увлекая за собой колченогий стул,  за спинами друзей пошел
к полу уснувший в неудобной (рискованной) позе Евгений Анатольевич Агапов. И
вот,  уже  в падении,  его, измученного морально и физически, находящегося в
бессознательном состоянии, в плену болезненной и вязкой дремы, не подвел, не
бросил  на  произвол судьбы всегда, как видно, бдящий инстинкт собственника.
Спасая  остаток  приданого   (свадебного  подарка?),  сокровище,  квадратный
пластиковый  пакет с полихлорвинилом,  правая рука  Евгения  с зажатой в ней
драгоценностью вскинулась к  небесам, а вот левая (команды явно не  получив)
оплошала и не успела защитить многострадальный придаток Штучкиного  туловища
- голову.
     Потревожив ею пол, наш любовник и меломан, однако  же,  не то чтобы  не
проснулся, но обычной  своей живости  не проявил. Без всякого энтузиазма (не
говоря  уже  о  смущении) он  сел,  с  трудом расклеил  глаза,  посмотрел на
спасенный пакет  и вне всякой логики и  необходимости (вот как был  плох) на
глазах обалдевших одноклассников принялся стягивать ороговелые свои носки.
     -  Он  что, в  самом  деле босиком из  Южносибирска? -  поинтересовался
тронутый демонстрацией пяток Емеля.
     - Босиком - это что,- с брезгливостью, свойственной детям  воспитателей
молодежи,  ответствовал  Лысый,- он до самых Топок был  в  чем мать  родила.
Голый, попросту говоря.
     - Как?
     - Что как? Штаны-то мои.
     - Штаны...- просиял от восторга Мельник.
     -  И  рубаха,-  добавил  педантичный Грачик, после чего  Мельник  вновь
устроил конюшню, то есть повторил старый номер,  перегнулся  пополам и  стал
хватать воздух руками (мерин), предоставив Мишке удовольствие управляться со
спиртовкой и взбесившимся от неуемной конвекции кофе.
     Отсмеявшись,  Мельник  показал завидную ловкость (опыт, как  говорится,
experience, сколько ни плати, не  переплатишь) в умении укрощать, добиваться
контакта и послушания у не вполне протрезвевших, но уже страдающих похмельем
балбесов. Так  или иначе, минут  через двадцать Штучка  снова лежал  (упрямо
высунув из-под одеяла изумрудную от бриллиантовой  зелени ступню) и тихонько
вздрагивал в объятиях Морфея на сей раз  уже на  куда более приспособленном,
нежели пол, для этого почтенного дела полосатом студенческом матрасе.
     Друзья  же  завтракали  запотевшим  от  лежания на  окне  в полиэтилене
российским сыром и парой ломтей вчерашнего  батона. Их более чем неожиданный
(и  пока  нам не вполне понятный),  к тому же совершенно нелепо оборвавшийся
разговор  создал напряжение.  Мельник  держался  в  обычной своей  манере  -
подмигивал  да  пошучивал,  однако при  этом  избегал  встречаться  с  Лысым
глазами, сильная обида которого проявилась напускным равнодушием, сдержанным
жестом,  холодным взглядом и  забавной (но быстро раздражающей) способностью
пропускать обращенный к нему вопрос мимо ушей.
     -  Значит, так,-  сказал  Емеля, заканчивая трапезу  (ложечкой  со  дна
стакана достав  кофейную гущицу и с удовольствием пожевав, проглотил),- меня
ожидает доцент  Кузьмин,  он  назначил  консультацию  на  девять, но  только
подхалимы являются раньше  половины  десятого.  Однако дураки приходят позже
половины  одиннадцатого.  Учитывая  нежелательность  вхождения  в  последнее
множество...-  Не  договорил,  соскреб  остатки  зернистой жижицы  и  съел.-
Короче, я отбываю.
     Он встал и, несмотря на  явные признаки  очередного  по-летнему теплого
весеннего дня, надел  синюю  болгарскую  куртку из грубой, претендовавшей на
denim  дерюги, к белесой изнанке которой оказался пришитым  огромный (15х20,
не  меньше) карман из белого в зеленый горошек ситчика. В  этот карман Емеля
засунул книгу.
     - Покажи,- не  справился с искушением Грачик. Мельник  показал.- Лекции
по истории... ммм... Понятно,- сказал Лысый.
     На что неисправимый Мельник заметил:
     -  Физика,  старичок, наука  многообразная... -  и принялся  за  поиски
ботинок.
     На  это  увлекательное  дело  он  потратил  не  меньше  минуты, которую
Лысый,-очевидно, принявший эстафету утреннего  рефлексирования, провел, стоя
у окна. И вот. когда готовый к отбытию студент уже стоял у двери. напоследок
еще  одергивая и придавая естественный вид своей широкой  куртке.  Лысый  не
сладил с грустью и печалью, он повернулся к оправляющемуся Емеле и спросил:
     - Слушай, кстати... хотел у тебя узнать, а где ээ-эээ... в общем, живет
Андрей Мирошниченко?
     - По Шине соскучился?
     - Да нет... просто зимой... впрочем, неважно... просто он просил, чтобы
я увидел его, когда приеду...
     -  Увидишь,-  с  мрачной  уверенностью (также демонстрируя  способность
пропускать  вопрос  мимо  ушей)  пообещал  Емеля  и,  не  прощаясь,  покинул
помещение. Впрочем,  все же  одумался, снова открыл дверь,  просунул  в щель
голову и сказал:- К обеду не жди, жди к ужину,- и исчез уже насовсем.
     Вот так  да, вот тебе и Юрьев день накануне радость несущего дня защиты
детей.  Черт побери,  или это очередной Емелин розыгрыш, дурацкая шутка, или
ранний гастрит, или... Кстати, пока не поздно, в первой части, рассказывая о
школьных  годах  наших  героев,   набрасывая  общий  контур,  нам  случалось
характеризовать  взаимоотношения Мишки Грачика  и Андрея Мирошниченко, линия
же  Шина - Емеля оказалась опущенной.  Исправимся. Значит, так, именно из-за
обладателя  золотой медали  (сим,  представьте себе, отличием  по  окончании
средней школы были отмечены выдающиеся  успехи и примерное поведение  Андрея
Мирошниченко) как-то раз Миша Грачик и Саша Мельников неделю (или даже две!)
не разговаривали  (совсем). А случилось это  в девятом классе, когда Андрей,
тогда  студент первого курса (заметим в скобках, Мельник в  школе  с  ним не
сталкивался,  ибо  до  девятого  учился  в сорок первой), приехал на  зимние
каникулы  и  наши  друзья по  совету и  благодаря протекции  физички нанесли
бывшей  школьной  знаменитости  визит.  В  процессе  выяснения  подробностей
студенческого  быта наш  непочтительный правдолюбец  Емеля  (Бог знает,  чем
задетый)  вдруг  вздумал  язвить,  парафинить  очень  гордого  сына  простых
родителей, и такое вдруг началось, и такое неожиданно случилось...
     - Дерьмо  твой Шина,- не стеснялся  красный Емеля, когда,  благополучно
избежав мордобоя, два дурака выскочили на улицу.
     - Мой?  - возмутился  тогда  Грачик обидному  соседству притяжательного
местоимения со словом "дерьмо".
     - А чей же?
     Теперь вот, спустя пару  лет, выходило, все же  его.  Лысого. Да ладно,
успокаивает  себя  Грачик, все  же, скажем  честно,  и  Господь нам  сегодня
свидетель, бывают дни (год от года  все чаще  и чаще), когда  Емеля вовсе не
подарок  и  полагаться на  него, увы, особенно не приходится. Так  что  ему,
Мишке,  не стоит, учитывая  к  тому же печальный  опыт  прошлого  года (и  в
нынешнем положении  тем более), проявлять особую принципиальность. Например,
отвергать искреннюю поддержку земляка.
     Да и  на  Емелю с  его амбициями, в конце  концов,  наплевать...  клоун
позорный,  друг  приехал,  а он... И  тут,  знаете,  совсем нехорошая  мысль
пронзает  нашего  Мишку...  а  не  из-за  бабы  ли  этой...  жаждой  с  утра
одолеваемой, так себя вел Мельник... И чувство гадливости  смешалось в нем с
ощущением  превосходства, тут, смущаясь  и  даже  краснея (не  смея, однако,
скрывать  правды,  пусть  отдающей морганизмом  и вейсманизмом),  заметим, -
мужал Мишка Грачик  довольно медленно (то есть бриться и по сию пору не имел
обыкновения, в то время как Мельник уже в канун своего совершеннолетия игрой
природных сил  был принужден скоблить розовый свой  подбородок не реже  трех
раз  в  месяц),  иначе говоря, если  теплая ночь с луной и звездами никакого
интереса, кроме  научного, для Лысого по-прежнему не представляет, то любовь
Емели  к  подобным  атмосферным  явлениям  уже класса с девятого носит более
физиологическую, нежели астрофизическую, окраску.
     Итак, предательство, doublecross. На что друга променял - мадам, месье,
же ву  при - фу,  какое презренное  кавалергардство.  Ну, и  ладно... сделав
вывод  и  самого  себя  убедив  (прозрев совершенно),  испытывая на  подвиги
зовущую легкость (в теле)  и вдохновенную  чистоту (в голове),  делает Мишка
круг по  комнате, другой, подходит к тумбочке  у изголовья Штучкиной кровати
и,  нисколько не задумываясь о  приличиях,  вытаскивает на  свет  содержимое
полиэтиленового пакета.
     Полюбопытствуем и  мы  (воспользуемся случаем),  заглянем Лысому  через
плечо и скажем: "Однако",- удивимся открытию. Надо  же, вот вроде  бы лежит,
смущая неестественным цветом пятки, еще недавно блиставший сливочной наготой
зада,  ну,  совершенный  балбес, удержу  не  знающий  ни  в  порывах,  ни  в
движениях,  и  вдруг  (какая,  в  самом  деле,  неожиданность)  перед   нами
свидетельством  вкуса,  небанальных  привязанностей,   строгой  эстетической
концепцией  отмеченных  пристрастий  -  шесть разноцветных  конвертов.  Если
сладкое  на  первое, то  начнем  с Jethro  Tull  (целых  три  шедевра  lan'a
Anderson'a  мы видим в  цепких руках бывшего пловца) - Stand  Up, Акваланг и
Thick as  a  Brick. Oh,  неистовый флейтист  at  the gates of авангард dawn.
Дальше (по порядку) пятый Zeppelin, House ot the holy, бордовый  и  голубой,
строгие  цвета  Blues Friars, следующим King Crimson  - Starless  and  Bible
Black, виолончельная жалоба в пустоте и, наконец (завершая путь от десерта к
солидным суточным щам), Модест  Петрович Мусоргский, "Картинки с выставки" в
исполнении гвардейского королевского трио Умер-сын-лег-и-помер, ELP.
     О!  Вот  так  Штучка,  вот  вам  и  долбень,  какой,  однако.  стороной
повернулся,-  искушенный   ценитель,  знаток,   оля-ля,  поклонник  высокого
искусства,   надо   же.  каков  пассаж,   лежит  себе  перед  нами  вот  так
по-простецки, свернулся  калачиком,  вдыхает кислород  и выдыхает  одеколон.
Чертяка.
     Впрочем,  по-своему оценив пленивший нашу душу набор,  Лысый,  любитель
Rodger'a  Waters'a  и  Dava'a   Gilmoor'a,  повертев  доселе  им  невиданный
Starless,  сложил ненароком найденное богатство обратно в пакет с полинялыми
цветами какой-то далекой табачной корпорации и аккуратно положил на прежнее,
пылью зафиксированное место.
     На столе лежит книга,  Мишка открывает  ее, это обернутый в  газету "За
науку в  Сибири"  роман  двух ученых  братьев,  сплав  мудрости  астронома и
знатока самурайской этики. Лысый стоя  прочитывает пару  страниц,  поднимает
голову, неожиданная мысль заставляет его  озираться... есть, есть,  лежит на
подоконнике  маленькое  карманное  зеркальце.  Отвратная  харя,  рассеченная
гранью трещины от  уха до уха,  смотрит не  мигая Мишке в глаза, но ужаса  и
отчаяния не  вызывает. Через  неделю, уверяет себя Лысый,  оценивая синяк  и
припухшую  губу, максимум  две я  буду в норме. И улыбается,  в  самом деле,
раньше десятого числа приемная комиссия работать не начнет.
     М-да, сейчас  неплохо  бы  по доброй традиции  предыдущей сотни страниц
сменить  тему, переместиться в страну  снов, повоображать.  пофантазировать,
как, согревая  губами подушку, вглядывается Штучка в любимой  далекие черты,
или,   наоборот,  войти  по  пояс  (окунуться  с  головой)   в  реку  жизни,
раствориться  в хмурой обыденности зачетной недели, присесть рядом с Емелсй,
оглядеться по сторонам, поучиться технике  работы со шпорой в  летнее время.
Но...  но... к старому  возврата  нет (по причине, безусловно,  значительной
маховой  массы колеса истории), посему  пусть  сложная  форма,  перекрестные
связи отдохн