- А что, выбросить?
     - Да, порвать и выбросить.
     - Все?
     - Все.
     - Димыч,- сказал Эбби Роуд,  искренне огорченный тем, как теплый парной
хмель глупо и  бессмысленно убивает злобою  Смур,- чувак, ну,  пойми же, ну,
она нас все равно найдет. Нам просто повезло, что Свиридона повязали.
     - Ты что, ты что, ты... ты все время так думал?
     - Ну.
     - Да ты же просто дурак, нет, ты понял, ты дурак. был и есть,- вымолвил
потрясенный неверностью друга Смолер. Он развернулся и пошел  прочь,  одолел
метров  десять,  обернулся   и  крикнул  благодушие  продолжавшему  излучать
Бочкарю:- Нет, ты понял? Понял?
     И  так  он шел, оборачиваясь и  восклицая,  пока не  свернул за дом, не
исчез, не растворился в уличном шуме. Нашел его Коля уже на бульваре.
     -  Дай  сюда,-  потребовал Смур от приближавшегося  с виноватой улыбкой
друга.
     - Возьми,- поколебался Эбби Роуд, но решил уступить,  отдал с некоторой
опаской билеты, кои С-м-о, как и следовало ожидать, рвать не стал, осмотрел,
свернул, сунул  в  задний  карман  своих вельветовых  штанов, и уже  в  виде
"прощаю" бросил огненный осуждающий взгляд на гнусного двурушника.
     Но  нет, все  противится такому  определению,  и автор, записывая чужие
мысли, ведет себя неумно, нет,  не заслуживает Коля Бочкарев позорного места
в списке лицемеров и злоумышленников, он, несчастный, одинокий, живущий лишь
одной  светлой  надеждой.  Клянусь  вам,  он  просто  молчал,   не  подводил
идеологическую  базу, как  Смур, не  растравлял душу  мстительным  чувством,
подобно Свире,-  Эбби  Роуд  переживал.  Персона поп grata в родном  городе,
человек без угла  и средств к существованию, он переживал, мучился, закрывал
глаза, хранил гордое терпение, ибо самые  возвышенные соображения  побуждали
его к поездке в Москву любой и даже недопустимой ценой.
     Да, друзья, как ни тянет поскорее вернуться в утренним солнцем согретый
тамбур скорого поезда,  где  Лысый смотрит в  отечное Колино  лицо, а Сережа
Винт в бритый  грачиковский  затылок, еще одного небольшого  отступления  не
избежать,  ибо без  вовремя  сделанного пояснения, увы,  не добиться  нам от
нашей  прозы того, чем выгодно  отличается реализм  от всякого  недостойного
изма, а именно - полнокровия.
     Итак,  надеюсь,  после  тягостного  общения  с  несостоявшейся  матерью
Мариной Сычиковой уважаемой публике  будет приятно  познакомиться  с  вполне
состоявшимся   отцом,  Николаем  Валерьевичем  Бочкаревым.   Папой   славной
четырехмесячной девочки Ксюши, Ксении.  Впрочем. с женским  времяисчислением
знакомый понаслышке,  Коля едва  ли  станет возражать,  впиши  ему  автор  в
паспорт,  скажем,   полугодовалого   мальчика  Максима.   Видите  ли,  маму,
родительницу  своего первенца, Бочкарь  не  видел уже больше  года,  никаких
достоверных сведений о ней не имеет,  и, если ему наврать, будто подверглась
oнa той же самой болезненной  и унизительной процедуре,  каковую так жаждала
Мара, он и этому, конечно, поверит.
     Да, ничего Эбби Роуд не знает о девочке Ксюше, не может купить ей банку
яблочного пюре  или погремушку в  виде  красной собачьей морды.  Ведомо  ему
только  одно,-  где-то  на  огромном пространстве,  красным волнующим цветом
выделенном  на политической  карте  мира,  в  европейской, вероятнее  всего,
звездочкой столицы отмеченной  части  живет,  и томится,  и зовет его Зайка,
Ира, Ириша, Ируся. Ирина Борисовна Владыко,  наследница фамилии, которая, не
станем и  этого  скрывать,  покоя не  давала скудоумным  нашим южносибирским
острословам вплоть до восемьдесят третьего года.
     Значит,   так,   у  первого   секретаря  Южносибирского  обкома  Бориса
Тимофеевича Владыко было три дочери, две  умные, а младшая Ириша. (Ситуация,
вообще  говоря,   для   Руси  обыкновенная.)  Старшая,   Светлана,  окончила
аспирантуру  Московского  горного  института  и  вышла   замуж  за  хорошего
человека,  которому,  придет  время,   сошьют  такой   же,   как  у  свекра,
генеральский мундир с синими лампасами. Средняя, Елена, к научным изысканиям
особого  пристрастия  не питала,  освоила  в  том  же,  скульптурной  крышей
знаменитом доме на Ленинском проспекте курс экономики  горного производства,
а попутно вышла замуж,  и  тоже за  хорошего человека, воспитанного хозяином
кабинета  в  одном  из  тех  небоскребов,  что погребли под собой и  Собачью
площадку и улицу Молчановка, окончила институт и уехала в легендами овеянную
Персию помогать Грибоедова невзлюбившему народу  осваивать богатство недр. А
вот  Ириша  связалась с  сумасшедшим  наркоманом,  известным мерзкой кличкой
Бочкарь, и родила от него девочку Ксюшу.
     Впрочем,  сознаемся, и  не  с  ним  одним,  но  бесштанного  прощелыгу,
согласитесь, это ответственному работнику любого уровня снести нелегко, а уж
облеченному  такими  полномочиями,  как  Борис Тимофеевич, уж  никак нельзя.
Конечно, он может винить жену, винить, попрекать, считать, будто забаловала,
по курортам, по санаториям затаскала, ну а что прикажете  делать с крохой, в
три года  хватившей полстакана (под пельмени),  конечно, слегка разведенного
водой, но  все равно уксуса. Был ли то знак свыше или фокусы той злополучной
двойной,  невооруженному глазу  невидимой спирали  - определенно  установить
едва ли  возможно. Во  всяком  случае,  девочка  (которой врачи  не уставали
предсказывать... язык, признаться, не  поворачивается сказать,  в общем, все
краснели  и  мялись)  получалась  неправильной,  росла  всем назло  упрямой,
своевольной и с наклонностями совершенно неподобающими.
     Пристрастилась,  например,  очень рано  бесшумно открывать  по  вечерам
объемистый "Розенлев" и, не зажигая в кухне свет, быстрыми глотками отпивать
золотистую вязкую жидкость из бутылок с цветастыми венгерскими, болгарскими,
но   чаще  итальянскими   этикетками.   Да,  любил  папаша   сыр  (домашний,
приятелем-сокурсником довольно  регулярно с оказиями  присылаемый  сулугуни)
миланской горькой запивать. Ну, и дочери, черт бы ее побрал, полынный настой
пришелся по вкусу.
     Кстати,  еще  товарищ Владыко Б. Т. очень любил творог (на завтрак, как
правило,  предпочитал  всему  прочему),  и  пусть  за  восемнадцать лет  его
руководства в целом по области надои выросли лишь в отчетных  докладах, зато
две  поточные  линии по  производству  творога и сырковой массы в самом деле
вступили  в строй  действующих на Южносибирском  гормолзаводе  на три месяца
раньше запланированного.
     Однако мы отвлеклись, не  о папаше вовсе речь, о его дочери, о  ученице
сорок первой школы Ирине Владыко,  хотя, конечно, нельзя не сказать, пусть и
скороговоркой,-  вот не испытывал Борис  Тимофеевич к  ней  жалости.  Тощая,
белобрысая, синеглазая, в  чужих  людях вызывала душевное  движение,  а его,
представьте, раздражала, ну, что бы ни сделала  - все не  так,  двум старшим
умницам не чета, никакого  сравнения. И то  еще правда,  не хотел ее  вообще
Борис Тимофеевич, не поверите, но как чувствовал,- опять девка, ох не хотел.
В  общем, было за  что  пенять  супруге  Екатерине  Степановне,  когда вдруг
схватывал   государственную  голову  Бориса  Тимофеевича  незримый  обруч  и
стягивал затылок к переносице.
     И  все-таки  Бог  с  ним,  с  товарищем Владыко,  примет  пятерчатку  -
отпустит, займемся все же его  потомством. Значит, так,  пока  Ирина  водила
дружбу  с  распущенной  (и   в  одежде,  и  в  разговоре)  дочкой  директора
Южносибирского   химкомбината  (лисы  и  подхалимки),  пока  неизвестно  чем
занималась  на даче  наглого сынка начальника областного УВД  (вот уж тупица
невыносимый), естественным испарением Борису  Тимофеевичу  как-то  удавалось
регулировать уровень желчи  в чаше терпения, но перед  выпускными экзаменами
расплескалась драгоценная жидкость.
     Итак, в январе, когда  дом отдыха  "Шахтер Южбасса" заполняли школьники
областного центра,  разгульным вечером на лестнице между танцевальным холлом
и столовой сидел  человек и проповедовал  всеобщее  братство.  Это был  Эбби
Роуд.  Он  приехал  в  обед  к  музыкантам,  шумно   лабавшим  сейчас  через
исключительно  ненадежный  антиквариат  под названием "ТУ-100",  и,  испытав
сразу,  без  промедления  на  себе  действие всех  имевшихся  в распоряжении
лажовщиков  веселящих  веществ,  к  ночи   пришел   в  благостное  состояние
безграничной любви ко  всему сущему.  Он сидел на ступеньках и говорил, мимо
вверх  и  вниз  сновал  цвет  школ   всех  уклонов,  кто-то  останавливался,
задерживался,  присаживался  рядом,  уходили,  приходили,  трепали  Колю  по
голове,  снизу  ухала  музыка,  сверху   раздавались  крики  и  смех,  вечер
раскрутился  на полные обороты, когда от  очередной сверху  вниз  сыпавшейся
компании отделилась худая синеглазая девчонка и остановилась послушать гуру.
Потом ушла, и надолго, но все же вернулась и уже простояла до полуночи возле
перил, сверху глядя на странного незнакомца.
     Когда же стали гасить свет и  шум переместился из залов  и  коридоров в
комнаты,  девушка,  то  ли  с  удивлением,  то ли с высокомерным недоумением
слушавшая пророческие речи, наклонилась, заглянув умнику в лицо, и спросила:
     - Философ, а смерть есть?
     - Нет,- был категоричен и краток Бочкарь.
     -  А что  же  есть?  Любовь? - теперь уже,  очевидно, не без доли, увы,
ехидства продолжила допрос Ира Владыко.
     - А есть неумение пить,- рассердился мудрец.
     - Это как?
     - А так,- пояснил Эбби Роуд заблудшей  овечке.-  Это  тебя на Рождество
здесь Карась снегом умывал?
     - Карась? А, Щуплый. Возможно.
     - Так  знай, упасть  и  отрубиться - это так  дворники киряют. А кир не
бесчувственность, наоборот, сверхчувствительность, крылья, любая дурь вообще
- она ключ к чувствам, ну, шестому, седьмому, ты сама еще не  знаешь какому,
она  просто  сгусток  вселенской   энергии,  скопленный  листьями,  зернами,
травами, ночью  извлеченный  по  древнему  рецепту. Когда  она  в  тебе,  ты
раскрепощаешься, становишься частью смысла, твой внутренний глаз открывается
и ты видишь волшебные огни Мироздания и можешь беседовать со всей Галактикой
наяву. Надо только включиться, надо найти свою дозу, свою  дурь, надо только
поймать волну, отозваться на зов...
     - Значит, ты  думаешь, есть душа?  - негромко спросила Ира,  заглядывая
Коле уже прямо в глаза.
     - Конечно,- ни секунды не колебался Бочкарь, сказал - отрезал, и тотчас
же удивительная особенность улыбки недоверчивой этой  особы открылась ему. В
движение приходит не столько нижняя, как у подавляющего большинства граждан,
сколько верхняя губа, и обнажаются два передних  резца,  и сходство с пушным
промысловым зверьком, до того лишь воображаемое, становится явным.
     "Зайка",- подумал Коля.
     После  зимних,  в  доме  отдыха  проведенных  каникул  Ириша,  кою мама
Екатерина Степановна по окончании десятилетки давно уже наметила  определить
на  лечфак  Южносибирского  мединститута, вдруг,  надо  же,  увлеклась столь
необходимой  для овладения  самой  гуманной  профессией  наукой  биологией и
вечера проводить  стала на  заседаниях  школьного ученого общества. Что  это
были   за   заседания,   проходившие,   понятно,  не   среди   в   формалине
законсервированных упырей, автор догадливым читателям объяснять не станет.
     Впрочем, без биологии все же не обошлось,  и это не скверная игра слов,
а  рассказ о нищенской  обстановке  Колиной  однокомнатной квартиры  и  двух
примечательных предметах, ее  украшавших и загромождавших,- о кресле-качалке
и двух-  (а может быть,  и трех-) ведерном аквариуме. Аквариум стоял на паре
табуреток, и жили в нем макропоты.  В  графе "прочее имущество" всего четыре
пункта  -  диван,  за  ним  чемодан  с  наклейкой  "Балкантурист",  напротив
допотопный VEF без  ручек, с  порванными  тягами настройки  и  магнитофонная
приставка  "Нота", лишенная верхней  крышки еще  в  девственную пору  первой
смазки.
     "Нота"  тянула ленту,  древний VEF  работал  усилителем, а юрких  рыбок
следовало  созерцать   в   полной  темноте,  подсвечивая  зеленые  водоросли
двадцатипятиваттной  лампой. Кресло-качалка конкретного назначения не имело,
считаясь всепогодным и универсальным.
     Кстати, квартиру эту на  углу Кирова и Николая Островского получил Коля
в результате удачного обмена. За четырехкомнатную квартиру старой планировки
на втором этаже в центре дали четырехкомнатную улучшенной с приличной кухней
на  пятом и  однокомнатную хрущевку  на третьем. Малометражку  - в центре, а
большую - на тогда казавшемся далеким Пионерском бульваре.
     Обмену предшествовала женитьба Колиного  отца Валерия  Дмитриевича.  То
было  четвертое бракосочетание  профессора математики. Впервые он женился на
третьем  курсе и  на четвертом развелся.  Результатом несходства  характеров
явилась девочка. Второй  раз  - немедленно  после защиты кандидатской. Семья
вновь  оказалась нежизнестойкой,  но мальчик  и  девочка получиться  успели.
Третий заход  грозил стать последним,  счастье шло рука  об руку с  Валерием
Дмитриевичем без малого двадцать четыре года, но на двадцать пятом мама  Юры
и  Коли  Бочкаревых, мечтательная  преподавательница  английской  литературы
прошлого  века, слышавшая  иной раз  назойливые  голоса и боявшаяся  стенных
встроенных  шкафов,  заболела пневмонией,  двусторонним  воспалением легких,
простудилась в той самой больнице, которая так страшила Олега Свиридова.
     Через  два года  Валерий Дмитриевич в очередной раз  женился (теперь на
юной  ассистентке) и  уехал заведовать  кафедрой в  Ивано-Франковск,  бывший
Станислав.    Колин    брат   Юра,    кстати   уважаемый   член    общества,
стоматолог-ортопед, последовал  отцовскому  примеру, то  есть  взял  в  жены
девятнадцатилетнюю медсестру и разменял прекрасную профессорскую квартиру на
улице Весенняя на две.
     Ах, знал  бы  Юра,  сколько  хлопот  принесет  ему  обособленная  жизнь
младшего, несовершеннолетнего  да  к  тому же  раскрепощения  чувств ищущего
брата. Ну, ладно,  ему,  Юре, еще  догадаться,  сообразить еще  надо было, а
Димка-то  Смолер,  Смур-зануда,  он сразу все  понял, "зачем  она  тебе?"  -
спрашивал Бочкаря, "ты с ума  спятил"  -  втолковывал, "брось ты ее" - совет
давал, "выгони",- и что же? Сам был выставлен за дверь.
     Очень  некрасиво  поступил  Эбби  Роуд,  а  ведь  Смур  прав  оказался,
проинтуичил. Сумасшествие-то  подтвердилось, честное  слово, шизофрения,  ни
больше ни меньше, семейная напасть. В конце апреля, немногим более года тому
назад. И если стоит чему-то дивиться, то. наверно, трем  месяцам  - февралю,
марту, кусочки же января и апреля посчитаем за один, -  потребовавшимся  для
принятия  единственно  разумного  решения -  изолировать  безумца.  Впрочем,
объяснить  промедление  нетрудно,-  с  февраля  по март мама Зайки Екатерина
Степановна, директор областной научно-технической библиотеки, находилась вне
дома,  сначала  в  столице решала  сложные  вопросы  комплектования, затем в
Ленинграде приняла участие  в  научно-практической  конференции, а  сразу же
затем  в  Москве  -  в  методическом  совещании  руководителей  библиотек  и
бибколлекторов. В это же самое время Борис Тимофеевич, в  ущерб даже любимой
своей и незабвенной экономии энергетических ресурсов, искал объяснение почти
стопроцентному попаданию автомобилей ГАЗ-24, предназначенных для передовиков
и  ударников  области,  в   гаражи  жителей  среднеазиатских  райцентров.  В
интересах правдоподобия  пришлось  пожертвовать не  только молодым да ранним
завхозом обкома, но и уступить изрядно трухнувшему прокурору достойнейшего и
надежнейшего человека, директора областной конторы плодовощторга.
     В начале  апреля Борис  Тимофеевич, в неприятном  деле поставив  точку,
принял  приглашение  газеты австрийских братьев  по идеологии  "Фольксштиме"
посетить  в составе  небольшой делегации страну  вальсов и  свежих булочек к
утреннему кофе.  Двадцать  третьего  апреля,  сразу  по  возвращении,  Борис
Тимофеевич имел продолжительную беседу с супругой, на родной сибирской земле
находившейся  уже  три  недели. На следующий же  день к Николаю Бочкареву, в
девять часов  вечера  торопливо проходившему  под не  спиленными  тогда  еще
тополями   улицы  Арочная  с  надкусанным  батоном   в  руке,  подошли   три
широкоплечих молодых человека и предложили доужинать в другом месте.
     Только в ноябре удалось Юре вытащить невероятно опухшего и округлевшего
от забот и  процедур  брата из  уже  тогда знаменитого  своим вычислительным
центром  областного психоневрологического лечебного заведения имени Семашко.
К этому времени квартира на углу двух тихих улиц из рук злостного задолжника
Николая  Валерьевича  Бочкарева  перешла в доход  государству, была выделена
очереднику   горисполкома   -   многодетному   служащему    медвытрезвителя,
выставившему кресло-качалку на балкон, а все  прочее  ввиду крайней ветхости
отправившего  на помойку. Что касается макропотов, то до этого позора рыбки,
слава Тебе, Господи, не дожили, околев от недоедания еще в мае.
     Ну,  а  что же  Зайка?  Ее  участь  Борис  Тимофеевич  решил  давно,  и
чрезвычайное  происшествие  (вернее,  неприглядная связь дочери)  оказалось,
да-да, на руку, кстати, ибо  снимало  любые возможные возражения. Строптивая
девица отправилась к матери Екатерины Степановны  в город Курск, объявленная
серьезно и внезапно занемогшей,  а потому нуждающейся в немедленной перемене
климата. И кошмарное открытие, сделанное престарелой тещей:
     "Дорогие  Катя  и  Борис  Тимофеевич, вчера  по моему настоянию  внучка
обратилась  к врачу, и худшие мои  опасения подтвердились..." - уже не могло
омрачить светлое будущее товарища Владыко.
     - Ну и пусть рожает урода,-  в сердцах пожелал своему кругом виноватому
чаду дорогой Борис Тимофеевич.
     Но  все  обошлось,  и  еще  одна  девочка  появилась  на  свет  хоть  и
недоношенной, но вполне жизнеспособной.
     Кстати, врач  Ирине был  совершенно  не нужен,  о  случившемся она сама
догадалась еще в апреле  и буквально за день до  того, как  Коля перешел  на
государственное обеспечение, поделилась открытием с ним:
     - Ты знаешь, кажется, у нас наконец появится родня.
     - Это как? - не понял только задачки по  геометрии молниеносно решавший
Эбби Роуд.- Это как? - спросил, и Зайка ему объяснила.
     Потом было разное.
     -  Увезли ее,- сообщил однажды Смур  Бочкарю, передавая бутылку молока,
пакетик клубники и в бумажке фунтик уж совсем недопустимого.
     - Куда?
     - А хрен бы знал,- честно ответил друг.
     Но  где  она, теперь уже было  не  важно,  не важно с той минуты, когда
московская газета Винта рассеяла последние сомнения.
     "Зайка,-  думал  Эбби  Роуд,  зрительной,  обонятельной  и осязательной
памятью навечно  фиксируя  исторические строки,- ты  же все сообразишь  там,
рядом,  в Калинине, Орле или Иванове,  ты все поймешь,  это же шанс, и время
известно, и место..."
     Знаете,  даже  вообразил он  себе самому  встречу,  и почему-то  не  на
трибуне "С", не на плывущей к небу волне
     Sweet child in time
     You see the line...
     а  в  метро,  грохочущем  раскачивающемся  вагоне,  на  скорости  сорок
километров в час, в бетонной трубе под Москвой-рекой глаза смотрели в глаза,
поверх ушей, локтей и газет, глаза смотрели в глаза.
     - Зайка, я тебя вижу.
     В общем, Бочкарь был готов  на все.  Готов был на  жертвы и лишения, но
лишать  его, увы, уже  было нечего. и потому, должно  быть,  на  жертву ради
великого кайфа  пошел Свиря. Свиридов Пахомыч Горемыкин (это  тоже прозвище)
продал  средство   производства.   Давно   зарившемуся   на   его  сокровище
ловкачу-леваку из соседнего дома продал  ручную швейную  машинку, трофейный,
любой   материал  сшивающи*   механизм,   некогда  Константином   Ивановичем
Свиридовым позаимствованный в счет  репараций на сопках Маньчжурии, а  может
быть, и в отрогах Большого Хингана.
     Да, вовсе не в шутк