,- ни у  одной  из  знакомых  ему
Вероник, Элеонор и Анджелин  (даже у  Иоланты Рэмовны) знаки судьбы  не были
столь явственно указаны странностями  характера и неординарностью поведения,
как  у  Алисы   Олимпиевны  Колесовой.   Не  желая,  однако,  соглашаться  с
категоричностью удивительно прозорливой Ленки Лазаревой, примем тем не менее
начальную  посылку  -  да,  тесто,  из которого  сделали  Лису-Алису, замеса
необычайного.   Другой  вопрос,   кто  внес  этот   бродильный   ингредиент,
субстанцию,  что   ужасом,  коим  наполняет  наши  обывательские  души,  так
смахивает на безумие?
     Папа?  Олимпий Олимпиевич Ганицкий (сибирский Сонни  Роллинс  -  тонкой
кости, редких кровей). Мама? Светлана Юрьевна Колесова (в девичестве), затем
Ганицкая.  опять  Колесова  и,   наконец,  Андронович  (программист  высокой
квалификации,  инженер-математик,  от  "людей  неинтересных   в  мире   нет"
проделавшая  на  глазах дочуры, в сущности,  короткий путь  к "и ваше легкое
шуршание  приводит душу  в трепетание"). А  может быть,  бабушка?  Анастасия
Афанасьевна Колесова, выписанная из свердловской коммуналки в пору отъезда в
снежный,  но премиально-коэффициентный  Якутск.  Бабушка, читавшая  Ахматову
наизусть, Мэгре по-французски, водку предпочитавшая на рябине и по рюмочке в
день, в ожидании свежего "Нового мира", дочку Свету (маму) звавшая стервой и
"покойник Колесов один в один". Бабуля, любившая рассказывать, как ее дядька
по матери Андрей Миронович Мартемьянов (кажется, в девятьсот  десятом) прямо
на  улице  Тобольска  застрелил из револьвера  (представляете,  из  тяжелого
жандармского "веблея") неразговорчивого начальника каторжной тюрьмы.
     Впрочем, не так  уж важен  виновник, в конце  концов,  дело даже  не  в
рецепте, не  в кулинарном  процессе, суть в истовости (превращая в неологизм
старинное слово), в удивительном сочетании обстоятельств, кои выпестовали  в
отрезок  времени, отсчитанный  от появления  слов "спутник"  и  "Гагарин" до
определения  понятия "развитой  социализм". этот характер,  эту  способность
узкоплечей  пигалицы  впадать  в  самозабвенное  (беззаветное)  исступление,
некогда делавшую  монахинь  и  социал-революционерок.  Ах,  Алиса  - Онегин.
Печорин нашего времени, эпохи общих собраний и центральной  прессы. Девочка,
праздник миропереустройства давно закончился, иди домой.
     По шутка  наша нетактична.  Груба и неуместна.  Дома (где в своей глуши
мудрец  пустынный...)  у  Алисы  не  стало,   он  исчез  в  одночасье  после
неожиданного известия - мать Светлана Юрьевна, возвращается,  а вместе с ней
Андрей Алексеевич Андронович и две  его малолетние  дочери. Настя  и Верочка
(трех и семи лет, соответственно).
     Правда, само по себе решение Светланы Юрьевны назвать неожиданным будет
просто несправедливо, возможность  смены климата  обсуждалась (в промежутках
между ангинами маленькой Асечки) с завидным постоянством на  протяжении двух
последних лет, а с приближением "первый раз в первый класс" розовощекой Веры
уже  просто  с  неприличной частотой.  Неожиданность,  snap-effect,  внесла,
конечно, телеграмма, известившая: "Переезд решен. Настей  прилетаем первого.
Вера   отцом   позже.  Целую  мама".   Этот   почтовый  поцелуй   и   оказал
неблагоприятное  воздействие  на  ослабленный,  представьте себе,  бронхитом
организм Лисы.
     Тут автор должен  рассказать вот о чем. Ненависть, кою Алиса испытывала
к родной  матери (родная  - безусловно,  патетическое излишество),  не может
идти ни в какое  сравнение со всеми прочими ее нелюбовями и неприязнями. Сие
огромное, границ не знающее чувство жило в каждой ее клетке, и, пожалуй, все
остальные  (мелкие). иной раз ею выражаемые неприятия всего лишь производные
одного  большого. Но  вот пока была  жива бабушка  Анастасия, до  весны  (до
марта) прошлого, 197... года, эта чистенькая маленькая старушка удивительным
образом умела (сама отличаясь необыкновенной крайностью взглядов и суждений)
находить здоровью и  спокойствию окружающих угрозы  не сулящий выход эмоциям
внучки. С  исчезновением Анастасии  Афанасьевны (cancer  colli uteri), после
всех вызванных  самим этим фактом  событий и происшествий, управы на Лису не
стало вообще,-  как  мы сами  успели убедиться, с  кем-либо и с чем-либо она
просто перестала считаться.
     Впрочем, лишь недавно открестившись от категоричности, отвергнув апломб
и  безапелляционность,  автор,  однако,  силу  воли  и  твердость  характера
внезапной решительностью в  оценках  никак  не демонстрирует. Ну, что значит
перестала считаться? Да еще со всеми? А Емеля?
     В самом деле, не станем упрощать. Иначе не  будет понятно, почему слова
разошлись с делом, отчего, поссорившись с толстокожим, Алиса не  отправилась
в  желанное путешествие.  Или отправилась? Увы,  осьмая песнь не сожжена, не
зашифрована. Она просто не сложилась из  двух пропавших авиабилетов и дюжины
бутылок отдающего  портвейнной  сладостью  "Каберне-Анапа". Первый билет  на
шестнадцатое апреля до Москвы был возвращен в кассу девятнадцатого и  принес
убытка  -  двадцать пять  процентов от тарифа (не считая  пятидесяти  копеек
комиссионно го сбора), второй,  зарезервировавший  за Колесовой А. (отчество
неразборчиво)  место  в  гудящем  и вибрирующем  хвосте ТУ-104,  вылетающего
рейсом  Новосибирск-Симферополь  из  аэропорта  Толмачево  двадцать  шестого
апреля,  просто  пропал.  Не  был ни  потерян, ни сдан, ни  зарегистрирован,
остался  между  страницами  паспорта,  неизвестно  откуда взявшейся  хлебной
крошкой  приклеенный к ее  девичьей фотографии, там и был найден,  обнаружен
вместе с  удостоверением  личности  во внутреннем кармане  потертой  кожаной
сумки, черной, с  длинным  ремнем,  зачем она  их  покупала?  Эти бумажки  с
зеленым "трехрублевым"  разводом узоров, изображавших  среди кучевых мыльных
облаков  первенца отечественного гражданского  реактивного самолетостроения.
Хотела казначейским дизайном расшевелить воображение, думала поставить цель,
заинтересовать,  стимулировать (пользуясь  лексиконом "Блокнота агитатора")?
Себя? Выходит так. Глупо? Наверное.
     Но этот  самообман ей  был  смешон  самой  (иначе разве понадобилось бы
такое  количество второсортного таманского сушняка?). В самом деле,  ну куда
она  одна?  "Лось  в  городе" - интриговал  заголовок репортажа  со страницы
неизвестной, в кулек для слоеных пирожков обращенной газеты.
     "Нет,-  думала  Лиса,  наполняя радужной жидкостью граненый стакан,- уж
лучше  сойти с ума  дома, в собственной кухне,  чем  в  Риге или Харькове  в
зоопарке".
     Впрочем, ей не все время было смешно, иногда она верила. Было, было два
или три момента  (помимо тех  феерических, в  кои  приобретались  обреченные
пропасть билеты). Были, но  случались  они как-то не  вовремя (между прочим,
может быть, в том "не вовремя"  и их  объяснение, может  быть,  но,  так или
иначе, аэрофлотовский  традиционный  ответ  - "на ближайшую  неделю  в вашем
направлении  ни одного  места" - не  способствовал умиротворению души  нашей
героини).
     Двадцать  третьего апреля  Алиса уехала в  Толмачево и пыталась улететь
раньше "времени, указанного в билете" В самолет она не попала, побежденная у
стопки  полее крупными,  физически развитыми и  горластыми согражданами.  От
расстройства потеряла лицо (а может  быть,  правильнее - обрела),  сцепилась
(ввязалась,  Боже мой,  какой позор,  в  вульгарную  склоку)  с  краснорожей
пергидрольной  отпускницей, сама же оскорбилась и, устыдившись сего  (однако
симптоматичного) поступка, поворотилась, выбежала вон и больше  часа  месила
ночную апрельскую грязь, пока не догнал ее милосердный служебный ПАЗ.
     Но  эта ночная прогулка была не последней, как и  то состояние,  в коем
лапушку обнаружили Емеля и Грачик, не впервые испытанным. Такое с ней второй
раз.  Впервые столь  же  безобразно набралась  Лиса  двадцать  четвертого  и
следующим утром ни вспомнить, ни отгадать не могла, почему в  сырых карманах
прошлогодняя хвоя, а мерзкая, неотдирающаяся, неотмывающаяся  сосновая смола
везде, не исключая рук и головы.
     В  общем,  ничего  странного  в  том.  что  двадцать  седьмого   апреля
врач-терапевт  многопрофильной поликлиники,  расположенной как раз  за  теми
деревьями,   кои   разглядывал   по  утрам  Емеля   из  окна   своей  триста
девятнадцатой, в медицинской карточке  Колесовой А. О.,  1956 года рождения,
записал анамнез: "Жалобы на боли в груди.  Кашель без обильных выделений..."
-  и так  далее,  четверть  листа  в  полоску, вслед за  чем спина покрылась
баночными яблоками,  а  ложбинку локтя Алисы  отметили  подозрительные синие
точечки - следы лечения "хлористым".
     Ну,  а  теперь,  желая иметь  полную  ясность  и абсолютную  видимость,
картину  мира  вместе с  рамкой  и  табличкой,  зададим  вопрос  (совершенно
несвойственный, даже противопоказанный изящной словесности),  а  где же она,
Алиса, берет деньги, рубли, необходимые для всех этих глупостей с билетами и
провалами в памяти?
     Ответ  прост  (но,  возможно,  в некотором смысле)  и  неожидан.  Дома.
Впрочем,   не  имея   доступа  к   реестрам   новосибирских  комиссионных  и
букинистических магазинов, лишенные возможности сверить даты и номера, мы не
в   силах  сейчас  педантично  (методично?)   перечислять,  что  именно   из
собственности  своей  матери  и  когда Алиса перевела во  всеобщий  денежный
эквивалент.  Уверен автор лишь за вторую (уцелевшую  после зимней прогулки и
Прибалтику)   половину  всемирки,  скромная  стоимость   которой   (увы,  до
баснословного  вздорожания  оставался еще  не  один  год) и  позволила  Лисе
попробовать себя в роли Леди Байрон.
     Справедливости  ради, сопоставив  материальный урон,  нанесенный Алисой
семейству  Андрононичей,  с  отрезком  времени,  едва  превышающим  полгода,
отметим  и  дар,  и  безусловный  размах.  Любопытно,  конечно,  имея в виду
совершенную  ясность, полную видимость, было бы  выяснить еще и  отношение к
исчезновению как разного рода мелочен,  так и полных собраний сочинений Юлии
Аркадьевны,  столь  ненавязчиво  определенной матерью  на  роль  соглядая  К
сожалению,  коробочка  с  надписью  "Отношение  Юлии"  пуста,  просто  не до
наблюдении  было  ей,  не  говоря  уже  о  формировании  отношения.  У  Юлии
Аркадьевны  осенью прошлого года приключилась любовь (в тридцать шесть лет).
С конца декабря  она крайне  редко  появлялась в арендуемом  (в  самом деле)
помещении (бывшей Алисиной детской). А в конце марта (уже этого года), выйдя
замуж, она совсем съехала.
     Однако это так, подробность, занимательная мелочь,  она не должна (да и
не по силам ей) заслонить от нашего взора  главное - по возвращении Светлану
Юрьевну  Андронович  ожидает  сюрприз.  И дело  не  только  и не  столько  в
отсутствии довольно-таки  безобразной (хоть и  не верится,  но  с  богемской
"мулькой")  хрустальной  салатницы или  академического десятитомника Пушкина
(памятник восторженной, но  не лишенной практической  сметки  юности), увы и
ах,  приготовлено  Светлане Юрьевне  кое-что  получше,  ждет  мамашу  (ввиду
схожести  мотивации  и  спонтанности  действия  подходящим кажется  ясельный
термин) нежданчик.
     Впрочем,  не станем утомлять уважаемую  публику  подробностями.  Просто
уладим   возникшие  между  знакомыми  и   родственниками  споры.  Во-первых,
телевизор,  черно-белый  кинескоп старушки "Березки", был повержен не ногой,
как  доказывала  Светлана  Юрьевна,  а  утюгом.  Во-вторых,  эмаль  в  ванне
пострадала вовсе не от падения в нее  (неоднократного)  электропроигрывателя
"Аккорд-моно",  а  от предшествовавшей этому акту  попытки ударным  способом
разобрать утюг.  Ножки у стульев отлетели,  встретившись с полом, а  у стола
были  отъяты  (действительно)  ловким  движением  ноги.  Стеклянные  створки
серванта сравнивались  в прочности с  содержимым  полок - сервизом  на шесть
персон  и  разнокалиберными  рюмками, ну  а что касается кухонной  утвари  -
тарелок, чашек  и  стаканов, то глубоко  заблуждаются и Юлия  Аркадьевна,  и
соседка Андроновичей Анна Алексеевна  Лесовых (мама, надеюсь, вы  не  успели
забыть,  Вадика Каповского,  нами нареченного  Купидоном),-  все  содержимое
кухонных полок не было единым  махом брошено в угол, отнюдь, живописная гора
черепков  росла по нескольку  сантиметров в сутки все три дня разрушительной
вакханалии.
     Другое дело, с чего все началось.  С кухни, со  стакана,  запущенного в
угол. Хрясь. Хотя, позвольте,  нет. вовсе нет, все началось  с радиоточки, с
сетевого приемничка, так и не  допевшего песню "Вся жизнь впереди, надейся и
жди".  С коротким "Не на..." пластмассовый болвамчмк отправился в  панельную
стену, с коей соприкоснувшись, разделился на электрическую и диэлектрическую
части  (на форму и содержание), после  чего, пару раз хрюкнув и чавкнув  под
остервенелой пяткой, навсегда лишился и голоса и внешности.
     До этой безжалостной вспышки больше недели, целых девять дней с момента
получения злополучной телеграммы  Алиса находилась как бы в раздумье,  придя
из  универа,  она валилась у себя  в комнате  (бывшем мамашином кабинете) на
кушетку  и  вставала  с  нее  (приподнималась и  перегибалась через  край) с
крайней неохотой, лишь  сменить  бобину  в  магнитофоне  (верном товарище) с
литовским, напоминающим мужицкую  беседу именем "Дайна"  ("Ну,  дай!"  -"Ну,
на!").
     За четыре дня  до материнского  приезда, вечером двадцать седьмого мая,
Алиса  (Алиса Олимпиевна) впервые, словно очнувшись, стряхнув меланхолию  (а
может  быть,  совсем   уже  выздоровев,  то  есть  одолев  мерзкий  кашель),
продемонстрировала  характер - ликвидировала  политинформатора-запевалу.  На
следующий день для успокоения пришлось неистовствовать гораздо дольше, в тот
вечер  останки  приемника  расцветили  осколки  стакана,  а  затем  и скрыли
посудные черепки,  пали стулья, обои  украсились разноцветными  разводами. С
этого часа началось ворчание справа  и снизу,  но апогея соседское брюзжание
достигло тридцатого, когда без покаяния был угроблен  телевизор, обезображен
сервант,  сокрушены книжные полки, расчленена настольная  лампа и обращен  в
безмолвную груду проводов и железа верный друг, безотказный "- Дай! - На!".
     Итак,  получив  согласие  Мельникова занять в его комнате пустующую (?)
койку.   Лиса   купила  в  магазине  две  бутылки  проспиртованных   помоев,
расфасованных  по 0,75 литра, пришла  и  в без того  уже  обезображенный дом
растерзать  его окончательно. Надо  сказать,  с той  поры  как из-под  мышки
извлеченный термометр показал тридцать восемь и два. Лиса ничего дурманящего
в рот не брала и три предыдущих дня, следовательно,  усердствовала в трезвом
(если по  отношению  к ней  сие  определение  вообще уместно) уме  и твердой
памяти,   однако   с    чувством    подавленности,   замыкавшим   ежедневную
последовательность   бешенства   и  удовлетворения,   на  третий,  очевидно,
самостоятельно справиться уже не надеялась.
     В общем, последний акт безумного хепенинга не  занял и  тридцати минут.
Начался с первым криком: "I'm speed king"-  и закончился  с последним: "Into
the fire".
     - В пламя!- завизжал  Гиллан, и покорная хозяйской воле "Дайна" въехала
в  бетонный угол  проходной  комнаты  -  зала, блистательно завершив огневой
аккорд  сиреневой  молнией  короткого замыкания.  Убив музыку,  она сдернула
алюминий пробки  и (пытаясь, должно быть, сим нехитрым  способом  остановить
неуловимое мгновение)  выпила разом как  минимум  половину  содержавшейся  в
бутылке  нервно-паралитической  смеси, после чего села на  пол  среди руин и
завыла, издала звук, неизвестно какими  чувствами вызванный, но очень долгий
и жалостливый. Честное слово.
     Ночью она  явилась  к  Емеле. Утром к  нему  постучал Грачик. Остальное
ясно, неизвестна лишь  малость,-  покинув общагу в  воскресное утро тридцать
первого мая.  Лиса побрела к  Новосибирскому  морю, села на  песчаном берегу
народнохозяйственного водохранилища,  смотрела на  далекие  острова, слушала
перестук поездных колес и гадала: "А не передумает ли мать и на этот раз?"
HOW TO CORRECTLY MISPRONOUNCE THE WORD LOVE
     Итак,   весна   закончилась.   В   полночь  последнее  воскресенье  мая
встретилось с первым понедельником июня. Господа церемонно раскланялись.
     You say yes, I say no
     You say stop, I say go, go, go
     You say good bye and I say hello
     Небесный маэстро (правящий сезонный бал) улыбнулся и тому и другому:
     Oh-La-Di, Ob-La-Da
     Life goes on, bra
     Впрочем,  героям нашего  необыкновенного  сочинения внимать  вселенской
мазурке  не надо.  Увы,  май,  как известно.  у  Штучки  закончился  еще  до
одиннадцати,  а  для  Емели, Лысого и Лисы тянулся  нескончаемый до половины
третьего.  И  все же, когда в предрассветной синеве  замерло движение, когда
ехидная луна одиноко зависла над верхушками сосен, когда все живое в комнате
номер триста девятнадцать угомонилось, впало в беспамятство, еще глядевший в
потолок  (от  усталости  и  нервного  возбуждения   забыться  немедленно  не
способный) Мишка Грачик yслышал музыку.
     В  безбрежном  космосе  ночи, в  торжественной,  величавой безмолвности
Лысый  лежал  под  клетчатым  тонким  одеялом  (ноги  -  солдатиком, руки  -
зайчиком), лежал и слушал плывшие  к  нему откуда-то из  бесконечно далекого
somewhere сюда в темноту, в этот мрак и безобразие, откуда-то из неведомого,
счастливого и светлого, предела звуки "Strange kind of woman":
     Her name was Nancy...
     ...та-там-там... offencive...
     ...та-там-там... тарам-та-там... for everyone,-
     вибрировала басовая струна.
     I need you, I want you...
     ...Ту-ру-ту...  ту-ту-ту,-  откликалась на зов Мишкина  душа и оживала,
расправляла  крылышки, поводила  клювом, переступала  с ножки  на  ножку.  И
мерзости дня уходили прочь, и сладкое чувство скорого полета вновь согревало
усталое тело, и  в беспросветности ночи заблестели глаза,  но не от слез, не
от печали и  безысходности, нет,  вера  стеснила  грудь, надежда  воскресила
мечту.
     Та-там-там-та-та-там!
     Итак,  музыка. Шизгара, заказавшая  по своему  образу и подобию мелодию
нашего приключения,  отмерившая целые, половинки,  восьмушки и  шестнадцатые
эпизодов, она (позволим себе непозволительное),  как гоголевский, всесильный
и  дьявольский,  смех,  она  одна,  властительница  сердца  и ума,  на  заре
наполняет  опустевшее пространство, парит  над уставшими  и ослабшими своими
героями, для дел грядущих их готовя.
     Baby you can drive mv car
     Yes..."
     Beep beep mm beep beep yeh
     Возвращает  грезы  и  иллюзии  и  вместе  с  ними  мальчишескую веру  в
наоборот, в неправильность правильного,  в разумность высунутого языка  и  в
нелепость "пятки вместе. носки врозь".
     - Встать!
     Сядем.
     - Руки по швам!
     Сунем в карманы.
     - Прекратить болтовню!
     Веер beep mm beep beep yeh.
     О, эта мечта, мечта об исполнении желаний, рука об руку идущая с наукой
все делать шиворот-навыворот, с  искусством обмануть, наколоть,  опарафинить
всех  этих  дядь  и теть, этих  hard-hearted woman  and  soft-headed men.  О
Шизгара, ты зов искать свой путь к заветной цели там, где не станет никто.
     You can celebrate anything you want
     You can penetrate any place you go
     You can radiate everything you are
     - Мальчик, что ты любишь?
     - The Who.
     - А это что, позволь узнать, такое?
     - А это английская битяра.
     - А "битяра" с более пристойным, пардон, названием есть?
     - Есть. Moody Blues.
     О, мир теряет свои гордые пропорции, если встать на голову, все  прочие
вокруг  смешно  ужимаются до двух дырочек,  вдыхающих кислород  и выдыхающих
углекислоту. В самом деле, может быть, первый шаг  к счастью и мечте как раз
и совершается в тот момент, когда к левому уху протягивается правая  рука? И
может быть,  главное  -  преодолеть смешную,  ей-Богу, боязн