авил:
     - Жри, не стесняйся.
     От  такого скотского  обращения Лапша  сжалась,  уголки губ  задрожали,
отвернулась Ленка к окну и принялась тихонько всхлипывать, нечаянную радость
злюки Смура простодушием своим обратив в бессильную тоску. Воистину никакого
просвета  во тьме, никакого  избавления от вечного дурдома бедному мечтателю
не было и не предвиделось.
     Впрочем,  Эбби Роуд  все же сумел  вывести  друга из оцепенения,  нашел
способ  возродить вновь,  пусть ненадолго, но раздуть  в  душе Смура  огонь,
угасший  не совсем,  а  еще  раньше  Винт  умудрился  восстановить  душевное
равновесие  Лаврухи  и  Лысого, между  делом привести в состояние блаженного
восторга.
     Но  по порядку, в  хронологической, последовательности, начиная  с  той
самой секунды, когда,  входя  в  купе, Бочкарь  не удержал в руках  бумажные
коробки...
     Хотя  нет,   пожалуй,  лучше  пропустить  минуты  две-три  и  начать  с
обиженного шлепанья губами, неразборчивого шепотка,  да, именно  так  и надо
поступить.  Итак, папиросы уже собраны  и вновь трепещут в Колиных руках, то
есть  сами  просятся скорей на липкую, но  широкую и устойчивую  поверхность
служебного стола.
     -  Ленка,-  обращается Эбби  Роуд (негромко,  но  отчетливо) к девичьей
сутулой, стол загородившей спине.- Лапша,- зовет Бочкарь из звездного своего
далека неподвижное темя.
     - Тэ-пэ-тэ,- отзывается Лавруха, не оборачиваясь.
     - Что?
     - Тэ-пэ-тэ,- бормочут невидимые губы.
     -  Чего  она?  -  смущенный  и  счастливый  глубиной  благостной  своей
интоксикации,  просит  Коля  объяснения  у  Грачика,   и  тот,  демонстрируя
усталостью   и   бесконечными    неожиданностями    обостренную    сенсорную
восприимчивость,  а  может,   что  тоже  не  исключено,  как  раз  наоборот,
превозмогая себя в желании быть полезным своему спасителю, говорит:
     - По-моему, она чего-то хочет.
     От  этих  слов  левая сторона  смуровской  рожи  приходит  в  движение,
совершенно при этом  не считаясь с правой,  кривую гадкую  ухмылку  утрируют
теперь несимметричные щеки и дьявольский прищур.
     - Тэ-пэ-тэ.
     -  Есть  она  хочет,  -  отбросив   сомнения,  констатирует  Грачик.  -
Проголодалась.
     - Вот прорва, - искренне изумляется Винт и щелкает пальцами.
     - Извини, - то ли сетует, то ли просит Лапшу войти в его положение Эбби
Роуд,  в новом приливе  торчковых ощущений взором  проникающий за  горизонт,
радость выпускающий,  как птицу (как седого сизого  орла) лететь с  приветом
туда, где расцветают яблони и  груши. Он, Коля. в самом деле больше не может
ждать,  вникать  в   смысл  чужих  гонок,  он  должен  немедленно  добавить,
затянуться,  задержать  дыхание,   поддержать  возвышающее  его,  с  любимой
соединяющее безрассудство гипоталамуса и надпочечников.
     -  Извини, -  произносит  Коля и  сваливает  пачки  на  стол  (порок  и
добродетель перепутав) через правое Ленкино плечо.
     А  у  Смура при  этом из-под неестественно перекошенной губы появляется
белый прекрасный клык  и начинается (вот вам, однако, какая неожиданность со
стороны физиологии)  от переизбытка  отрицательных, черных-пречерных  эмоций
легкая, но  необыкновенно  приятная  (с  мазохистским,  конечно,  привкусом)
вибрация в организме.
     Но дальше, дальше уже совершенно неожиданное.
     - Минуту, - требует внимания  Винт,.  -  минуту,  -  поднимает палец  к
потолку. - Гулять так гулять, -  говорит он, -  кутить так кутить, -  и  еще
что-то такое,  должное означать одно: он, Серега  Кулинич, завелся, пошел  в
раскрут  и посему море ему по колени, а все прочее  ниже  пояса. - Минуту, -
призывает к терпению Винт и, ничего к сему не добавляя, исчезает за дверью.
     Надо заметить,  ждать  он  себя заставил  недолго, явился очень  скоро,
торжественно  скалясь  и   с  черной  болоньевой  сумкой   (родной   сестрой
грачиковского  bag'a)  в  руке. Свойственного  победителям  пренебрежения  к
церемониям  не скрывая. Винт отодвинул печальную медсестру  и,  скомандовав:
"Раз,  два,  три, выходи", вывалил  содержимое авоськи прямо  на стол. On  -
сначала выпадает  смятая  газета,  следом,  вертясь и  раскалываясь, десяток
вареных  яиц,  с  приятным  шлепком  -  жареный  цыпленок   (без   ножек,  в
полиэтилене), соль в спичечном коробке, пара пучков (один заметно ощипанный)
редиски, дюжина пирожков (сейчас выяснится - с капустой), бестрепетной рукой
верхушки лишенный кирпич пшеничного и перочинный ножик "белочка".
     -  Кушать подано, - объявляет Винт, с необыкновенным  проворством одной
рукой  подцепляя пирожок,  а  другой,  вот  так дела, отправляя опустошенную
сумку прямо в оконную щель.
     О!  Все-таки  есть  на  свете справедливость.  Нет,  не  будем  бояться
повторений, все-таки есть, и не только она, дева с завязанными глазами. Нет,
не один лишь  холодный расчет да злая насмешка правят миром,  и, пожалуйста,
не спорьте. есть, есть  под  луной  и бескорыстие, и вдохновение,  да-да,  и
дружба, и любовь.
     В общем, развезло Мишку Грачика, разморило лапушку, укачало. От ласки и
сочувствия, от удачи, от яичка вкрутую, от  пары пирожков с капустой да двух
стаканчиков  пива  затуманилась его  бритая головушка, отдыха двое  суток не
ведавшая. И стали одолевать Мишку видения, живые картинки возникали у него в
голове,  в  то время  как сидел  он возле Эбби  Роуда, покачивался со всемм,
вынуждаемый  быстрой  ездой,  неумело   (без  толку)  затягивался  вкруговую
ходившим  косяком  (учащал  понапрасну  пульс,  напрягал  попусту  сердечную
мышцу). И чего ему только  не  представлялось, но в конце концов  вспомнился
Лысому  Академгородок,  прошлогодний, такой непохожий на нынешний, танцы при
свечах  в  полутемном холле  физфака, магнитофон прямо на полу посреди зала,
босые ноги,  штаны с  бахромой, бусы, волосы и запах, вот этот самый, ноздри
щекочущий аромат, пряный вкус тлеющей травы, теплота всепрощения и любви.
     "Но где же, - неотвязная мысль мучает Грачика, - где все  это теперь  и
куда все это  делось,  что случилось, где те люди, где тот запах? А? В самом
деле, допустим,  с Емелей  все ясно, что  с ним, понятно, в какую ловушку он
попал,  в какой капкан ступил. Но  где все остальные, где очки-блюдечки, где
майка с дырой под мышкой, где?"
     И не находит  Лысый ответа, подпирает плечом  плечо Бочкаря,  открывает
глаза, закрывает, силится, и все напрасно, нет объяснения.
     И вдруг, ох, внезапное озарение, библейское "да будет".
     Все свалили. Уехали. Конечно. Точно.  Все клевые чуваки катят сейчас  в
одном направлении. В Москву, в  столицу. Ну,  надо  же, какое везение, какой
кайф,  что и он, Мишка, успел на этот поезд. Вскочил на ходу и едет, едет со
всеми туда, где исполняются желания, где обретают плоть и кровь.
     Да, так думал Лысый,  и восторгом наполнялись его артерии и вены, и сам
он  был  сыр, и  сам он был масло. И стало  казаться  ему, - не будет теперь
конца его нынешнему счастью, одни лишь чудесные превращения ждут впереди:  и
в  Лужники  он попадет,  и  "Шизгару  давай"  поорет,  но  самое  главное  -
обязательно, наверняка, сто процентов поступит  в  университет, в московский
(золотой? рубиновой?), звездой осененный, будет зачислен, да не куда-нибудь,
а на специализацию астрофизика.
     В  общем,  ополоумел  юноша от голода  и  усталости,  потерял разум  от
полноты  чувств и  запел. Серьезно, запел вслух. Запел песню, в которой знал
наверняка только  два  слова  (слова, слова,  автор  не оговорился,  именно,
слова,  ибо мелодию,  на  кою Лысый их положил,  при самом  доброжелательном
отношении считать оригинальной никак невозможно).
     - Леди, - с редким энтузиазмом загудел Мишка, - Мадонна.
     А дальше вот в каком, извините, виде:
     - Дилдит ин зе мит.
     Итак,  мы  снова  подошли  к   роковой  черте,  ко  второму,  это  утро
отметившему облому Дмитрия Смолера, ко второму "пусто-пусто", дыре, чернухе,
разрешившейся вновь  не  просветлением,  а  сгущением. Плохой, очень  плохой
вибрацией,  жабьим кайфом - "чем хуже, тем лучше",  не только физиономию СМО
перекосившим, но и всю экспедицию к  полюсу счастья подтолкнувшим к  ужасной
катастрофе. Увы.
     Но прежде чем погрузиться в мрачную пучину  Димкиной души и темного его
экстаза  (эйфории), позволим  себе  передышку,  глоток  чистой, эгоизмом  не
отравленной  радости. Расскажем,  где (поведаем  историю,  так  и оставшуюся
тайной для всех наших героев) и как Сережа Винт раздобыл роскошный провиант.
     В  девятом   вагоне.  Честно  признаться,  по  счастливой  случайности.
Неожиданно  для  себя  самого.  Просто  шел  в  ресторан, любовался  пятками
плацкартных  горемык, и вдруг, ба, видит на крючке над нижним боковым местом
с  парой сливочных пятен на черной  болонье сумка, определенно, не с грязным
бельем.
     Нет,  вы  только  подумайте,  не  просить, не искать,  не унижаться, не
переплачивать, даже и ходить никуда не надо, просто протянуть руку. Нет, тут
даже технику описывать нет нужды, выдержку если только похвалить.
     Винт, ничем не выдав преступного намерения, хладнокровно (а ведь одного
пива за  истекшую  ночь его почки  перекачали никак не меньше  пяти  литров)
прошел в тамбур (профессиональную привычку салютовать дверями сочтя в данном
случае неуместной), развернулся и с видом посыльного  от бригадирши двинулся
обратно, на  ходу молниеносным движением освободил  крючок от обузы, а уже в
следующем  вагоне,  ускорив  ход, послал  Серега  мирно  дрыхнувшему растяпе
телепатическое "мерси".
     Ну, а теперь облом,  то сеть песня,  еще вернее, опера. Да-да, оговорки
нет, опера  Jesus Christ Superstar. Знаете, там в третьей части, вечеряя  за
длинным столом, негромко, задушевно и благостно бухие апостолы затягивают:
     Look at all my trails and tribulations
     Sinking in a gentle pool of wine
     Don't disturb me now I can see the unswers
     Till this evening is this morning life is tine.
     И  вот в  божественный  момент, когда негой  абсолютного  освобождения,
сладкой слюной подкатывала к нЈбу строка:
     Always hoped that I'd be an apostle,
     вот  тут, в  этот  самый миг  радость затемнила  рассудок  Лысого, и он
возвестил мерзким своим альтом, дегенерат:
     - Леди Мадонна.
     Час молчал, два молчал, три,  пиво отхлебывал  из стакана, мычал что-то
тихо, сам с собой беседу вел, терся плечом о плечо, стукнулся разок башкой о
стенку и вдруг на тебе:
     Wonder, how you manage to make ends meet.
     Исковеркал, нарушил, оборвал ослиным воплем расслабляющее, возвышающее,
очищающее течение "Христа".
     А  петь  оперу  начали,  отъехав  от  треклятого   Новосиба  километров
тридцать-сорок. Сначала, правда, Эбби  Роуд  молча и споро  забил три косяка
разом,  причем чистой травой, табачную горку отправил с  ладони со встречным
ветром вослед черной,  на  восток унесенной сумке. Две заметно  удлинившиеся
папиросины, привстав,  положил  на  верхнюю  полку, а  третью  дал  взорвать
Смолеру и  уже после  него  затянулся  сам, раз, еще  раз,  третий,  передал
эстафету,  повернулся к Димычу,  руку положил ему  на колено и завел, дыша в
смуглое  ухо,  увертюру.  И  снял  плохую  волну,  вернул  на  галактическую
счастливую спираль, и когда пришло время спеть
     Nazareth your famous son,
     они  уже  пели хором  - Эбби  Роуд, Смолер и  Винт.  Впрочем, не  путал
артикли и  времена  один только  Димон, Коля  знал лишь обрывки  фраз, делал
второй голос,  гениально угадывал по губам  друга  продолжение и  выстукивал
пальцами  на смолеровском колене  ритмический узор. Винт, пять  лет мучивший
немку исключительной неспособностью к  языку. оказался виртуозным имитатором
дифтонгов аналитического языка  Альбиона, но главное - взял на себя основной
аккомпанемент  (директора  первой  школы  Сережа,   было   время,   радовал,
размеренно фукая  в  грандиозного  размера  желтую  водопроводную  улитку  с
названием  "геликон"),  делал Кулинич бас, сакс,  где надо - киборд  и  даже
гитару с фусом с легкостью и вдохновением.
     Короче, тащились чуваки, не спешили: что-то забыв  или случайно спутав,
возвращались к первому такту и "на бис" исполняли особо клевые отрывки.
     Try not to get worried, try not to turn on to...
     Переждали  молча  Барабинск,  пассажиров  охватившее  оживление,  вновь
тронулись,  поехали  (Смур,  честное  слово, даже  глаза закрыл,  предвкушая
волшебный  отлет)   и  только-только  начали  Last  Supper,  как   раздалось
кошмарное, непереносимое, рвущееся из самого сердца:
     - Леди Мадонна...
     С  полминуты,  наверное. Лысый в одиночку  наполнял  купе  восторженным
ревом.
     --  Ты  чЈ, парень?  -  наконец,  не видя  пению  конца,  выразил  свое
изумление Винт. тронул безумца рукой и так, вообразите,  легко и  неожиданно
остановил бессмысленный расход энергии. - Ты чЈ?
     - Я...- На лице Грачика смешались стыд, смущение и если не гордость, то
выражение  удовлетворения,  уж точно. - Я, - сказал он, однако,  тихо и  без
малейшего выражения, - я не спал двое суток.
     - Пошли.  - Винтяра разогнул  затекшие от долгого сидения на  корточках
ноги, вывел крикуна в  коридор и, ласково подталкивая в спину, повел от окна
к  окну белых  сияющих дверей.  - Здесь,  - объявил  Кулинич, когда, миновав
полвагона,  покорно  шагавший  Грачик,  казалось,  вот-вот  уже  должен  был
столкнуться с бровастым красноглазым дядькой лет сорока семи так, неизвестно
почему, но, по всему видно, определенно, дать проход шествию не намеренного.
Насупившись,  незнакомец  стоял у растворенного  окна, грудью повернувшись к
надвигающейся  паре, большим (с  черным сломанным ногтем) пальцем разминая и
без того уже жеваный-пережеваный, на четверть уже истлевший гвоздик "Примы".
-  Сюда.  -  скомандовал  Винт  совершенно неожиданно  для  готового  к  бою
курильщика, завел Лысого в купе и. указав на  верхнюю, аккуратно застеленную
полку, коротко велел: - Полезай и спи.
     Ах. Винт,  Серега,  откликавшийся  охотно на крик  из дворовой  беседки
"Куля", ну как тебя  не расцеловать, хитреца  и  грубияна, ведь вот ничем не
сбить парня с копыт и панталыку,  все ведь просекает, бычит и соображает. Не
повел же на место Эбби Роуда или Смура, не отдал Лысого на растерзание, да и
себя  от  слишком  идейных предохранил.  привел в  купе, доставшееся  Лапше,
прикинул  дулю  к  носу,   все  рассчитал,  а   то,   что   не   спасла  его
сообразительность, на то уж, видно, Господня воля.
     Ну, ладно, об этом успеем. А  пока  Лысый без споров  и пререканий снял
ботинки (кеды), влез наверх (на самом деле сначала влез, потом снял), лег на
бочок, руки положил под щечку и закрыл глаза.
     Триумфатор  Винт  отправился с очередной победой восвояси. a  за ним со
словами:  "Земляк, постой" - выскочил некий  плечистый и сероглазый субъект,
лениво наблюдавший за укладкой Грачика с нижней полки.
     Но что ему понадобилось, позвольте сообщить чуть позже.
     Сейчас же автор  считает  пренеприятнейшей необходимостью воспроизвести
слова,  с коими  в  очередной  раз жестоко обломанный  Смур  обратился после
отбытия Грачика  и Винта к  Эбби  Роуду. несмотря ни  на что пребывавшему  в
прекрасном расположении духа.
     -  Бочка. - спросил желтый  злой буратино-Димон,  - где же ты. скажи на
милость, подцепил этого лысого стукача?

WHAT DO YOU MEAN MAN BARON OR ISLAND?

     Вот так да.  Всякое мы уже видели и слышали разное с тех пор. как Мишку
Грачика  стали "наконец-то  принимать всерьез", молчали, бывало.  улыбались,
посмеивались  в усы, но  сейчас уж.  наверное,  просто бессовестно  было  бы
плечами  всего  лишь пожать, да, пожалуй, пришла пора возмутиться, поставить
кое-кого на место, заявить со всей решительностью:
     - Ерунда, чушь, и никаких в этом сомнений. Маниакальный  бред. Нет-нет,
лишь  в лишенном  рассудка мозге,  в  безнадежно спутанных макаронах извилин
могло  вызреть  нелепое.  гадкое,  просто в  высшей  степени  оскорбительное
предположение, будто  бы  Мишка, Лысый (уж нам ли не знать), сентиментальный
романтик, педант, мученик общей теории поля, жертва The More - (ну, надо же)
доносчик, осведомитель, сексот. Слов нет выразить...
     А  впрочем... м-да... в общем, простите великодушно, милейшие читатели,
горе автора  безгранично,  но нелепой своей  вспышки  он  уже сам  стыдится.
Чувства, эмоции  действительно  неуместны, крик  тем  более, автору  следует
помнить о  скромной  своей  роли  простого  регистратора,  летописца  (и  не
покушаться на право одного лишь Вседержителя  наказывать и прощать),  ну,  а
вам,  терпеливые  мои  попутчики в стране  утраченного детства;  увы; как ни
больно и ни печально  сие, но принять надо без ропота, подготовиться к столь
не вовремя напросившемуся в  полную оптимизма  и сладких грез минуту новому,
ужасному своей неизбежностью разочарованию.
     Итак, предстоит свыкнуться вот с чем. В искреннем (хоть и простоватом),
восторженном  (хоть и недалеком), доверчивом Мишке,  похоже, не  только друг
отказывается  видеть будущее  физической  науки,  но,  как ни прискорбно,  и
приятели,  южносибирские естествоиспытатели, и те не думают признавать не то
чтобы равного, а просто настоящего.
     Беспримерную  же  несправедливость,  гадкое  обвинение,  отвратительное
предубеждение, каковое, кстати, как и прочие, если родилось, то все - уже ни
силой,  ни  аргументом   не  может  быть  вышиблено   из  смуровской  башки,
давным-давно уже  (без  чьих-либо страстных  призывов) отверг (впрочем,  без
гнева и горячности, но уверенно и твердо) Эбби Роуд.
     Верите  ли,  но С-м-о  (обреченный  носитель разрушительной  склонности
питать свою  мизантропию видом мук  ближнего)  и прежде  уже не раз и не два
пытался бросить черную  тень кошмарного подозрения  вопросами  типа "А зачем
этот  чистюля-поплавок (Грачик) шляется сюда (то  есть в  "Льдинку"),  зачем
выспрашивает, что  запоминает?" на  нашего недотепу-аккуратиста, фантазера и
дурачка Мишку  Грачика. И  неизменно нашпигованный по самые  уши и  помидоры
Эбби Роуд отвечал змию просто  и ясно, без  привлечения всяческих  туманных,
неверных,   недоверие  лишь  способных  сгущать  понятий,  вроде  наивности,
восторженности и недоумения.
     - Брось,-  говорил Коля  Смуру.-  Ну какой  он, к черту,  секушник,  он
просто чайник и лох.
     (Понимаете, малый добрый и  безобидный, конечно. маменькин сынок, но не
свинья, не подонок какой-нибудь и, to clear the point, всегда при деньгах, с
которыми расстается без жлобских прихватов, старые долги то ли прощая, то ли
в  самом  деле  не помня, в общем,  от беседы  с  ним уклонятся нет никакого
резона, а гнать и обижать просто не по-хозяйски.)
     В вагоне  Эбби Роуд  и объяснять ничего не стал,  рта не  раскрыл, и не
оскомина  тому  виной,  не  притупление,  при  повторах   нередкое,  чувства
справедливости,  нет,   -   кайф,   чудное   сияние,   прекрасное   видение,
колокольчиков  небесных  перекличка. Нет,  определенно, колеса не его  дурь,
чья-то чужая галлюция этот  лживый грызун,  бестия, не приведи еще раз Боже,
травка, травка, колокольчики,  динь, зай, динь, ка,  зай-зай, динь-дон, вижу
тебя, вижу...
     Короче, не стал стыдить,  мораль читать, а жаль, жаль,  ибо  только он,
Коля, один  мог (обязан  был)  напомнить  Димону  (именно  в  тот момент)  о
превратностях  судьбы,  о  капризах фортуны  и о  том, чье  бескорыстие (ну,
глупость, наивность - решайте сами) поддерживало в  юных жилах  живительный,
согревающий  плодово-ягодный ток "чернил"  в  ту  скорбную, но не слишком уж
отдаленную пору, когда его, Смура, позорно исключенного  из десятого класса,
собственная   маманя,   Лидия   Леонидовна,   считая   долгом   уравновесить
педагогические качели "семья и школа", выгнала из дома.
     Уф,  тут все  же необходимо  остановиться.  Вполне понятное  нетерпение
гонит автора вперед, сулит  ему отдохновение в конце многотрудного пути, но,
сказавшись однажды груздем, находит он  те