льного
видеобара),  мы обращали  несколько  раз внимание  на  молодых  людей,  кои,
презирая сливочно-цукатную атмосферу второго  этажа, стоят  под лестницей  и
курят (два парня и девушка - она, она!) одну длинную папиросу.
     Итак, девушку, скрытую тогда в подлестничном полумраке  (а  заодно и ее
подошедшего в молодежное заведение уже ближе к девяти  кавалера), мы  сейчас
хорошенько рассмотрим.  Они  приближаются,  посланные Создателем  поддержать
Лысого в беде земляки. В руках у девушки батон, она его крошит и бросает под
ноги, совсем как  Марианна на старых  французских марках, а парень играет на
дудочке,  впрочем,   негромко,  для  себя,  на  немецкой  деревянной  флейте
(продольной),  он дует в истертый мундштук, но  вот  что  поразительно,  они
приближаются, уже совсем рядом, а Лысый музыку не слышит.
     К жизни  его  возвращает  не веер крошек,  а следствие -  испуг  глупых
серо-голубых птиц,  нелепые движения их крыл заставляют Мишку поднять голову
и, о чудо, услышать флейту. И увидеть над собой большие, синие с поволокой -
уж не бред ли это, не  сон ли  - глаза, кого бы вы  думали, Лены Лаврухиной,
Ленки, по  прозвищу Лапша (и еще Лавруха). Боже мой, вдруг, здесь, за  сотни
километров от дома, в минуту  несчастья,  в минуту отчаяния она стоит  перед
ним и глядит с удивлением и даже с участием, с жалостью, она его узнает.
     - Олежка,- говорит она музыканту,  не отводя от Лысого глаз,- посмотри,
его били.
ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛИ
     Вот  так,  от  заботы  и  ласки,  ради  большой  мечты,  с  надеждой  и
вдохновением, через унижения и обиды (с наивной верой) к позорному изгнанию,
к  ступору  и прострации, шаг  за  шагом,  не ведая  сомнений, ступенька  за
ступенькой к  началу отсчета, к заботе  и  ласке, к сестринскому  прямо-таки
милосердию.
     - Больно?  - спросила Лавруха и теплой от хлеба ладонью  дотронулась до
лица,  коснулась, и вот тебе на, слеза (наследственная  слабость) блеснула в
глазу несостоявшегося Ньютона, но, набухнув,  зависла,  задержалась,  чудом,
конечно,  у  века  на  краю...  И  вот  уже  прикрыта  двумя руками,  своими
собственными.
     Лысый играет  желваками.  Лысый  моргает в розоватой темноте, пытается,
силится сдержать постыдную волну, силится и... побеждает. Он отнимает ладони
от лица  и снова видит  Лавруху, Лапшу  уже возле  себя,  она  сидит на краю
скамейки, и слезы, беззвучные, женские, горькие, текут у нее по щекам.
     - Ты чего? - спрашивает наш дурачина.
     - Не обращай внимания, - слышится в ответ откуда-то сверху.
     Мишка  поднимает голову и  видит флейтиста, он стоит перед ними, как бы
прикрывая собой от любопытства площади их сентиментальный фестиваль, дудочка
висит на ремешке на шее, руки в карманах.
     - Не обращай внимания, - повторяет музыкант,- она в завязке, ее ломает.
     "Ломает,  лом,  ломка..."  И  с  этими  словами,  не  желая   оставлять
неясностей и недомолвок  относительно  прошлого, пропутешествуем  обратно  в
Южносибирск,  вновь  заглянем  субботним  ласковым вечером  в кафе-мороженое
"Льдинка",  припадем пытливым  глазом (и  носом)  к витринному стеклу  в тот
самый  момент,   когда  распоясавшегося  хулигана   Игоря  Шубина  ведут  из
враждебных   недр   комсомольско-молодежного   заведения   в    гостеприимно
распахнутые двери железного воронка.
     Что  тут  происходит, что вообще тут происходило, пока мы безумствовали
вместе с Лысым и Штучкой, пока совершали немыслимый ночной  бросок в Н-ск  -
город мечты?  Происходили довольно  неприглядные  вещи. просто мерзости. Еще
Штучка  с Купидоном,  сопровождая блистательных дам,  боролись с инерцией  в
вечернем троллейбусе,  еще ополоумевший Лысый  не умыл  слезами родительский
порог,  а  мерзость  номер  один уже  явилась на свет из  влажных  уст Игоря
Шубина. Итак, спасая  свою юную, довольно ладную (может быть, чуть узковатую
в бедрах) шкуру,  бывший борец и студент  прямо  в машине  сделал  следующее
заявление:
     - Мы  же ничего, мы же только этих вонючек проучить хотели... анашистов
поганых... которые позорят...
     В  участке же, умело уворачиваясь от милицейских чувствительных  носов,
он просто  призывал (требовал) не  терять ни секунды и ехать,  он  вспоминал
адреса, сыпал фамилии, клички, явки... и все повторял bloody bastard:
     "Вот мы и не сдержались".
     Впрочем,  от  протокола  и  прочих  неизбежных  удовольствий  все   эти
откровения его не избавили. Но пока он изворачивался и врал, дежурная машина
(желтая с  синими полосами)  снова вырулила на Советский проспект и, заложив
не   разрешенный   знаком   поворот,   устремилась   к   стеклянным   дверям
показательного  предприятия общественного питания. На третьем этаже которого
в это самое  время  действительно  происходили странные, если и не  уголовно
наказуемые,  то,  во  всяком случае,  безусловно,  оскорбляющие  достоинство
заведения образцовой культуры обслуживания события.
     В красноватом интимном полумраке полетели гуси. Иначе говоря, колесики,
пилюли в  желудках "анашистов поганых" растворились, длинные цепочки молекул
поступили в кровь и были мигом доставлены в самое уязвимое место - в голову.
Выражение  "полетели  гуси"  или  "гнать  гусей",  безусловно,  фигуральное,
метафора,  образ состояния, состояния человека,  отравившегося  какой-нибудь
медленно действующей гадостью, он идет себе в чистом поле и вдруг, га-га-га,
над ним, неизвестно откуда, неизвестно куда, косяк, и странно,  и страшно, и
мурашки  по  коже.  Что  до  действительности,  то  на  третьем  этаже  кафе
"Льдинка",  посреди зала, сначала в виде легкого уплотнения  воздуха,  затем
непрозрачного облачка,  быстро темнеющего, появилась.  обретя  все  признаки
вида, мышка, а может быть, крыска,  впрочем, неважно, хитрый грызун, ушки на
макушке,  появился, осмотрелся и принялся сучить лапками, махать хвостиком и
поводить острой мордочкой туда-сюда, туда-сюда.
     -  Чижик-пыжик,-  завел  с  бесенком  негромкую  беседу  Коля Бочкарев,
Бочкарь,  Abbey Road. первым приметивший неизвестного  Линнею rodent'a среди
всеобщей суеты.-  Чижик-пыжик, где ты был? - любопытствовал, заигрывал Коля,
внимательно разглядывая  лапки  и хвостик.- Где  ты был, что там  пил? - лез
Коля в  душу  млекопитающего.- Почему не  хочешь, Джим, дать на счастье лапу
мне?  -  позорно путал  Эбби  Роуд Божий дар с  яичницей, нарушал  размер  и
гармонию.
     Но  "чижик-пыжик",  непростая  сия  зверюшка, на  вопросы  (безусловно,
бестактные и при  первом знакомстве просто неуместные) отвечать  не  желала,
плотоядно облизывалась и на Колю даже не смотрела.  Не берусь теперь судить,
или  в самом  деле обуял Бочкаря  научный  интерес  (что  вряд ли),  или  же
измучило его (что  наиболее вероятно) одиночество пловца,  гребущего вольным
стилем в 2-этил-2-фенолглумаримидной реке, не знаю и гадать не решусь. Скажу
одно, Фенимора Купера  Бочкарь  читал  не зря, ибо, как и положено зверобою,
зашел  с  подветренной (от  вентилятора  на  стойке) стороны,  изготовился и
прыгнул -  и схватил бы,  сомнений нет,  микки-мауса  за хвост,  если  бы не
излишек  темперамента,  если  бы  не   предательский  крик:  "Ага-а-ааа!"  -
вырвавшийся у него в волшебный  миг полета, один неверный  звук,  и  хвостик
выписал  в воздухе крендель,  оп,  и глазки  (бусинки, смородинки,  пуговки)
блеснули весело уже в метре-полутора от места Колиного приземления.
     Итак,  Коля  делал  второй  заход,  вторую  зачетную  попытку,  загонял
ушастого в угол между  колонной и лестницей, шел, растопырив ладони, публика
ловила момент: дамы  -  затаив  дыхание, джентльмены  - скаля  зубы. Ленивый
бармен  Толик,  криво улыбаясь, выходил  из-за стойки,  накручивая на  кулак
несвежее  полотенце, а внизу,  у  входа в заведение,  надо  же,  точность  -
вежливость королей, дружно хлопнули двери казенного "уазика".
     Читатель ждет уж рифмы  роза, то есть не  сомневается... настал  святой
для автора момент отступить,  откашляться и еще раз напомнить,  кто в данном
случае чей одноклассник. В данном конкретном случае временного умопомрачения
одноклассников  несколько.  Два одноклассника  Лысого.  это, во-первых,  сам
Николай Валерьевич Бочкарев, главное  действующее  лицо комедии здесь у нас,
на  третьем этаже, а во-вторых, это Лена  Лаврухина, жившая  в одном дворе с
Лысым, в  знакомом нам дворе с  тополями  на нечетной стороне улицы  Николая
Островского и  обучавшаяся вместе с ним в школе, правда, до восьмого класса,
до поступления в Южносибирское медучилище. Она,  Лавруха.  не  в курсе наших
забав, она стоит внизу, в закутке у пустого гардероба и слушает горячие речи
вызвавшего ее сверху сюда почти полчаса назад молодого человека, которого мы
легко  узнаем  по японским джинсам и дудочке,  что  висит  у него на шее  на
тонком кожаном ремешке.
     Еще  имеется  одноклассник,  это  Дима Смолер  (по  прозвищу Смур),  он
одноклассник  Бочкаря  по  вечерней  шкоде  рабочей  молодежи.  (В  ШРМ  сын
профессора кафедры прикладной  математики  Николай Бочкарев  поступил  после
того, как в начале десятого был исключен из физматшколы.) Смур в ту же школу
в то же  время поступил после исключения из английской  спецшколы.  (Кстати,
это  он,  Смур,  Дима  Смолер,  употребил час  тому  назад  третий  стандарт
немецкого, снимающего ригидность препарата.) Второй, возможно, читатель  еще
не  забыл, под  стук  и крики "выходи"  заглотал  Олег, тезка  беседующего с
Лапшой музыканта  Олега Пескова Олег Свиридов,  и этот  стандарт ему, никому
здесь не  однокласснику,  выпускнику сорок первой (еще тогда существовавшей)
школы, "не  пошел",  не в  жилу  оказался, не в кайф. Наложился на вчерашнюю
ширяловку, аукнулся  с позавчерашней дурью,  упал на  старые  (третьего дня)
дрожжи  - колесики,  заполированные парой мутных стограммчиков обыкновенного
самогона,  но  главное,  вступил,  подлец,  в  конфликт  с  беляшами (двумя,
рыбными), съеденными  вместо обеда  с  пылу с жару  (по  одиннадцать  копеек
штука) в подворотне у киоска.
     Итак, когда  милицейский  хром уже скрипел  на  лестнице  под  перезвон
подковок между  вторым и третьим,  когда обернутый  полотенцем кулак  Толика
взвился  над темечком готового к  прыжку  Бочкаря,  в тот  самый  миг, когда
медитировавший   Смур  увидел  наконец  Махавишну  в  голубом,  тощий  кадык
прикорнувшего у  него на плече Олежки Свиридова  предательски дернулся. Раз,
два, три,  и  по счету  пять бедняга поехал в  Ригу. Хоть мал  золотник,  но
площадь, занятая на полу  молодежного бара парой плохо переваренных беляшей,
позволяет  без  колебаний  заключить  -  и  тем не  менее  дорог.  Что  еще?
Самоотверженность Свири  избавила  Бочкаря  от  сотряса,  мышку  от  поимки,
работников  УВД от лишних сомнений,  и кроме того,  вслед  за  вторым  и  на
третьем этаже был вымыт пол. Красота.
     Кому  повезло? Повезло  обделенной колесами Лапше. Кстати, свое смешное
прозвище Ленка  Лаврухина заработала  на  школьных  турслетах.  Таких шумных
мероприятиях,  коими в те давние времена  заканчивался учебный  год в школах
областного центра. Сразу несколько  школ отправлялись  пешком километров  за
пять  от  города  к  речке  Люскус,  жгли  там  костры,  купались  в  ручье,
ориентировались на местности и так далее и тому подобное, и по усам текло, и
башка   дурела.  Лапшой  Ленка  стала  из-за  своей   твердой  убежденности,
отмеченном  с  пятого  класса,  в  необходимости  гарнира  к тушенке.  После
восьмого, мы знаем, Ленка двинула  в медучилище, выучилась на медсестру и ко
дню,  когда  началось  наше  приключение, даже  успела немного поработать по
специальности в третьей городской поликлинике.  Где больные, кстати, с ходу,
толком и не разглядев ее, тут же начали, раздражая озабоченное  показателями
начальство, упрекать  в  неаккуратности  и  недобросовестности.  Жаловались,
например, будто бы  медицинская сестра  Лаврухина ставит им не то. Эффект от
ее уколов кое-кому представлялся несравнимым с действенностью  инъекций Анны
Андреевны  Смыгиной или Любы  Ямщиковой.  Впрочем, что правда, то правда,  в
самом  деле, еще в медучилище  Ленка очень ловко научилась (спичкой и ваткой
запаивая  родимые) разбавлять,  а  то  и заменять содержимое  иных  ампул на
невинный  демидрол, сэкономленный же материал ширяла сама себе. Теперь  нам,
конечно, ясно, почему она в  такую погоду носит свитер с длинными рукавами -
руки у нее неэстетные, все в точечках и шрамах.
     Примерно  такие  же  руки у  Олега Свиридова, но в  отличие от Ленки он
колет в ускользающую вену не казенный,  проверенный  электроникой продукт, а
сваренную им самим из в те времена беззаботно и повсеместно  произраставшего
мака ханку. У Бочкаря и Смура руки чистые. Кстати, выгнали их из разных школ
за  общий  грех.  За  общий  изъян,  за  отсутствие  товарищеских  чувств  к
однокласснику Смура (тезке!)  Диме Рукавкову (не правда ли, славная фамилия,
так  и  просится  в какой-нибудь  "Кортик"  или  "Бронзовую птицу").  Втроем
молодые  люди  наелись  венгерского  транквилизатора,  запили  рислингом  и,
кажется, неполной бутылкой коньяка. Но если Смур с  Бочкарем под черно-белое
"видео"   программы  "Время"  принялись  внимать  Уэйкману,  то  склонный  к
романтике  Рукавок  не  послушался  уговоров (попросту  вырвался  и убежал),
отправился  к девочке  (что-то,  видно, недосказал с утра, повздорив). Стоял
ноябрь, самый его конец, лежал снег, и термометр показывал минус пятнадцать.
На Бульварной, не дойдя квартала два до дома возлюбленной, Димка, изнывая от
жары, снял пальто, а потом и вовсе присел у панельной стены дома номер семь.
Тут десятиклассника шестьдесят шестой английской спецшколы поутру и нашли.
     Итак, невзначай мы  выполнили данное давно, еще в первой части обещание
познакомить  читателей  с будущими  объектами диспансерного  учета известной
своим  передовым  вычислительный  (да-да)   центром  южносибирской  психухи.
Впрочем,  попытаемся  взглянуть на происходящее  не  из окна учительской или
жэка.
     Попробуем  обобщать,  назовем безрассудство  -  испытанием,  а  идиотов
добровольцами.  Естествоиспытателями.  Да,  да,  послушаемся  поэта,  станем
искать смысл в созвучиях. Бросим взгляд на героев нашего приключения (педант
Лысый и сумасброд Штучка, эгоист  Емеля и бескорыстная душа - Лапша, бешеная
Лиса и неразговорчивый  Дима, злюка Смолер, по прозвищу Смур), заглянем им в
глаза и убедимся, холодея от внезапного открытия,- все они вместе и каждый в
отдельности  дерзкие (или наивные), умные (или психи  безмозглые), но все до
единого  искусители  естества,  "изведыватели  и  дознаватели" души  своей и
плоти.  В  самом деле, заблуждается  Саша Мельников, не исчерпывается  даром
логарифмировать гармонию талант испытывать естество. Нет, в поколении автора
не  было  заурядностей,   если  речь   о  способности  пробовать.  Все,  что
нагромождено и  рассеяно между плюсом и минусом у знака оо, по крайней мере,
отчаянно старались  изведать,  испытать,  повидать  и  через все пройти дети
периода  застоя  и  временных  негативных  тенденций в  надежде открыть  тот
сказочный  предел,  где  исполняются  желания.  И  потому  (заодно  упреждая
любителей раздавать оскорбительные для слуха определения вроде perdu)  автор
сам выбирает для своих сверстников нужный ярлычок - естествоиспытатели.
     Ну, а теперь, задумчиво глядя в пустоту, встряхнем кудрявой  головой  и
возвратимся на брега  Томи,  где некогда (лет тринадцать назад)  гуляли наши
герои.
     Итак, кому же повезло вчера в  молодежном  кафе  с названием "Льдинка"?
Безусловно, Лапше.  Беда прошла мимо, проволоклась, спотыкаясь, гримасничая,
с трудом держа  равновесие на широких ступенях, миновала, скверно ругнулась,
плюнула на пол. ухнула дверью.
     - Что это? -  прошептала Лапша, нехорошо заикаясь (впрочем, трясло ее с
утра, а если честно, то третий день).
     -  Мотаем,-  не стал тратить  дорогие  секунды на прояснение очевидного
Песков,  просто взял  за руку, вывел на улицу  и  сразу  же - в темное чрево
ближайшего двора.
     Кстати, кто он  такой? Если вы пообещаете не смеяться. я  вам скажу, он
жених Лапши, Ленки Лаврухиной.
     За год до Емели и Лысого Олег Песков, Песок,  окончил обыкновенный (кои
из шести выпускных составляли три)  класс средней школы номер один (с физмат
уклоном).
     И  в  ту  осень,  когда наши  друзья перемигивались на  последней своей
школьной линейке, если точнее, то несколько  позже, в первых  числах ноября,
Песок, не умея симулировать язву и убоявшись верного, но настоящего сотряса,
отправился исполнять свой  священный  долг  в  Забайкальский военный  округ.
Итак, на какой-то год и семь месяцев он старше Михаила Грачика, на год и три
-  Лапши.  Между  прочим, жил он с  Лаврухой в одном подъезде лет до пяти (в
будущем  дворе Лысого), в  одном подъезде, на одной лестничной клетке. Потом
его отец пошел на повышение, а следом на расширение, в школу Олежа уже ходил
с  улицы  Арочная.  Кстати,  удачная  служебная  карьера  его  отца  в  пору
двенадцатилетия единственного сыночка и  семнадцатилетия единственной дочери
оборвалась  в  строгом  соответствии  с нелепыми  законами  жанра мелодрамы.
Четверо приличных людей, сотрудников одного солидного ведомства, отправились
пострелять (расслабиться), и надо же. чтобы  именно папаша Песков,  целясь в
царя  тайги,  сохатого, угодил жаканом в лоб своего подчиненного.  И так  из
невинного  браконьерства  превратил  забаву  и  отдых   в   непредумышленное
(произносится "неумышленное")  убийство.  Ну,  а Создатель,  видно, посчитав
определенное  судом за  любовь  к  пирожкам  с  лосиной  печенкой  наказание
недостаточным, помучил  Павла Трофимовича  Пескова в  исправительно-трудовой
колонии  года  два  и  накануне  амнистии,  ожидаемой  к  столетнему  юбилею
основателя  нашего  государства, взял и отнял у несчастного самое дорогое  -
жизнь,  избрав  своим орудием (какое  унижение)  аппендикс  (слово "гнойный"
величия слепому отростку, конечно, не добавляет).
     Итак, в отличие  от большинства наших утомленных нравоучениями и личным
примером героев Олежке Пескову хорошо - он сирота. Лапше в этом смысле  тоже
неплохо. Ее  папа,  Рудольф Андреевич Лаврухин, не дождавшись  даже  первого
школьного  звонка  (фартука и  гладиолуса) дочери, синими его меланхоличными
глазами  смотревшей  на  мир, как-то раз,  должно  быть  устав  от местного,
отдававшего  резиной  ректификата, решил  начать все  сначала. Иначе говоря,
однажды  с  работы  (а  служил  Рудя  Лаврухин  подменным  шофером в  гараже
облисполкома) пошел он не  домой, а на  вокзал. Пару  лет попутешествовав но
родной,  богатой  лесами,  полями и  реками  нашей стране,  осел  наконец  в
таксопарке города  Симферополя, где даже раз по трезвянке  стал  вторым (или
третьим) в конкурсе на лучшего по  профессии (слесаря).  Удел его жены, мамы
Лаврухиной, Маргариты Ивановны, с той  поры был один - катиться дальше вниз.
От  горбуши с осетриной  переходить к более доступным -  сыру голландскому и
колбасе  докторской,  от  доступных  к менее свежим -  ватрушкам творожным и
напитку яблочному, а от сих далее к пиву без числа  на этикетке и плавленым,
пардон, сыркам. То есть за какие-нибудь  семь-восемь  лет, начав официанткой
исполкомовской столовой, закончить  буфетчицей вагона-ресторана, в состоянии
алкогольного опьянения не  управляющей ни языком, ни конечностями.  Интересы
службы  и  внеслужебные  увлечения  сделали  ее  встречи  с  дочерью  весьма
нечастыми и к тому же сердце, как правило, не утешающими.
     Итак, две, никем,  кроме самой Лапши, обычно не согреваемые  комнаты ее
квартиры на улице Николая Островского и привели Олежу в старый дом, в старый
подъезд.  Впрочем, открыла  хату  ему,  в  те времена пусть тощему,  но  еще
чистенькому и  улыбчивому Песку, в начале десятого класса одноклассница Нина
Русаченко,  за что впервые в своей жизни  попробовала киргизской кочубеевки,
зеленых соцветий, именовать  кои в русском яз