тства этому парню.
   - Везет же людям!
   - Но это еще не все. Другой его  дядя,  Хендрик  Ван  Гог,  -  владелец
больших художественных магазинов в Брюсселе и Амстердаме, а  третий  дядя,
Корнелис Ван Гог,  -  глава  крупнейшей  голландской  фирмы.  Да  что  там
говорить! Среди торговцев  картинами  во  всей  Европе  не  сыщешь  такого
богатого семейства, как  Ван  Гоги.  В  один  прекрасный  день  наш  рыжий
приятель станет повелевать всем европейским искусством!
   Когда вечером Винсент появился в столовой Луайе, Урсула  и  ее  мать  о
чем-то разговаривали вполголоса. Винсент  остановился  на  пороге,  и  они
замолчали - незаконченная фраза оборвалась на полуслове.
   Урсула вышла на кухню.
   - Добрый  вечер,  -  сказала  мадам  Луайе,  и  в  глазах  ее  блеснуло
любопытство.
   Винсент  пообедал  за  большим  столом  в  полном  одиночестве.   Удар,
нанесенный ему Урсулой, оглушил, но не обескуражил его. Нет, он не  примет
ее отказа. Он заставит Урсулу забыть этого человека.
   Прошла  почти  целая  неделя,  прежде  чем  он  улучил  момент,   чтобы
поговорить с ней. Все эти дни он ел и  спал  очень  мало,  апатию  сменило
внезапное возбуждение. В галерее он продавал теперь куда меньше  эстампов,
чем бывало. Его зеленоватые глаза стали страдальчески-голубыми.  Подбирать
слова, когда надо было что-то сказать, ему казалось теперь еще труднее.
   В воскресенье, после праздничного обеда, он вышел за Урсулой в сад.
   - Мадемуазель Урсула, - сказал он, - простите, если я напугал вас в тот
вечер.
   Она подняла на него свои  большие  холодные  глаза,  словно  удивившись
тому, что он идет за ней.
   - О, пустяки, не стоит извиняться. Давайте забудем это.
   - Я охотно забуду, что был груб  с  вами.  Но  каждое  мое  слово  было
истинной правдой.
   Он подошел к ней ближе. Она отшатнулась.
   - Зачем вы говорите об этом снова? Я уже  все  давно  позабыла.  -  Она
повернулась к нему спиной и пошла по дорожке. Он нагнал ее.
   - Я должен говорить об этом, Урсула. Вы не понимаете, как я люблю  вас!
Вы не знаете, как я страдал всю эту неделю. Почему вы убегаете от меня?
   - Пойдемте лучше в дом. Мама ждет гостей.
   - Не может быть, чтобы вы любили того человека. Я прочел бы это в ваших
глазах.
   - Простите, но мне пора идти. Так когда же вы едете в отпуск на родину?
   - В июле, - с трудом вымолвил он.
   - Подумайте, как удачно! В июле ко мне приедет жених,  ему  понадобится
комната.
   - Я ни за что не отдам вас этому человеку, Урсула!
   - Выбросьте это из головы. Иначе мама предложит вам съехать с квартиры.
   Он уговаривал ее еще  два  месяца.  Он  снова  стал  замкнутым,  как  в
детстве; раз ему нельзя быть с Урсулой, он хотел  быть  наедине  с  собой,
чтобы никто не мешал ему думать о ней. С товарищами в магазине он держался
холодно. Свет, который зажгла в нем любовь к Урсуле, снова померк:  теперь
он был тем же угрюмым подростком, каким его  привыкли  видеть  родители  в
Зюндерте.
   Наступил июль, Винсент получил  отпуск.  Ему  не  хотелось  уезжать  из
Лондона на целых две недели. У него было  такое  чувство,  что  Урсула  не
сможет любить другого, пока он, Винсент, живет с ней под одной крышей.
   Он сошел в гостиную, где сидели Урсула и ее мать. Они  многозначительно
переглянулись.
   - Я беру с собой только один саквояж, мадам Луайе, - сказал он.  -  Все
остальные вещи я оставляю в комнате. Вот вам деньги за две недели, пока  я
буду в отъезде.
   - Мне кажется, вам лучше бы забрать все ваши вещи, господин Ван Гог,  -
отозвалась мадам Луайе.
   - Почему?
   - Я сдала вашу комнату с будущего понедельника. Мы считаем,  что  будет
лучше, если вы снимете квартиру в другом месте.
   - Мы?
   Он повернулся и взглянул на Урсулу из-под  своих  тяжелых  бровей.  Его
взгляд был полон недоумения.
   - Да, мы, - ответила за нее мать. - Жених моей  дочери  пишет,  что  не
желает видеть вас в доме. Я склонна думать, господин Ван  Гог,  что  будет
лучше, если вы навсегда забудете дорогу к нам.



5

   Теодор Ван Гог приехал на станцию Бреда  встречать  сына.  На  нем  был
тяжелый черный пасторский  сюртук,  жилет  с  широкими  отворотами,  белая
накрахмаленная рубашка и огромный черный  галстук  в  виде  банта,  из-под
которого виднелась лишь  узенькая  полоска  высокого  воротничка.  Винсент
быстро взглянул в лицо отца и снопа увидел в нем две знакомые особенности:
веко правого глаза было опущено гораздо ниже левого, закрывая его почти до
половины, а левая сторона рта была тонкая и  сухая,  тогда  как  правая  -
полная  и  чувственная.  Глаза  у  пего  были  смиренные,  они,  казалось,
говорили: "Это всего-навсего я".
   Жители Зюндерта нередко  видели,  как  пастор  Теодор,  надев  шелковый
цилиндр, ходил навещать бедных.
   До конца своих дней он не мог понять, почему судьба не проявила к  нему
большей благосклонности. Он считал, что  ему  давно  уже  должны  бы  дать
крупный приход в Амстердаме или в Гааге. Прихожане в Зюндерте называли его
"дорогим учителем", он  был  образован,  имел  доброе  сердце,  выдающиеся
духовные достоинства, в служении богу не зная усталости.  И,  однако,  вот
уже двадцать пять лет он прозябал в безвестности  в  маленькой  деревеньке
Зюндерт. Из шести братьев Ван Гогов  он  один  не  занял  в  своей  стране
достойного места.
   Деревянный пасторский  дом  в  Зюндерте,  где  родился  Винсент,  стоял
напротив рыночной площади и здания управы. За кухней был разбит  сад,  там
росли акации, среди заботливо взлелеянных цветов бежали тропинки.  Церковь
-  легкое  деревянное  сооружение  -  пряталась  за  деревьями,  тут   же,
поблизости от сада.  В  церкви  было  два  маленьких  готических  окна  из
простого стекла, дюжина грубых скамей, расставленных на деревянном полу, в
стены было вделано несколько  жаровен.  Ступени  у  задней  стены  вели  к
старенькому органу. Все здесь было сурово,  просто,  все  пропитано  духом
Кальвина, духом его учения.
   Мать Винсента, Анна-Корнелия, ждала их, глядя  в  окно,  -  повозка  не
успела еще остановиться, как она уже отворила дверь. В первую  же  минуту,
когда она с нежностью обняла  сына,  прижав  его  к  своей  тучной  груди,
Анна-Корнелия почувствовала, что с ее мальчиком творится что-то неладное.
   - Myn liev zoon [мой  дорогой  сын  (голл.)],  -  шептала  она.  -  Мой
Винсент.
   Ее глаза, порой голубые, порой зеленые,  всегда  были  широко  открыты;
ласковые и проницательные, они видели все и  никого  не  осуждали  слишком
сурово. Вниз от ноздрей к уголкам губ  пролегли  легкие  морщинки,  и  чем
глубже становились они с годами, тем больше казалось,  что  она  постоянно
чуть-чуть улыбается.
   Анна-Корнелия Карбентус родилась в Гааге, где отец  ее  носил  почетный
титул  "королевского  переплетчика".  Дела  у   Виллема   Карбентуса   шли
прекрасно, а когда ему поручили переплести первую  конституцию  Голландии,
он прославился на всю страну. Дочери его, старшая из которых вышла за дядю
Винсента Ван Гога, а  младшая  за  достопочтенного  пастора  Стриккера  из
Амстердама, были что называется bien elevees [воспитаны по  всем  правилам
(фр.)].
   Анна-Корнелия была доброй женщиной. Она не видела в мире зла и не знала
его. Она знала лишь слабость, искушение, невзгоды и  горести.  Теодор  Ван
Гог тоже был добрый  человек,  но  зло  он  видел  прекрасно  и  проклинал
малейшие его проявления.
   Центром дома Ван Готов была столовая, где вокруг широкого стола,  когда
с  него  убирали  после  ужина  посуду,  сосредоточивалась   жизнь   всего
семейства. При уютном свете  керосиновой  лампы  оно  собиралось  здесь  в
полном составе и коротало вечера. Анна-Корнелия беспокоилась за  Винсента:
он похудел и манеры его стали какими-то резкими, порывистыми.
   - Что-нибудь случилось, Винсент? - спросила она его после ужина.  -  Ты
плохо выглядишь.
   Винсент окинул взглядом стол, где сидели Анна, Елизавета  и  Виллемина,
три совершенно чужие девушки, которые приходились ему сестрами.
   - Нет, - сказал он, - все хорошо.
   - Понравился ли тебе Лондон? - спросил в свою очередь  Теодор.  -  Если
нет, то я поговорю с дядей Винсентом. Он может перевести тебя  в  один  из
парижских магазинов.
   Винсент не на шутку взволновался.
   - Нет, нет, не надо! - воскликнул он. - Я не хочу уезжать  из  Лондона.
Я... - Тут он взял себя в руки: - Если дядя Винсент захочет перевести меня
в другое место, он позаботится об этом сам.
   - Ну, как хочешь, - согласился Теодор.
   "А все из-за той девушки, - подумала Анна-Корнелия. -  Теперь  понятно,
почему он писал такие письма".
   На вересковых пустошах вокруг Зюндерта  местами  рос  сосняк,  высились
купы дубов. Винсент проводил целые дни в поле, мечтательно всматриваясь  в
водную гладь прудов, - их было здесь множество. Иногда он  рисовал  -  это
было единственное его развлечение; он сделал несколько набросков в саду, в
полдень из окна нарисовал субботний  рынок,  изобразил  на  листке  бумаги
парадную дверь родительского дома. Только рисуя, он забывал об Урсуле.
   Теодор всегда сокрушался по поводу того, что его старший сын  не  пошел
по стопам отца. Однажды вечером, возвращаясь от больного крестьянина,  оба
они слезли с повозки и пошли пешком. За соснами садилось  красное  солнце,
вечернее небо отражалось в лужах, сизый  вереск  и  желтый  песок  чудесно
оттеняли друг друга.
   - Мой отец был священником, Винсент, и я всегда  считал,  что  ты  тоже
пойдешь по этому пути.
   - Ты, кажется, думаешь, что я хочу бросить свое теперешнее занятие?
   - Я говорю это на тот случай, если ты все же решишься... Ведь ты мог бы
жить в Амстердаме у дяди Яна  и  учиться  в  университете.  А  преподобный
Стриккер готов руководить твоим образованием.
   - Ты советуешь мне уйти от Гупиля?
   - Нет. Конечно, нет. Но если тебе там плохо... Ведь все меняется...
   - Само собой. Но я не собираюсь уходить от Гупиля.
   Провожать его на станцию Бреда поехали оба - отец и мать.
   - Тебе писать по тому же адресу, Винсент? - спросила Анна-Корнелия.
   - Нет. Я переезжаю.
   - Я очень рад, что ты не будешь жить у Луайе, -  вставил  отец.  -  Эта
семейка мне никогда не нравилась. Слишком много у них всяких секретов.
   Винсент помрачнел. Мать положила свою  теплую  ладонь  на  его  руку  и
ласково сказала, так, чтобы не слышал Теодор:
   - Не печалься, мой дорогой. С хорошей голландской девушкой  тебе  будет
лучше, - надо только подождать, пока ты как  следует  устроишься.  Она  не
принесет тебе счастья, эта Урсула. Это не твоего поля ягода.
   "И откуда только мать все знает?" - удивился он.



6

   Приехав в Лондон, он снял меблированную комнату на Кенсингтон Нью-роуд.
Хозяйка - маленькая старушка - ложилась  спать  в  восемь  часов.  В  доме
царила мертвая тишина. И каждый вечер, борясь с собой, он жестоко страдал,
его мучительно тянуло к Луайе. Он запирал дверь и решительно говорил себе,
что  будет  спать.  А  через  пятнадцать  минут  он  непостижимым  образом
оказывался на улице и торопливо шагал к Урсуле.
   Подходя к ее дому, он уже  как  бы  ощущал  ее  присутствие.  Это  была
истинная пытка - чувствовать, что она тут, рядом, и все же недосягаема, но
еще хуже было сидеть дома и не коснуться хотя бы ее тени,  не  ощутить  ее
незримого присутствия.
   Оттого, что он страдал, с ним происходили странные  вещи.  Он  сделался
чувствительным к страданиям других. Он стал нетерпим ко  всему  тому,  что
было фальшиво, крикливо-аляповато и что находило широкий сбыт. В  магазине
от него уже не было пользы. Когда покупатели спрашивали, что он  думает  о
той или другой гравюре, он без обиняков говорил, что это просто ужасно,  и
покупатели уходили, ничего не взяв. Жизненность и эмоциональную глубину он
находил лишь там, где художник изображал страдание.
   В  октябре  в  магазин  явилась  дородная  дама  в  высоком   кружевном
воротничке, с пышной грудью,  в  соболях,  в  круглой  бархатной  шляпе  с
голубым пером. Дама попросила  показать  ей  какие-нибудь  картины  -  она
хотела украсить ими свой новый городской дом. Обслуживал ее Винсент.
   - Мне надо самое лучшее, что только у вас есть, -  заявила  она.  -  За
ценой я не постою. Размеры такие: в гостиной  есть  две  широкие  сплошные
стены по пятьдесят футов, есть стена  с  двумя  окнами,  промежуток  между
ними...
   Он убил почти полдня, стараясь продать ей несколько офортов Рембрандта,
превосходную репродукцию  картины  Тернера,  где  были  изображены  каналы
Венеции,  литографские  оттиски  кое-каких  произведений   Тейса   Мариса,
репродукции музейных полотен Коро и  Добиньи.  Покупательница  безошибочно
выбирала самое скверное из того,  что  показывал  ей  Винсент,  и  так  же
безошибочно, с первого взгляда, отвергала все,  что  он  считал  подлинным
искусством. Шли часы, и эта чванливо-простодушная толстая женщина стала  в
его  глазах  истинным  олицетворением  того  самодовольства  и  скудоумия,
которое присуще среднему буржуа и вообще всем торговцам.
   - Ну вот! - воскликнула она не  без  гордости.  -  Кажется,  я  выбрала
картины на совесть!
   - Если бы вы закрыли глаза и наугад ткнули пальцем, - сказал Винсент, -
вы бы и то не выбрали хуже.
   Женщина грузно поднялась, подобрав свою широкую бархатную юбку. Винсент
видел, как она залилась краской от туго затянутого бюста до шеи, прикрытой
кружевным воротничком.
   - Вы!.. - завопила она. - Вы... просто дубина и деревенщина!
   Вне себя она хлопнула  дверью,  высокое  перо  на  ее  бархатной  шляпе
сердито колыхалось.
   Господин Обах был в ярости.
   - Дорогой Винсент, - начал он, - что с вами такое?  Вы  упустили  самую
крупную покупательницу за всю неделю и вдобавок оскорбили ее!
   - Господин Обах, разрешите задать вам один вопрос.
   - Ну, что еще за вопрос? Кой-какие вопросы есть и у меня к вам.
   Винсент отодвинул в сторону выбранные дамой гравюры и положил  руки  на
край стола.
   - Человек живет на свете только один раз. Скажите,  как  оправдать  то,
что он попусту тратит свою жизнь, продавая дуракам дрянные картины?
   Обах и не подумал ответить.
   - Если дела и дальше пойдут  так,  как  теперь,  -  сказал  он,  -  мне
придется написать вашему дяде и просить его перевести вас в другой филиал.
Я не могу терпеть из-за вас убытки.
   Движением руки Винсент отстранил от себя тяжело дышавшего Обаха.
   - И как только мы можем наживать  такие  деньги,  продавая  один  хлам,
господин Обах? И почему это люди, у которых есть средства, чтобы  покупать
картины, терпеть не могут  ничего  подлинно  художественного?  Или  именно
деньги сделали их тупыми? Почему  же  у  бедняков,  умеющих  по-настоящему
ценить искусство, нет ни фартинга за  душой,  чтобы  украсить  свое  жилье
гравюрой?
   Обах пристально посмотрел на него.
   - Что это, социализм?
   Придя домой, Винсент взял со  стола  томик  Ренана  и  раскрыл  его  на
заложенной странице. "Чтобы идти в этом мире верным путем, - читал  он,  -
надо жертвовать собой до конца.  Назначение  человека  состоит  не  в  том
только, чтобы быть счастливым, он приходит в мир не  затем  только,  чтобы
быть честным,  -  он  должен  открыть  для  человечества  что-то  великое,
утвердить благородство и преодолеть пошлость, среди  которой  влачит  свою
жизнь большинство людей".
   Незадолго до рождества Луайе поставили у окна великолепную елку.  Через
два дня Винсент, прогуливаясь около их дома, увидел, что он ярко освещен и
что к парадной двери сходятся соседи.  Изнутри  доносился  говор  и  смех.
Луайе праздновали рождество. Винсент бросился домой,  торопливо  побрился,
переменил рубашку и галстук и поспешил обратно в  Клэпхем.  У  крыльца  он
должен был минуту-другую постоять, чтобы перевести дыхание.
   Было рождество, всюду витал дух любви и всепрощения.  Винсент  поднялся
на крыльцо и постучал  молотком  в  дверь.  Он  услышал  знакомые  шаги  в
прихожей, услышал, как знакомый голос кого-то позвал  из  гостиной.  Дверь
отворилась. Свет лампы упал на его, лицо.  Он  посмотрел  на  Урсулу.  Она
стояла перед ним с обнаженными руками, в пышном  зеленом  платье;  крупные
банты и целый каскад кружев дополняли ее туалет. Никогда она  не  казалась
ему такой прекрасной.
   - Урсула, - сказал он.
   По ее лицу пробежала какая-то тень, которая будто повторила все то, что
сказала ему Урсула тогда ночью в саду. Он ясно вспомнил каждое ее слово.
   - Уходите, - бросила Урсула.
   Она захлопнула перед ним дверь.
   Утром он отплыл в Голландию.
   На рождество у  Гупиля  торговля  шла  особенно  бойко.  Господин  Обах
написал дяде Винсенту письмо, извещая,  что  его  племянник  отлучился  со
службы, не испросив отпуска. Дядя  Винсент  решил  устроить  племянника  в
главный художественный салон на улице Шанталь в Париже.
   Винсент хладнокровно ответил, что торговать картинами он не будет, -  с
этим покончено навсегда. Дядя Винсент был  уязвлен  до  глубины  души.  Он
заявил, что умывает руки и за судьбу  Винсента  отныне  не  несет  никакой
ответственности. Однако после рождества  он  смягчился  и  устроил  своего
тезку приказчиком в книжную лавку Блюссэ и Браама в Дордрехте. С  тех  пор
оба Винсента больше не имели друг с другом никаких дел.
   Винсент-младший прожил в Дордрехте около четырех месяцев. Ему было  там
ни сладко, ни горько, ни хорошо, ни плохо. Он как бы и не жил там. Однажды
в субботу он сел на ночной поезд и уехал из Дордрехта в Ауденбос, а оттуда
пешком отправился в Зюндерт. Как  чудесно  было  вдыхать  холодный  ночной
воздух, пронизанный острым запахом вереска. Хотя уже  давно  стемнело,  он
различал и сосновые рощи вокруг, и уходящие вдаль болота.  Это  напоминало
ему гравюру Бодмера, которая висела в  кабинете  отца.  Небо  было  совсем
черное, но кое-где сквозь облака сияли звезды. Рассвет еле брезжил,  когда
он добрался до церковного двора в Зюндерте, - откуда-то издалека, с темных
полей, покрытых молодыми всходами, доносилось пение жаворонков.
   Родители понимали, что сын переживает черные дни. Летом  все  семейство
переехало в Эттен, маленький городок в нескольких километрах от  Зюндерта.
Теодор получил таи вновь место священника. В Эттене была обширная площадь,
обсаженная вязами, на паровике можно  было  поехать  в  Бреду  -  довольно
большой, оживленный город. Для Теодора назначение в  Эттен  было  все-таки
шагом вперед.
   Близилась осень. Винсенту  надо  было  снова  устраивать  свою  судьбу.
Урсула все еще была не замужем.
   - Ты не на месте там, в этих магазинах,  Винсент,  -  говорил  отец.  -
Сердце твое внушает тебе служить богу.
   - Да, ты прав, отец.
   - Так почему бы тебе не поехать в Амстердам и не начать учиться?
   - Я поехал бы, но...
   - Неужели ты в душе все еще колеблешься?
   - Нет, отец. Мне трудно объяснить это сейчас. Дай мне время подумать.
   В Эттене проездом побывал дядя Ян, живший в Амстердаме.
   - Комната в моем доме ждет тебя, Винсент, - сказал он племяннику.
   - Досточтимый Стриккер пишет, что он подыщет тебе хороших  наставников,
- добавила мать.
   В  те  дни,  когда  Урсула  одарила  его  страданием,  он  стал   самым
обездоленным из всех  обездоленных  на  земле.  И  он  знал,  что  лучшего
образования, чем в Амстердамском университете, он нигде  не  получит.  Ван
Гоги и Стриккеры примут его с распростертыми объятиями, ободрят,  согреют,
поддержат деньгами, снабдят книгами. Но он никак не мог  решиться.  Урсула
была еще в Англии, не замужем. Разузнать о ней  что-либо  в  Голландии  не
было никакой  возможности.  Он  раздобыл  английские  газеты,  написал  по
нескольким объявлениям и в конце концов устроился учителем в  Рамсгейте  -
приморском городе в четырех с половиной часах езды по железной  дороге  от
Лондона.



7

   Школа мистера Стокса стояла на площади,  посреди  которой  был  большой
сквер, обнесенный  железной  оградой.  В  школе  училось  двадцать  четыре
мальчика от десяти до четырнадцати лет.  Винсент  должен  был  препод