у,  сидел  в
постели и срисовывал "Пекарню в ландах"  Теодора  Руссо,  спрашивая  себя,
долго ли сможет он предаваться этому безобидному  и  милому  занятию,  как
вдруг кто-то без стука открыл дверь и тихо вошел в хижину.
   Это был Тео.



21

   Время пошло Тео на пользу. В двадцать три года он уже был преуспевающим
торговцем картинами в Париже, его уважали и коллеги и  родные.  Он  постиг
все светские тонкости, знал,  как  надо  одеваться,  как  держать  себя  в
обществе, о чем говорить. Одет он был  в  добротный,  наглухо  застегнутый
черный сюртук с широкими отворотами, обшитыми шелковой тесьмой, подбородок
упирался в высокий жесткий воротничок,  шея  была  повязала  пышным  белым
галстуком.
   Лоб у него был огромный, ван-гоговский, волосы темно-каштановые,  черты
лица тонкие, почти женственные, глаза  задумчиво-мечтательные,  овал  лица
удивительно нежный.
   Он прислонился к двери хижины и в  ужасе  смотрел  на  Винсента.  Всего
несколько часов назад он был у себя в Париже. Там  у  него  была  красивая
мебель в стиле Луи-Филиппа, умывальник с полотенцами и мылом, занавеси  на
окнах, ковры на полу, письменный стол, книжные шкафы,  приятные  для  глаз
лампы, красивые обои на стенах. А Винсент лежал на голом грязном  матраце,
укрытый стареньким одеялом. Стены и пол были здесь из  грубых  досок,  вся
мебель состояла из ветхого стола и стула; Он был неумыт,  непричесан,  его
лицо и шея заросли жесткой рыжей бородой.
   - Здравствуй, Тео! - сказал Винсент.
   Тео бросился к кровати и заглянул брату в лицо.
   - Винсент, что с тобой? Ради бега, скажи, что случилось?
   - Ничего. Теперь все в порядке. Я прихворнул немного.
   - Но это... это логово! Ты, конечно, живешь не  здесь...  это  не  твоя
квартира?
   - Моя. А что особенного? У меня тут мастерская.
   - О, Винсент! - Тео погладил брата по волосам, комок в горле мешал  ему
говорить.
   - Как хорошо, что ты здесь, Тео.
   -  Винсент,  скажи,  что  с  тобой  творится?  Почему  ты  хворал?  Что
произошло?
   Винсент рассказал ему о своем путешествии в Курьер.
   - Вот оно что, значит, ты совсем  обессилел.  Ну,  а  потом,  когда  ты
вернулся из Курьера, ты не голодал? Берег себя?
   - За мной ухаживали жены углекопов.
   - Да, но что ты ел? - Тео окинул взглядом хижину. - Где твои запасы?  Я
их не вижу.
   - Женщины приносят мне помаленьку каждый день. Несут  все,  что  могут:
хлеб, кофе, творог и даже кусочек крольчатины.
   - Но, Винсент, ты сам знаешь, что  на  хлебе  и  кофе  не  поправишься!
Почему ты не купишь яиц, овощей, мяса?
   - Все это стоит в Боринаже денег, как, впрочем, и в любом другом месте.
   Тео присел на кровать.
   - Винсент, ради бога, прости меня! Я не знал. Я и понятия не  имел  обо
всем этом.
   - Брось, старина, ты сделал для меня все, что  мог.  Я  прекрасно  себя
чувствую. Через несколько дней я буду уже на ногах.
   Тео провел рукою по  глазам,  словно  хотел  смахнуть  с  них  паутину,
мешавшую ему смотреть.
   - Нет, нет, я не понимал. Я думал, ты... Я  ничего  не  знал,  Винсент,
ничего не знал...
   - Ах, пустяки. Все это не важно. Как дела в Париже? Куда теперь  едешь?
В Эттене был?
   Тео вскочил на ноги.
   - Есть в этом проклятом поселке магазины? Можно тут что-нибудь купить?
   - Можно, только в Ваме, внизу за холмом. Но  лучше  ты  возьми  стул  и
сядь. Мне хочется поговорить с тобой. Боже мой, ведь все  это  длится  уже
почти два года!
   Тео нежно погладил Винсента по лицу.
   - Прежде всего я начиню тебя самой  лучшей  едой,  какую  только  можно
сыскать в Бельгии. Ты изголодался, Винсент, вот в чем беда. А потом я  дам
тебе хорошую дозу какого-нибудь лекарства от этой лихорадки и уложу  спать
на мягкой подушке. Слава богу, что  я  приехал  сюда.  Если  бы  я  только
знал... Лежи смирно и не шевелись, пока я не приду.
   Он вышел. Винсент взял карандаш и снова принялся срисовывать "Пекарню в
ландах". Через полчаса Тео вернулся в  сопровождении  двух  мальчишек.  Он
принес простыни, подушку, кучу банок и свертков со снедью. Он постелил  на
кровать прохладные, чистые простыни в заставил Винсента лечь.
   - А теперь скажи, как растопить эту печку?  -  спросил  он,  сняв  свой
щегольской сюртук и засучивая рукава.
   - Вон там бумага и сучья. Сначала разожги их, а потом подбрось угля.
   - Угля! Ты называешь это углем? - возмутился Тео, с удивлением глядя на
грязные комья, выбранные из терриля.
   - Да, такое у нас топливо. Погоди-ка, я покажу тебе, как надо разжигать
печку.
   Винсент хотел было  встать  с  кровати,  но  Тео  подскочил  к  нему  и
закричал:
   - Болван! Лежи смирно и не  шевелись,  или  мне  придется  задать  тебе
хорошую трепку!
   Винсент  улыбнулся  -  впервые  за  много  месяцев.  Улыбка  приглушила
лихорадочный блеск его глаз. Тео положил  пару  яиц  в  один  из  горшков,
насыпал бобов в другой, в третий налил парного молока и  стал  поджаривать
белый хлеб на рашпере. Винсент глядел, как  Тео,  высоко  закатав  рукава,
хлопочет у печки, и одно сознание, что брат снова  около  него,  было  ему
дороже всякой еды.
   Наконец Тео справился со стряпней. Он пододвинул к кровати стол,  вынул
из саквояжа белоснежное полотенце и разостлал его вместо  скатерти.  Затем
он положил в бобы порядочный  кусок  масла,  отправил  туда  же  сваренные
всмятку яйца и вооружился ложкой.
   - Ну вот, старина, - сказал он, - разевай-ка рот. Один бог  знает,  как
давно ты не ел по-человечески.
   - Оставь, Тео, - сопротивлялся Винсент. - Я вполне могу есть сам.
   Тео поддел ложкой яичный желток, поднес его к носу Винсента и сказал:
   - Открой рот, мальчик, или я залеплю тебе яйцом прямо в глаз!
   Поев, Винсент откинулся на подушку  и  вздохнул  с  чувством  глубокого
удовлетворения.
   - Ах, как вкусно! - сказал он. - Я совсем  забыл,  что  на  свете  есть
вкусные вещи.
   - Теперь уже не забудешь, мой мальчик.
   - Расскажи мне, Тео, обо всем. Как идут дела у Гупиля? Я изголодался по
новостям.
   - Придется тебе поголодать еще  немного.  У  меня  припасено  для  тебя
кое-что, от чего ты сразу  заснешь.  Выпей  и  лежи  спокойно,  пусть  еда
хорошенько тебя подкрепит.
   - Но я совсем не хочу спать, Тео. Мне хочется  поболтать.  Выспаться  я
могу и потом.
   -  Никто  тебя  не  спрашивает,  чего  ты  хочешь  и  чего  нет.   Тебе
приказывают. Выпей это, будь умницей. А когда выспишься, я тебе приготовлю
чудесный бифштекс с картошкой, и ты сразу выздоровеешь.
   Винсент проспал до самого вечера и проснулся, чувствуя себя уже гораздо
лучше. Тео сидел у окна и разглядывал рисунки брата. Винсент  долго  молча
наблюдал за ним, на душе у него было легко и спокойно. Когда Тео  заметил,
что Винсент не спит, он встал и широко улыбнулся.
   - Ну вот! Как ты себя чувствуешь? Лучше? Спал ты довольно крепко.
   - Что скажешь в моих рисунках? Понравился тебе хоть один?
   - Погоди, я сперва поджарю бифштекс. Картошку я уже почистил,  остается
только сварить ее.
   Он повозился у печки, поднес к постели таз с горячей водой.
   - Какую взять бритву, Винсент, мою или твою?
   - Разве нельзя съесть бифштекс, не побрившись?
   - Ну, нет! И кроме  того,  к  бифштексу  нельзя  и  прикоснуться,  если
сначала не вымоешь шею и уши да не причешешься как следует. Засунь-ка  это
полотенце себе под подбородок.
   Он тщательно выбрил  Винсента,  умыл  его,  причесал  и  одел  в  новую
рубашку, которую тоже достал из саквояжа.
   - Прекрасно! - воскликнул он, отойдя на несколько шагов и любуясь своей
работой. - Теперь ты похож на Ван Тога!
   - Живей, Тео! Бифштекс подгорает!
   Тео опять пододвинул стол к кровати и поставил на него толстый,  сочный
бифштекс, вареную картошку с маслом и молоко.
   - Черт возьми, Тео, неужели ты думаешь, что я съем весь этот бифштекс?
   - Разумеется, нет. Половину я беру на себя.  Ну,  принимайся  за  дело.
Нужно только покрепче зажмурить глаза, и все  будет  совсем  как  дома,  в
Эттене.
   После обеда Тео набил трубку Винсента парижским табаком.
   - Закуривай, - сказал он. - Не следовало бы разрешать тебе это, но  мне
кажется, что настоящий табак принесет скорей пользу, чем вред.
   Винсент с наслаждением затягивался, потирая время от времени себе  щеку
теплым, чуть влажным чубуком трубка. А Тео, пуская облачко дыма, задумчиво
глядел на шершавые доски стены и видел свое детство  в  Брабанте.  Винсент
всегда был для него  самым  близким  человеком  на  свете,  гораздо  более
близким, чем мать или  отец.  Благодаря  Винсенту  все  его  детство  было
светлым и чудесным. За этот год в Париже он забыл Винсента, но больше  уже
никогда его не забудет. Без Винсента ему все время чего-то недоставало. Он
чувствовал, что оба они как бы были частью единого целого. Вместе они ясно
видели свою жизненную цель, а порознь  -  заходили  в  тупик.  Вместе  они
понимали смысл жизни и дорожили  ею,  а  сам  он,  без  Винсента,  не  раз
спрашивал себя, к чему все его старания и все успехи? Надо, чтобы  Винсент
был рядом, тогда жизнь будет полной. И Винсенту он необходим, ведь Винсент
настоящий ребенок. Надо его вытащить из  этой  дыры,  поставить  опять  на
ноги. Надо заставить его понять, что он впустую  растрачивает  себя,  надо
как-то встряхнуть его, чтобы он обрел новую цель, новые силы.
   - Винсент, - сказал он, -  подождем  день  или  два,  пока  ты  немного
окрепнешь, а потом я заберу тебя домой, в Эттен.
   Несколько минут  Винсент  дымил  трубкой  и  не  отзывался.  Он  хорошо
понимал, что теперь надо все обсудить  самым  тщательным  образом,  и  для
этого, к несчастью, нет иного средства, кроме слов. Что ж, он  постарается
раскрыть Тео свою душу. И тогда все уладится.
   - Тео, а есть ли смысл мне возвращаться домой? Сам  того  не  желая,  я
стал в глазах семьи пропащим, подозрительным человеком, во  всяком  случае
на меня смотрят с опаской. Вот почему я думаю,  что  лучше  мне  держаться
подальше от родных, чтобы я как бы перестал  для  них  существовать.  Меня
часто обуревают страсти, я в любую  минуту  могу  натворить  глупостей.  Я
несдержан на язык и часто  поступаю  поспешно  там,  где  нужно  терпеливо
ждать. Но должен ли я из-за этого считать  себя  человеком  опасным  и  не
способным ни на что толковое? Не думаю. Нужно только эту самую страстность
обратить на хорошее дело. К примеру, у меня неудержимая страсть к картинам
и книгам и я хочу всю жизнь учиться, - для меня это так же необходимо, как
хлеб. Надеюсь, ты понимаешь меня.
   - Понимаю, Винсент. Но любоваться картинами и читать  книги  -  в  твои
годы всего лишь развлечение. Это не может стать делом твоей жизни. Вот уже
пять лет ты не устроен, мечешься от одного к  другому.  За  это  время  ты
опускался все больше и больше.
   Винсент взял щепоть табаку, растер его между ладонями,  чтобы  он  стал
влажным, и набил себе трубку. Но зажечь ее он позабыл.
   - Это верно, - отвечал он. - Верно, что порой я зарабатывал себе  кусок
хлеба сам, а порой мне давали его друзья из милости.  Это  правда,  что  я
потерял у многих  людей  всякое  доверие  и  мои  денежные  дела  в  самом
плачевном состоянии, а  будущее  темным-темно.  Но  разве  это  непременно
значит, что я опустился? Я  должен,  Тео,  идти  дальше  по  той  дорожке,
которую выбрал. Если я брошу искать, брошу учиться, махну на это  рукой  -
вот тогда я действительно пропал.
   - Ты что-то стараешься мне втолковать, старина, но убей меня бог,  если
я понимаю, в чем дело.
   Плотно прижимая к табаку горящую спичку, Винсент раскурил трубку.
   - Я помню те времена, - произнес он, - когда мы  бродили  вдвоем  около
старой мельницы в Рэйсвейке.  Тогда  мы  на  многое  смотрели  одинаковыми
глазами.
   - Но, Винсент, ты так изменился с тех пор.
   - Это не совсем верно. Жизнь у  меня  была  тогда  гораздо  легче,  это
правда, но что касается моих взглядов на жизнь - они остались прежними.
   - Ради твоего же блага мне хочется верить в это.
   - Ты не думай,  Тео,  что  я  отрицаю  факты.  Я  верен  себе  в  своей
неверности, меня волнует только одно - как стать полезным людям. Неужели я
не могу найти для себя полезного дела?
   Тео встал со стула, повозился с керосиновой лампой  и  в  конце  концов
зажег ее. Он налил стакан молока.
   - Выпей. Я не хочу, чтобы ты опять ослабел.
   Винсент пил быстро и чуть не захлебнулся. Еще не вытерев губы,  он  уже
снова заговорил:
   - Наши сокровенные мысли, - находят ли они когда-нибудь свое выражение?
У тебя в душе может пылать жаркий огонь, и никто не подойдет к нему, чтобы
согреться. Прохожий видит лишь легкий дымок из трубы и шагает дальше своей
дорогой. Скажи, что тут делать? Надо  ли  беречь  этот  внутренний  огонь,
лелеять его и терпеливо ждать часа, когда кто-нибудь подойдет погреться?
   Тео пересел со стула на кровать.
   - Знаешь, что мне сейчас представилось? - спросил он.
   - Нет, не знаю.
   - Старая мельница в Рэйсвейке.
   - Она была чудесная, эта мельница... Правда?
   - Правда.
   - И детство у нас было чудесное.
   - Ты сделал мое детство светлым, Винсент. Все мои  первые  воспоминания
связаны с тобой.
   Оба долго молчали.
   - Винсент, надеюсь, ты понимаешь,  -  все,  что  я  тут  тебе  говорил,
исходит от родители, а не от меня.  Они  уговорили  меня  поехать  сюда  и
постараться убедить тебя вернуться в Голландию и найти службу. Велели тебя
пристыдить.
   - Да, Тео, все, что они говорят,  -  истинная  правда.  Только  они  не
понимают, почему я так поступаю, и не видят, как важно то,  что  я  сейчас
делаю, для всей моей жизни. Но ведь если я опустился,  зато  преуспел  ты.
Если сейчас никто меня не любит, то зато любят тебя. И потому я  счастлив.
Я говорю тебе это от чистого сердца и буду так говорить всегда. Но мне  бы
очень хотелось, чтобы ты видел во мне не только неисправимого бездельника.
   - Забудем об этом. Если я не писал тебе целый год,  то  это  только  по
небрежности, а не в осуждение. Я верил в тебя, верил неизменно еще  с  тех
дней, когда мы брались за руки и шли по высокой траве через луга Зюндерта.
Я и сейчас верю в тебя не меньше. Мне только надо  быть  около  тебя  -  и
тогда, я знаю, что бы ты ни делал, все в конце концов будет хорошо.
   Винсент улыбался широкой, счастливой улыбкой, как улыбался  когда-то  в
Брабанте.
   - Какой ты добрый, Тео.
   Вдруг Тео загорелся жаждой действия.
   - Послушай, Винсент, давай все решим сейчас же, на  месте,  без  всяких
отлагательств. Мне кажется, что  за  всеми  твоими  рассуждениями  кроется
желание чего-то добиться, сделать нечто такое, что принесет тебе счастье и
успех. Скажи, старина, о чем же ты мечтаешь?  За  последние  полтора  года
Гупиль и компания дважды повышали мне жалованье,  у  меня  теперь  столько
денег, что я не знаю, куда их девать. Если ты  хочешь  чего-то  достичь  в
нуждаешься в помощи, если ты нашел свое дело в жизни, - скажи прямо, и  мы
образуем своего рода товарищество. С твоей стороны будет труд,  с  моей  -
капитал. А когда дело начнет приносить доход, ты сможешь вернуть  мне  мой
капитал с процентами. Признайся, разве у тебя нет каких-либо планов?  Ведь
ты, наверно, давно решил, чем ты станешь заниматься в  будущем,  всю  свою
жизнь!
   Винсент взглянул на груду рисунков, которые Тео только что рассматривал
у  окна.  На  лице  его  появилась  удивленная  улыбка,  затем   мелькнуло
недоверие, словно он еще  не  осознал,  что  происходит,  потом  вспыхнула
нескрываемая радость. Изумленно  вскинув  глаза  и  открыв  рот,  он  весь
засиял, будто подсолнух под жаркими лучами солнца.
   - Какое счастье! - тихо произнес он. - Именно это я и хотел сказать, но
не мог...
   Тео тоже взглянул на груду рисунков.
   - Я давно знал, о чем ты мечтаешь, - сказал он.
   Винсент трепетал от радости, у него было такое чувство, будто он  вдруг
пробудился от глубокого, долгого сна.
   - Ты понял это, Тео, раньше меня! Я не смел и думать об этом. Я боялся.
Ну, конечно же, у меня есть свое дело, и я не отступлюсь от  него.  Я  всю
жизнь стремился к нему, хоть и сам того не подозревал. Когда  я  учился  в
Амстердаме и Брюсселе, мне страшно хотелось рисовать, изображать на бумаге
все, что я видел. Но я не давал себе воли.  Я  боялся,  что  это  помешает
моему настоящему делу. Настоящее дело! Как я был слеп. В последние годы во
мне что-то шевелилось, стремясь  вырваться  наружу,  но  я  противился,  я
подавлял в себе это. И вот мне уже двадцать семь, и я  ничего  не  сделал,
ровным счетом ничего. Какой же я был идиот и слепец!
   - Не огорчайся, Винсент. С твоей энергией и решимостью  ты  сделаешь  в
тысячу раз больше, чем любой  другой  начинающий.  У  тебя  впереди  целая
жизнь.
   - Лет десять по крайней мере у меня еще есть.  За  это  время  я  успею
сделать кое-что стоящее.
   - Конечно, успеешь! И можешь жить, где тебе угодно: в Париже, Брюсселе,
Амстердаме, Гааге. Только реши, где, и я буду высылать тебе деньги  каждый
месяц. Пускай на это  потребуется  много  лет,  я  всегда  буду  верить  и
надеяться, пока будешь верить ты.
   - Ох, Тео, все эти страшные месяцы я чего-то искал, я старался нащупать
настоящую цель своей жизни, ее смысл, и не  знал  этой  цели.  Но  теперь,
когда я ее знаю, я никогда больше не паду духом. Понимаешь ли ты, Тео, что
это значит? После стольких бесплодных лет я наконец  нашел  себя!  Я  буду
художником! Непременно буду художником. Я не могу не быть им.  Вот  почему
раньше у меня ничего не выходило - я был не на своем  месте.  А  теперь  я
нашел дело, которое  мне  никогда  не  изменят.  О  Тео,  темница  наконец
отперта, и это ты, ты распахнул мне двери!
   - Никто уже не разлучит нас, Винсент! Мы теперь снова вместе, правда?
   - Да, Тео, на всю жизнь.
   - А сейчас отдыхай и поправляйся. Через  день-два,  когда  тебе  станет
лучше, я увезу тебя в Голландию, или в Париж, или куда ты захочешь.
   Одним прыжком Винсент перемахнул с кровати на середину комнаты.
   - К черту день-два! - кричал он. - Мы едем сейчас же! Поезд на Брюссель
отходит в девять вечера.
   И он яростно начал натягивать на себя одежду.
   - Но ты не можешь ехать сегодня, Винсент. Ты болен.
   - Болен, болен! С этим теперь покончено. В жизни я не  чувствовал  себя
лучше. Живей, Тео, нам нужно добраться до станции за десять минут. Кинь  в
свой саквояж эти чудесные простыни - и в путь!




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЭТТЕН


1

   Тео провел один день в Брюсселе с Винсентом, а  затем  уехал  в  Париж.
Наступила весна, брабантскне просторы звали и манили к  себе,  родной  дом
казался небесным раем. Винсент купил костюм мастерового из грубого черного
вельвета, который здесь называли  велутином,  купил  небеленой  энгровской
бумаги для  рисования  и  с  первым  же  поездом  отправился  в  Эттен,  в
родительское гнездо.
   Анна-Корнелия осуждала образ жизни Винсента потому, что видела, как сын
мучается и  как  он  несчастен.  Теодор  осуждал  сына  совсем  из  других
соображений; не будь Винсент его родным сыном, он попросту  отмахнулся  бы
от него. Он знал, что грешная жизнь Винсента не угодна богу, но  в  то  же
время опасался, что бегу будет еще более не угодно,  если  он  пренебрежет
своими отеческими обязанностями в бросит сына на произвол судьбы.
   Винсент заметил, что отец сильно  поседел  и  что  веко  правого  глаза
опустилось у него еще ниже. Годы как бы высушили все его черты; убыль  эта
ничем не восполнялась, так как бороды он не носил,  а  глаза  его  уже  не
говорили, как прежде: "Это я", - а, казалось, спрашивали: "Я ли это?"
   Мать показалась Винсенту еще более бодрой и обаятельной, чем раньше.  С
возрастом  она  не  высохла  и  не  ссутулилась,   а,   напротив,   словно
распрямилась. Улыбка, затаившаяся в морщинах ее лица около ноздрей в  губ,
словно бы заранее прощала людям все ошибки и промахи, а большое,  широкое,
доброе лицо было всегда открыто навстречу красоте земли.
   Несколько дней все семейство пичкало Винсента едой в  всячески  опекало
его, невзирая