Золя, - заявил Лотрек. - На мой взгляд, ваши  книги
слишком чувственны, они непристойны.
   - Да, уж кто-кто, а вы-то разглядите непристойность с первого взгляда!
   - Не в бровь, а в глаз, Лотрек!
   - Гарсон! - крикнул Золя. - Всем по бокалу вина!
   - Ну, мы влипли, - шепнул Сезанн Анкетену.  -  Когда  Эмиль  заказывает
вино, так и знай, он вам будет читать лекцию не меньше часа!
   Официант подал вино. Художники раскурили  свои  трубки  и  сели  тесным
дружеским кружком. Свет волнами  струился  от  газовых  ламп.  Глухой  шум
голосов за соседними столиками почти не мешал разговору.
   - Они называют мои книги безнравственными, - говорил Золя, - в силу тех
же самых причин, по которым считают безнравственными ваши  картины,  Анри.
Публика не способна понять, что в искусстве нет и не может быть  моральных
критериев. Искусство  аморально,  как  аморальна  и  жизнь.  Для  меня  не
существует непристойных картин или непристойных книг - есть только картины
и книги дурно задуманные и дурно написанные.  Шлюха  Тулуз-Лотрека  вполне
нравственна, ибо она  являет  нам  ту  красоту,  которая  кроется  под  ее
отталкивающей внешностью; невинная сельская девушка у Бугро аморальна, ибо
она до того слащава и приторна, что достаточно взглянуть на нее, чтобы вас
стошнило!
   - Да, да, это так, - кивнул Тео.
   Винсент видел, что художники уважают Золя  не  потому,  что  он  достиг
успеха - сам по себе успех в его обычном  понимании  они  презирали,  -  а
потому, что он работает в такой области, которая казалась им  таинственной
и невероятно трудной. Они внимательно прислушивались к его словам.
   - Человек с обыкновенным мозгом  мыслит  дуалистически:  свет  и  мрак,
сладкое и горькое, добро и зло. А в природе такого дуализма не существует.
В мире нет ни зла, ни добра, а только бытие и деяние. Когда  мы  описываем
действие, мы описываем жизнь; когда мы даем этому действию имя - например,
разврат  или  непристойность,  -  мы  вступаем  в   область   субъективных
предубеждений.
   - Но, послушайте, Эмиль, - возразил Тео. - Разве народ  может  обойтись
без стандартных нравственных мерок?
   - Мораль похожа на религию,  -  подхватил  Тулуз-Лотрек.  -  Это  такое
снадобье, которое ослепляет людей, чтобы они не видели пошлость жизни.
   - Ваша аморальность, Золя, не что иное, как анархизм, - сказал Съра.  -
Нигилистический анархизм. Он уже  давно  испробован,  но  не  дал  никаких
результатов.
   - Конечно, мы должны придерживаться определенных правил,  -  согласился
Золя. - Общественное благо требует от личности жертв. Я не возражаю против
морали,  я  протестую  лишь  против  той  ханжеской  стыдливости,  которая
обрызгала ядовитой слюной  "Олимпию"  и  которая  хочет,  чтобы  запретили
новеллы Мопассана. Уверяю вас, вся мораль в сегодняшней Франции сведена  к
половой сфере. Пусть люди спят, с  кем  им  нравится!  Мораль  заключается
совсем не в этом.
   - Это напомнило мне обед, который я давал несколько лет назад, -  начал
Гоген. - Один из приглашенных говорит мне: "Вы понимаете,  дружище,  я  не
могу  водить  свою  жену  на  ваши  обеды,  потому  что  там  бывает  ваша
любовница". - "Ну, что ж, - отвечаю я, - на  этот  раз  я  ее  куда-нибудь
ушлю". Когда обед кончился и супруги пришли домой, наша высоконравственная
дама, зевавшая весь вечер, перестала наконец зевать и говорит мужу: "Давай
поболтаем о чем-нибудь неприличном, а потом уж  займемся  этим  делом".  А
супруг ей отвечает:  "Нет,  мы  только  поболтаем  об  этом,  тем  дело  и
кончится. Я сегодня объелся за обедом".
   - Вот вам и вся мораль! - воскликнул Золя, перекрывая хохот.
   - Оставим на минуту мораль и вернемся к вопросу о  безнравственности  в
искусстве, - сказал Винсент. -  Никто  ни  разу  не  называл  мои  полотна
неприличными, но меня неизменно упрекали в еще более безнравственном грехе
- безобразии.
   - Вы попади в самую точку, Винсент, - подхватил Тулуз-Лотрек.
   - Да, в этом нынешняя публика и видит сущность аморальности, -  заметил
Гоген. - Вы читали, в  чем  обвиняет  нас  "Меркюр  де  Франс"?  В  культе
безобразия.
   - То же самое критики говорят и по моему адресу, - сказал Золя. -  Одна
графиня недавно мне заявляет: "Ах, дорогой Золя, почему вы, человек такого
необыкновенного таланта, ворочаете камни, только бы увидеть, какие грязные
насекомые копошатся под ними?"
   Лотрек вынул из кармана старую газетную вырезку.
   - Послушайте, что написал критик о моих полотнах, выставленных в Салоне
независимых. "Тулуз-Лотрека следует упрекнуть в смаковании  пошлых  забав,
грубого веселья и "низких предметов".  Его,  по-видимому,  не  трогает  ни
красота человеческих лиц, ни изящество форм, ни грация  движений.  Правда,
он поистине вдохновенной кистью выводит  напоказ  уродливые,  неуклюжие  и
отталкивающие создания, но разве нам нужна такая извращенность?"
   - Тени Франса Хальса, - пробормотал Винсент.
   - Что ж, критик не ошибается, - повысил голос Съра. - Если вы,  друзья,
неповинны в извращенности, то тем не  менее  вы  заблуждаетесь.  Искусство
должно иметь дело с абстрактными вещами - с цветом, линией, тоном. Оно  не
может быть средством улучшения социальных условий или какой-то погоней  за
безобразным. Живопись, подобно музыке, должна отрешиться  от  повседневной
действительности.
   - В прошлом году умер Виктор Гюго, - сказал Золя,  -  и  с  ним  умерла
целая  культура.  Культура  изящных  жестов,  романтики,  искусной  лжи  и
стыдливых умолчаний.  Мои  книги  прокладывают  путь  новой  культуре,  не
скованной моралью, - культуре двадцатого века. То же делает ваша живопись.
Бугро еще влачит свои мощи по улицам Парижа, но он  занемог  в  тот  день,
когда Эдуард Мане выставил свой "Завтрак на траве", и был заживо погребен,
когда Мане в последний раз прикоснулся кистью к "Олимпии".  Да,  Мане  уже
нет в живых, нет и Домье, но еще живы и Дега, и Лотрек, и  Гоген,  которые
продолжают их дело.
   - Добавьте к этому списку Винсента Ван Гога, - сказал Тулуз-Лотрек.
   - Поставьте его имя первым! - воскликнул Руссо.
   -  Отлично,  Винсент,  -  улыбнулся  Золя.  -  Вы  приобщены  к  культу
безобразия. Согласны ли вы стать его адептом?
   - Увы, - сказал Винсент, - боюсь, что  я  приобщен  к  этому  культу  с
рождения.
   - Давайте сформулируем наш  манифест,  господа,  -  предложил  Золя.  -
Во-первых, мы утверждаем, что все правдивое прекрасно, независимо от того,
каким бы отвратительным оно ни казалось. Мы принимаем все, что  существует
в природе, без всяких исключений. Мы считаем, что в жестокой правде больше
красоты, чем в красивой лжи, что в деревенской жизни больше поэзии, чем во
всех салонах Парижа. Мы думаем, что страдание,  -  благо,  ибо  это  самое
глубокое из всех человеческих чувств. Мы убеждены, что чувственная  любовь
- прекрасна, пусть даже  ее  олицетворяют  уличная  шлюха  и  сутенер.  Мы
считаем, что характер выше безобразия, страдание выше изящности, а суровая
неприкрытая действительность выше  всех  богатств  Франции.  Мы  принимаем
жизнь во всей ее полноте, без всяких моральных ограничений.  Мы  полагаем,
что проститутка ничем не хуже графини, привратник - генерала, крестьянин -
министра, - ибо все они часть природы, все вплетены в ткань жизни!
   - Поднимем бокалы,  господа!  -  вскричал  Тулуз-Лотрек.  -  Выпьем  за
безнравственность и культ безобразия. Пусть этот культ сделает  мир  более
прекрасным, пусть он сотворит его заново!
   - Какой вздор! - сказал Сезанн.
   - Вздор и чепуха, - подтвердил Жорж Съра.



9

   В начале июня Тео и Винсент перебрались на новую квартиру  -  Монмартр,
улица Лепик, 54. Это было совсем близко от  улицы  Лаваль,  стоило  только
подняться немного по улице Монмартр в  сторону  бульвара  Клиши,  а  затем
пройти по извилистой улице Лепик, минуя Мулен де ла Галетт,  к  той  части
холма, которая имела почти деревенский вид.
   Квартира была на четвертом этаже. Она состояла из трех комнат, кабинета
и кухни. В столовой Тео поставил свою мебель в стиле Луи-Филиппа и большую
печь  для  защиты  от  парижских  холодов.  У  Тео  был  настоящий  талант
обставлять квартиры. Он любил, чтобы все было как следует. Спал  он  рядом
со столовой. Винсент спал в кабинете, за которым находилась его мастерская
- небольшая комната с одним окном.
   - Ну, теперь тебе не придется больше работать  у  Кормона,  Винсент,  -
сказал Тео.
   Братья расставляли и переставляли мебель в столовой.
   - Да, теперь уж не придется. Но мне надо будет еще  немного  порисовать
там обнаженную женскую натуру.
   Тео поставил диван поперек комнаты и окинул ее критическим взглядом.
   - Ты ведь за последнее время не закончил ни одного полотна?  -  спросил
он Винсента.
   - Нет.
   - Почему же?
   - А что толку? До тех пор, пока я не  научился  как  следует  смешивать
краски... где ты хочешь поставить это кресло, Тео? Под лампой или у  окна?
Вот теперь, когда у меня есть своя мастерская...
   Наутро  Винсент  встал  с  солнышком,  наладил  мольберт,  натянул   на
подрамник холст, приготовил новую дорогую палитру, которую купил ему  Тео,
вымыл и размял кисти. Когда пришло время будить  Тео,  он  сварил  кофе  и
отправился в кондитерскую купить свежих рассыпчатых рожков.
   Тео сквозь сон почувствовал, как хлопочет у стола Винсент.
   - Ну, Винсент, - сказал он, - вот уже три месяца, как ты в школе.  Нет,
нет, я говорю не о Кормоне, я говорю о школе Парижа! Ты  видел  здесь  все
самое значительное в живописи, что только создала Европа за три  столетия.
И теперь ты готов...
   Винсент вскочил, отодвинув тарелку.
   - Тогда я сейчас же...
   - Садись, садись. Доешь завтрак. У тебя уйма времени. Беспокоиться тебе
не о чем. Красок и холстов я  накуплю  тебе  сколько  угодно,  будешь  ими
обеспечен. А ты бы тем временем полечил себе  зубы,  я  хочу  видеть  тебя
здоровым. И, ради бога, не торопись, пиши медленно я тщательно!
   - Не говори глупостей, Тео. Когда это я работая медленно и тщательно?
   Вернувшись вечером домой, Тео увидел, что Винсент вне себя  от  ярости.
Только подумать - он упорно вырабатывал свое мастерство шесть долгих лет в
невыносимо тяжких условиях, а теперь, когда он живет на всем, готовом,  он
с горьким стыдом чувствует свое бессилие!
   Лишь часам к десяти Тео удалось успокоить Винсента. Они пошли  обедать,
и мало-помалу Винсент снова обрел уверенность в себе. Тео выглядел бледным
и усталым.
   Следующие недели были  для  братьев  истинной  пыткой.  Возвращаясь  из
галереи, Тео заставал одну и ту же картину: Винсент метал громы и  молнии.
Крепкий запор уже не мог оградить спальню Тео.  Споря  с  братом,  Винсент
просиживал у него на кровати до  самого  утра.  Когда  Тео  в  изнеможении
засыпал, Винсент тряс его за плечо и будил без всякой жалости.
   - Перестань ходить по комнате, посиди хоть минуту, -  взмолился  Тео  в
одну из таких ночей. - И брось пить этот проклятый абсент. Гоген выработал
свой стиль отнюдь не благодаря абсенту. А  еще  послушай,  чертов  болван:
тебе надо не меньше года, чтобы взглянуть на свои полотна  критически.  Ну
какой толк, если ты свалишься с ног? Ты все худеешь, нервничаешь. Разве не
ясно, что в таком состоянии тебе не написать ничего путного?
   Наступило жаркое парижское лето. Солнце немилосердно накаляло мостовые.
Потягивая  прохладительные   напитки,   парижане   просиживали   в   своих
излюбленных уличных кафе до часу, а то и до двух ночи. Цветы на  Монмартре
яростно полыхали всеми красками. Сена серебристо поблескивала, струясь меж
извилистых  берегов,  где  росли  пышные  деревья  и  зеленели  прохладные
лужайки.
   Каждое  утро  Винсент  взваливал  свой  тяжелый  мольберт  на  спину  и
отправлялся на поиски мотива. Никогда  он  не  видел  в  Голландии  такого
знойного солнца, такого глубокого, чистого цвета. Почти  каждый  вечер  он
после работы заглядывал на антресоли  галереи  Гупиля  и  присоединялся  к
горячим спорам, которые здесь закипали.
   Однажды Гоген зашел к Винсенту, чтобы поучить его смешивать краски.
   - Где ты их покупаешь? - спросил он Винсента, указывая на тюбики.
   - Тео купил их где-то оптом.
   - Ты должен поддерживать папашу Танги. У него самые дешевые  краски  во
всем Париже, а когда художник садится на мель, он отпускает  ему  товар  в
кредит.
   - Кто это - папаша Танги? Я уже не в первый раз слышу от тебя это имя.
   - Так вы до сих пор еще не знакомы? Господи, да за чем же  дело  стало?
Из всех, кого я знаю, только у тебя и папаши Танги коммунистические начала
заложены в самой натуре. Надевай-ка свою  великолепную  заячью  шапку.  Мы
идем на улицу Клозель.
   Пока они шли по улице Лепик, Гоген рассказывал Винсенту о папаше Танги:
   - До того как Танги приехал в Париж, он работал штукатуром. В Париже он
сначала растирал краски у Эдуарда, потом нашел место консьержа, где-то  на
Монмартре. Но работала за него жена, а сам Танги начал  торговать  вразнос
красками. Он познакомился с Писсарро,  Моне  и  Сезанном,  и  так  как  те
полюбили его, все мы Стали  покупать  краски  у  папаши  Танги.  Во  время
последнего восстания он примкнул к коммунарам. Однажды, когда он дремал на
посту, на него напала банда версальцев.  Бедняга  не  мог  заставить  себя
выстрелить в человека. Он бросил мушкет наземь.  Его  приговорили  к  двум
годам каторги за измену, сослали в Брест на галеры, но  мы  его  вызволили
оттуда.
   Он скопил немного денег и  открыл  лавочку  на  улице  Клозель.  Лотрек
расписал в голубых тонах весь фасад  этой  лавочки.  Папаша  Танги  первым
выставил полотна Сезанна. С тех пор мы все выставляем картины у  него.  Не
потому, что он их продает - вовсе  нет!  Просто  папаша  Танги  -  горячий
поклонник искусства, но он беден и не в состоянии покупать картины. Вот он
и выставляет их у себя в лавчонке  и  любуется  ими  в  свое  удовольствие
целыми днями.
   - Ты хочешь сказать, что он не согласится продать  картину,  даже  если
ему предложат хорошую цену?
   - Ни за что не согласится. Ведь он берет только те полотна, которые ему
нравятся, и так привязывается к ним, что уже  не  может  выпустить  их  из
своих рук. Однажды, когда я сидел у него, в лавочку  зашел  хорошо  одетый
мужчина. Он залюбовался Сезанном и спросил,  сколько  стоит  это  полотно.
Любой другой торговец был бы рад продать картину  за  шестьдесят  франков.
Папаша  Танги  долго  глядел  на  нее  и  наконец  сказал:  "Ах  это!  Это
необыкновенно красивый Сезанн. Я  не  могу  его  уступить  меньше  чем  за
шестьсот франков". Покупатель живо ретировался, а папаша снял  картину  со
стены, поставил ее перед собой и заплакал.
   - Тогда какой же смысл выставлять у него картины?
   - Видишь ли, папаша Танги  -  странный  человек.  Все  его  познания  в
искусстве  сводятся  к  тому,  как  растирать  краски.  Но   он   обладает
безошибочным чутьем на настоящую живопись. Если он  когда-нибудь  попросит
твои работы - отдай ему их без колебаний. Это будет для тебя вступлением в
храм парижского искусства. А вот и  улица  Клозель,  нам  осталось  только
повернуть за угол.
   Улица Клозель была короткая, всего в один квартал,  и  соединяла  улицу
Мартир с улицей Анри Монье. Здесь было множество  лавчонок,  над  которыми
помещались два или три жилых этажа с белыми  ставнями  на  окнах.  Миновав
женскую  начальную  школу  и  перейдя  наискось  улицу,  Гоген  и  Винсент
оказались в лавке папаши Танги.
   Папаша Танги,  склонясь  над  столом,  рассматривал  японские  гравюры,
которые входили тогда в моду в Париже.
   - Папаша, я привел к тебе моего друга, Винсента Ван Гога. Он по  натуре
чуть ли не коммунист.
   - Рад вас видеть у себя, - сказал папаша Танги;  голос  у  него  звучал
мягко, почти как у женщины.
   Это был невысокий человек с одутловатым лицом и задумчивыми, ласковыми,
как у собаки, глазами. На нем была широкополая соломенная  шляпа,  которую
он нахлобучивал до  самых  бровей.  Руки  у  него  были  короткие,  ладони
широкие,  борода  жесткая,  щетинистая.  Правый  его  глаз  был  постоянно
прищурен и казался от этого вдвое меньше левого.
   - Вы в самом деле коммунист, господин  Ван  Гог?  -  робко  спросил  он
Винсента.
   - Не знаю, что вы понимаете под коммунизмом, папаша  Танги.  Я  считаю,
что каждый  должен  трудиться  столько,  сколько  позволяют  ему  силы,  и
заниматься тем делом, какое ему по сердцу, а взамен этого получать все,  в
чем он нуждается.
   - Видите, как просто, - рассмеялся Гоген.
   - Ах, Поль, - сказал папаша Танги, - ты же служил на бирже. Ведь деньги
делают человека зверем, не так ли?
   - Да, равно как и отсутствие денег.
   - Нет, не денег, а еды и всего необходимого для жизни.
   - Именно так, папаша Танги, - подтвердил Винсент.
   - Наш приятель Поль, - продолжал  Танги,  -  презирает  людей,  которые
зарабатывают деньги, и он же презирает нас, потому  что  мы  не  можем  их
заработать. Но я предпочитаю принадлежать к числу последних. Тот  негодяй,
кто тратит на себя более пятидесяти сантимов в день.
   - Ну, раз так, я поневоле могу служить примером добродетели,  -  сказал
Гоген. - Папаша Танги, де отпустишь ли ты мне в кредит еще немного красок?
Правда, я и так задолжал тебе кучу денег, но я не смогу работать, если...
   - Хорошо, Поль, я отпущу тебе красок в кредит. Если бы я доверял  людям
поменьше, а ты побольше, нам обоим жилось бы куда лучше.  Где  твоя  новая
картина, которую ты мне обещал?  Может  быть  мне  удастся  ее  продать  и
выручить деньги за свои краски.
   Гоген подмигнул Винсенту.
   - Я принесу тебе не одну картину, папаша  Танги,  а  целых  две,  и  ты
повесишь их рядом. А теперь, если ты дашь мне один  тюбик  черной  и  один
тюбик желтой...
   - Заплати сначала по счету, тогда получишь краски!
   Услышав этот окрик, все обернулись. Из задней комнаты, хлопнув  дверью,
в лавочку вошла  мадам  Танги.  Это  была  маленькая  жилистая  женщина  с
суровым, худым лицом и злыми глазами. Она ястребом налетела на Гогена.
   -  Уж  не  думаешь  ли  ты,  что  у  нас  благотворительное  заведение?
По-твоему, мы должны быть сыты  папашиным  коммунизмом?  Плати  по  счету,
мошенник, а то я пожалуюсь в полицию!
   Гоген с самой неотразимой улыбкой поцеловал у мадам Танги руку.
   - Ах, Ксантиппа, вы сегодня просто очаровательны!
   Мадам Танги не понимала, почему этот  по-своему  красивый  беспардонный
наглец всегда величает ее Ксантиппой, но ей нравилось звучное имя,  и  она
чувствовала себя польщенной.
   - Ты не думай, что вскружишь мне голову,  бездельник.  Я  загубила  всю
свою жизнь, растирая эти проклятые  краски,  а  тут,  представь,  является
какой-то проходимец и ворует их у меня на глазах!
   - Бесценная моя Ксантиппа, не будьте столь жестоки!  Ведь  у  вас  душа
художника. Это написано на вашем обольстительном личике.
   Мадам Танги поднесла передник к лицу, словно хотела стереть с него все,
что могло напомнить о художниках.
   - Тьфу! - отплюнулась она. - Хватит и одного художника в доме! Наверно,
он говорил тебе, что собирается жить на пятьдесят сантимов в день.  А  где
он, по-твоему, возьмет эти пятьдесят сантимов, если я их не заработаю  для
него?
   - Весь Париж говорит о вашей доброте и талантах, дорогая Ксантиппа.
   Гоген снова склонил голову и коснулся губами узловатой, загрубелой руки
мадам Танги. На этот раз она оттаяла.
   - Ладно, хоть ты и мошенник, да еще и льстец, но, так  и  быть,  возьми
себе немного красок. Только смотри, чтобы по счету было уплачено!
   - За  такую  доброту,  моя  милая  Ксантиппа,  я  напишу  ваш  портрет.
Когда-нибудь его повесят в Лувре и он увековечит наши имена.
   В этот миг звякнул колокольчик входной двери. Вошел незнакомый человек.
   - Я насчет той картины, которая выставлена  в  окне,  -  сказал  он.  -
Натюрморт с яблоками. Чья эта картина?
   - Это картина Поля Сезанна.
   - Сезанна? Никогда не слыхал о таком художнике. Она продается?
   - Ах, нет, к сожалению, она уже...
   Мадам Танги  опусти