лоб шляпках, украшенных перьями.
   - Блестящий парад, не правда ли, Тео?
   - О да. Париж, в сущности, просыпается лишь в час аперитива.
   - Я вот все думаю... что именно делает Париж таким чудесным?
   - По правде говоря, не знаю. Это вечная тайна.  Дело,  мне  кажется,  в
характере французов. Им свойственно чувство свободы и терпимости, легкое и
веселое отношение к жизни... А, вот идет один мой приятель, с которым  мне
хочется тебя познакомить. Добрый вечер, Поль. Как поживаешь?
   - Благодарю, Тео, прекрасно.
   - Разреши представить тебе моего брата, Винсента Ван Гога. Винсент, это
Поль Гоген. Присаживайся, Поль, и выпей свой неизменный абсент.
   Гоген взял рюмку, лизнул абсент и провел кончиком языка по небу.
   - Как вы находите Париж, господин Ван Гог? - спросил он, повернувшись к
Винсенту.
   - О, мне он очень и очень нравится.
   - Tien! C'est curieux! [Вот как! Это любопытно!  (фр.)]  Ведь  есть  же
люди, которым он нравится. Что касается меня, то  я  считаю  его  огромной
помойкой, не более. Вся цивилизация - помойка.
   - Куантро мне не очень по вкусу, Тео. Можешь ты предложить  чего-нибудь
еще?
   - Попробуйте абсент, господин Ван  Гог,  -  посоветовал  Гоген.  -  Это
единственный напиток, достойный художника.
   - Как ты думаешь, Тео?
   - Чего ты меня-то спрашиваешь? Решай сам. Гарсон! Еще  один  абсент.  У
тебя сегодня очень довольный вид, Поль. Что случилось? Продал картину?
   - Фу, какая проза, Тео. Нет, сегодня  утром  со  мной  произошло  нечто
необычайное.
   Тео украдкой подмигнул Винсенту.
   - Расскажи нам, Поль. Гарсон! Еще абсент для господина Гогена.
   Гоген снова прикоснулся к абсенту кончиком языка, провел им по  небу  и
начал рассказывать.
   - Вы, конечно, знаете тупик Френье, - тот, что идет от улицы Форно? Так
вот, сегодня, в пять часов утра, я слышу  там,  как  мамаша  Фурель,  жена
возчика, орет благим матом: "Караул! У меня повесился муж!"  Я  вскочил  с
кровати, натянул брюки (приличие прежде всего!), схватил нож, побежал вниз
и перерезал веревку. Возчик уже задохнулся,  хотя  был  совсем  теплый.  Я
хотел перенести его и положить на кровать.  "Не  тронь!  -  кричит  мамаша
Фурель. - Надо дождаться полиции!"
   А рядом с моим домом живет огородник, который торгует овощами со  своих
грядок. "Найдется у вас канталупа?" - спрашиваю я его. "Как  же,  господи,
найдется, совсем спелая". За завтраком я  съел  эту  дыню,  совершенно  не
думая о человеке, который повесился. Как видите, в жизни не все  уж  столь
дурно. Кроме яда, есть и  противоядие.  Я  был  приглашен  на  завтрак,  а
поэтому надел лучшую рубашку, рассчитывая потрясти общество.  Я  рассказал
об этом происшествии всем, кто там был. Они беззаботно улыбались и  только
попросили себе на счастье по куску веревки, на которой повесился возчик.
   Винсент внимательно вгляделся в Поля  Гогена.  У  Гогена  была  крупная
черноволосая голова варвара, массивный, перекошенный к  правому  углу  рта
нос,  большущие,  навыкате,  миндалевидные  глаза,  постоянно  сохранявшие
выражение жестокой меланхолии. Крепкие кости проступали у него  буграми  в
надбровьях, под глазами, на длинных скулах и широком подбородке.  Это  был
настоящий гигант, в нем чувствовалась огромная первобытная сила.
   Тео вяло усмехнулся.
   - Боюсь, Поль, что ты слишком смакуешь свои садистские шутки, чтобы они
казались естественными. Ну, мне пора, я приглашен на обед. Пойдем  вместе,
Винсент?
   -  Пусть  он  останется  со  мной,  Тео,  -  сказал  Гоген.  -  Я  хочу
познакомиться с твоим братом поближе.
   - Что ж, прекрасно. Но не вливай в него слишком  много  абсента.  Он  к
этому не привык. Гарсон, сколько с меня?
   - Ваш брат - хороший человек, Винсент, - продолжал Гоген уже на  улице.
- Он еще боится выставлять работы молодых художников, но, мне кажется, ему
мешает лишь Валадон.
   - На антресолях у него выставлены Моне, Сислей, Писсарро и Мане.
   - Верно. Но где же Съра? Где  Гоген?  А  Сезанн  и  Тулуз-Лотрек?  Ведь
кое-кто уже стареет, и время скоро будет упущено.
   - Вы знаете Тулуз-Лотрека?
   -  Анри?  Ну,  разумеется!  Кто  его  не  знает!  Чертовски  интересный
художник, но совсем сумасшедший. Думает, что  если  будет  спать  с  пятью
тысячами женщин, то докажет себе, что он полноценный мужчина. Каждое утро,
когда он просыпается, его мучает сознание, что он безногий урод, и  каждый
вечер он топит свою боль в вине и  любовных  утехах.  Но  наутро  все  его
терзания начинаются снова. Если бы он не был таким психопатом, то стал  бы
одним из самых блестящих наших художников. Ну,  нам  сюда,  за  угол.  Моя
мастерская  на  четвертом  этаже.  Осторожней  на  лестнице,  тут  сломана
ступенька.
   Гоген вошел в свое  жилище  первым  и  зажег  лампу.  Это  была  жалкая
мансарда: здесь стояли лишь мольберт, металлическая кровать, стол и  стул.
В нише у двери Винсент заметил несколько вызывающе неприличных фотографий.
   - Судя по этим картинкам, у  вас  не  слишком  возвышенные  взгляды  на
любовь, - заметил Винсент.
   - Где вас усадить, на кровати или на стуле? На столе есть табак, можете
набить свою трубку. А что касается любви, то  я  люблю  женщин  толстых  и
порочных. Мне скучно, когда женщины проявляют интеллект.  Я  давно  мечтаю
найти толстую  любовницу,  и  мне  никогда  это  не  удавалось.  Словно  в
насмешку, они вечно оказываются беременными. Читали вы новеллу этого юноши
Мопассана, которая была напечатана в прошлом месяце?  Мопассан  -  протеже
Золя. Так вот, там рассказывается,  как  человек,  который  любит  толстых
женщин, велел приготовить рождественский обед на две персоны  и  вышел  на
улицу в поисках подруги. Ему встретилась женщина,  вполне  удовлетворяющая
его вкус, но едва они сели за стол, она возьми да и роди ему мальчика!
   - Все это не имеет ничего общего с любовью, Гоген.
   Подложив свою мускулистую руку под голову, Гоген растянулся на  кровати
и стал жадно курить, пуская к некрашеному потолку клубы дыма.
   - Вы не подумайте, Винсент, что я нечувствителен к красоте,  -  нет,  я
попросту ее не перевариваю. Как вы  догадываетесь,  я  не  признаю  любви.
Сказать "Я люблю вас" для меня немыслимо, не повернется язык. Но я  отнюдь
не жалуюсь. Подобно Христу, я заявляю: "Плоть есть плоть, а дух есть дух".
И вследствие этого скромный доход удовлетворяет мою плоть, а дух пребывает
в мире.
   - И все это, как видно, дается вам очень легко!
   - Нет, когда  дело  касается  постели,  все  это  совсем  не  легко.  С
женщиной, которая испытывает наслаждение, и я наслаждаюсь  вдвое  сильнее.
Но я скорее опущусь до онанизма, чем стану растрачивать  свои  чувства.  Я
берегу их для живописи.
   - В последнее время такие мысли приходили и мне. Нет, нет,  спасибо,  я
больше не выдержу ни капли абсента. А вы пейте, не смотрите на  меня.  Мой
брат Тео очень хорошо отзывается о ваших работах. Можно мне  взглянуть  на
них?
   Гоген спрыгнул с кровати.
   - Право, не знаю. Мои полотна - это совершенно  частные,  личные  вещи,
такие же, как, скажем, письма. Ладно, я все-таки  покажу  их  вам.  Но  вы
понимаете, при таком свете много не увидишь. Ну, хорошо, хорошо, смотрите,
если вам так хочется.
   Гоген присел на корточки, вытащил из-под кровати груду полотен и  начал
одно за другим ставить их на стол, прислоняя к  бутылке  абсента.  Винсент
приготовился к чему-то необыкновенному, но то, что он  увидел,  вызвало  у
него лишь недоумение. Все на этих полотнах  насквозь  пронизывало  солнце;
тут были деревья, которые не мог бы определить ни один ботаник;  животные,
о существовании которых  не  подозревал  и  сам  Кювье;  люди,  каких  мог
сотворить только Гоген; море, словно излившееся из кратера вулкана;  небо,
на котором не мог бы жить ни одни  бог.  Тут  были  неуклюжие  остроплечие
туземцы, в их детски наивных глазах чудилась таинственность бесконечности;
были фантазии, воплощенные в пламенно-алых, лиловых  и  мерцающих  красных
тонах; были  чисто  декоративные  композиции,  в  которых  флора  и  фауна
источали солнечный зной и сияние.
   - Вы как Лотрек, - сказал Винсент. -  Вы  ненавидите.  Ненавидите  всей
силой вашего сердца.
   Гоген рассмеялся.
   - Что вы скажете о моей живописи, Винсент?
   - Откровенно говоря, не знаю, что и сказать. Дайте мне время  собраться
с мыслями. Разрешите, я приду к вам еще раз и посмотрю ваши работы.
   - Приходите сколько угодно. В Париже есть сейчас  только  один  молодой
человек, который пишет так же хорошо, как  я,  -  Жорж  Съра.  Он  -  тоже
примитив. Все остальное парижское дурачье вполне цивилизованно.
   - Жорж Съра? - отозвался Винсент. - Кажется, я о нем и не слыхал.
   - Наверняка не  слыхали.  Его  полотна  не  хочет  выставлять  ни  один
торговец картинами. А между тем он великий художник.
   - Мне хотелось бы встретиться с ним, Гоген.
   - Я сведу вас к нему. А сейчас что вы  скажете,  если  я  предложу  вам
пойти в "Брюан" и пообедать? Деньги у вас есть? У меня  всего-навсего  два
франка. Эту бутылку мы лучше прихватим с собой. Идите  вперед.  Я  подержу
лампу, пока вы спуститесь, а то вы сломаете себе шею.



5

   Было уже почти два часа ночи, когда они подошли к дому Съра.
   - А мы не разбудим его? - спросил Винсент.
   - Бог мой, куда там! Он работает ночи напролет. И почти целые дни.  Мне
кажется, он никогда не спит. Вот его дом. Это  собственность  его  мамаши.
Однажды она мне сказала: "Жорж, мой сын, хочет заниматься  живописью.  Ну,
что ж, пусть занимается ею. У меня достаточно денег, чтобы жить нам обоим.
Лишь бы он был счастлив". А Жорж у нее - примерный сын. Не пьет, не курит,
не ругается, не шляется по ночам, не волочится  за  женщинами,  не  тратит
денег ни на что, кроме холстов и  красок.  У  него  только  один  порок  -
живопись. Говорят, у него тут неподалеку есть любовница и сын от  нее,  но
сам он о них никогда словом не обмолвился.
   - В доме, кажется, темно, - сказал Винсент. -  Как  бы  нам  войти,  не
потревожив семейство?
   - У Жоржа есть мансарда. Зайдем с другой стороны, может быть, там горит
свет. Кинем ему в окно камешек. Нет, нет, кидать  буду  я.  А  то  вы  еще
бросите неудачно, попадете в окно на третьем этаже и разбудите мамашу.
   Жорж Съра сошел вниз, открыл дверь и, приложив  палец  к  губам,  повел
гостей наверх. Когда он притворил дверь своей мансарды, Гоген сказал:
   - Жорж, я хочу тебя познакомить с Винсентом Ван Гогом, братом  Тео.  Он
пишет как голландец, но во всем остальном это чертовски хороший парень.
   Мансарда у Съра была очень большая, она занимала чуть-ли не целый  этаж
во всю длину. На стенах висели огромные  неоконченные  картины,  под  ними
высились подмостки. Висячая  газовая  лампа  освещала  высокий  квадратный
стол, на котором лежало сырое полотно.
   - Рад  познакомиться  с  вами,  господин  Ван  Гог.  Сделайте  милость,
простите меня, я поработаю минутку. Надо еще раз пройтись в  одном  месте,
пока краски не просохли.
   Он взобрался на высоченный табурет  и  склонился  над  своей  картиной.
Газовая  лампа  бросала  ровный,  желтоватый  свет.   Двадцать   маленьких
горшочков с краской были аккуратно  расставлены  вдоль  края  стола.  Съра
обмакнул в краску кончик кисточки  -  таких  маленьких  кисточек  Винсенту
никогда не доводилось видеть - и с математической точностью начал наносить
на холст  цветные  пятнышки.  Он  работал  ровно,  без  всякого  волнения.
Движения  у  него  были  рассчитанные  и  бесстрастные,  как   у   машины.
Точка-точка-точка. Зажав отвесно кисточку в пальцах, он  едва  касался  ею
краски и тук-тук-тук-тук - сотни раз быстро ударял ею по полотну.
   Винсент смотрел на него разинув рот. Наконец Съра обернулся и сказал:
   - Ну, вот, я и выдолбил это место.
   - Ты не покажешь свою работу Винсенту, Жорж? - спросил Гоген. - Он ведь
из тех краев, где пишут только  коров  да  овец.  О  существовании  нового
искусства он узнал всего неделю назад.
   - Тогда, пожалуйста, влезьте на этот табурет, господин Ван Гог.
   Винсент взобрался на табурет и глянул на лежавшее  перед  ним  полотно.
Ничего подобного он не видел до этих пор  ни  в  искусстве,  ни  в  жизни.
Картина изображала остров Гранд-Жатт. Здесь, подобно  пилонам  готического
собора,  высились  какие-то  странные,  похожие  скорее  на  архитектурные
сооружения, человеческие существа, написанные бесконечно разнообразными по
цвету пятнышками. Трава, река, лодки, деревья, - все было словно в тумане,
все  казалось  абстрактным  скоплением  цветных  пятнышек.  Картина   была
написана в самых светлых тонах - даже Мане  и  Дега,  даже  сам  Гоген  не
отважились бы на такой свет и такие яркие краски. Она  уводила  зрителя  в
царство почти немыслимой, отвлеченной гармонии. Если это и была жизнь,  то
жизнь особая, неземная. Воздух мерцал и светился, но в нем не ощущалось ни
единого дуновения. Это был как бы натюрморт живой, трепетной  природы,  из
которой начисто изгнано всякое движение.
   Гоген,  стоявший  рядом  с  Винсентом,  увидев  выражение   его   лица,
расхохотался.
   - Ничего, Винсент, с первого раза полотна Жоржа поражают  любого  точно
так же, как и вас. Не смущайтесь! Что вы о них думаете?
   Винсент поглядел на Съра, как бы прося прощения.
   - Вы меня извините,  господин  Съра,  но  в  последнее  время  на  меня
свалилось столько неожиданностей,  что  я  утратил  всякое  равновесие.  Я
воспитан в голландских традициях. Того, за что борются  импрессионисты,  у
меня и в мыслях не бывало. А теперь вот я с удивлением вижу, как  все  мои
прежние представления рушатся.
   - Понимаю, - спокойно ответил Съра.  -  Мой  метод  переворачивает  все
искусство живописи, и нельзя требовать, чтобы вы  приняли  его  с  первого
взгляда.  Видите  ли,  господин  Ван  Гог,  до   сего   времени   живопись
основывалась на личном опыте художника. Я поставил себе  цель  сделать  ее
абстрактной наукой. Мы должны научиться классифицировать наши  ощущения  и
добиться здесь математической точности. Любое человеческое ощущение  может
и должно быть сведено к  абстрактному  выражению  в  цвете,  линии,  тоне.
Видите эти горшочки о краской на моем столе?
   - Да, я сразу обратил на них внимание.
   - Каждый из этих  горшочков  заключает  в  себе  какое-то  человеческое
чувство. По моей формуле чувства можно изготовить на фабрике и продавать в
аптеке. Довольно нам смешивать краски на палитре, полагаясь на  случай,  -
этот метод уже стал достоянием прошлого века, Отныне пусть художник идет в
аптеку и покупает горшочки с красками. Наступил век  науки,  и  я  намерен
превратить живопись в науку.  Личности  предстоит  исчезнуть,  а  живопись
должна подчиниться строгому расчету, как архитектура. Вы  меня  понимаете,
господин Ван Гог?
   - Нет, - сказал Винсент. - Боюсь, что не понимаю.
   Гоген подтолкнул Винсента локтем.
   - Но послушай, Жорж, почему ты уверяешь, что  это  именно  твой  метод?
Писсарро открыл его, когда тебя еще не было на свете.
   - Это ложь!
   Лицо Съра побагровело. Соскочив с табурета, он быстро подошел  к  окну,
побарабанил пальцами по подоконнику и напустился на Гогена:
   - Кто сказал, что Писсарро открыл это прежде меня? Я утверждаю, что это
мой метод. Я первым применил его. Писсарро воспринял пуантилизм от меня. Я
переворошил всю историю искусства, начиная  с  итальянских  примитивов,  и
говорю вам, что до меня никому это не приходило в голову. Да как ты только
смеешь...
   Он свирепо закусил нижнюю губу и отошел к подмосткам, повернув к гостям
свою сутулую спину.
   Винсент был изумлен такой резкой переменой. У этого  человека,  который
только что тихо сидел, склонившись над своей  работой,  были  на  редкость
правильные,  строгие  в  своем  совершенстве  черты  лица.  У  него   были
бесстрастные глаза, суховато-сдержанные  манеры  ученого,  погруженного  в
свои исследования. Голос его звучал холодно,  почти  назидательно.  Минуту
назад во всем его облике было нечто столь же  абстрактное,  как  и  в  его
полотнах. А теперь он, стоя в углу мансарды, кусал  свою  толстую  красную
губу, выпяченную из пышной бороды, и сердито ерошил  кудрявую  темно-русую
шевелюру, которая только что была аккуратнейшим образом причесана.
   - Хватит тебе, Жорж! - увещевал его Гоген, подмигивая Винсенту. -  Всем
известно, что это твой метод. Без тебя не было бы никакого пауантилизма.
   Съра смягчился и подошел к столу.  Гневный  блеск  его  глаз  понемногу
гаснул.
   - Господин Съра, - заговорил  Винсент,  -  разве  мы  можем  превратить
живопись в отвлеченную, безличную науку, если в ней всего важнее выражение
личности художника?
   - Одну минуту. Сейчас сами увидите.
   Съра схватил со стола коробку цветных мелков и  уселся  прямо  на  пол.
Газовая лампа ровно  освещала  мансарду.  Было  по-ночному  тихо.  Винсент
присел по одну сторону Съра, Гоген - по другую. Съра все еще не мог  унять
свое волнение, и голос его прерывался.
   - На мой взгляд, - сказал он, - все способы воздействия, существующие в
живописи, можно выразить какой-то формулой. Допустим,  я  хочу  изобразить
цирк. Вот наездница на неоседланной лошади, вот тренер, а здесь публика. Я
хочу выразить дух беспечного веселья. А какие  у  нас  есть  три  элемента
живописи? Линия, цвет и тон. Прекрасно. Чтобы выразить дух веселья, я веду
все линии вверх от горизонта - вот так. Я беру  яркие,  светящиеся  цвета,
они у меня преобладают - в  результате  у  меня  преобладает  теплый  тон.
Видите? Ну разве это не абстракция веселья?
   - Верно, - согласился Винсент. - Это, может быть, и абстракция веселья,
но самого веселья я здесь не вижу.
   Все еще сидя на корточках, Съра взглянул на Винсента. Его лицо  было  в
тени. Теперь Винсент снова увидел, как красив этот человек.
   - Я не стараюсь выразить само веселье. Вы знакомы  с  учением  Платона,
мой друг?
   - Знаком.
   - Так вот, художник должен научиться изображать не предмет, а  сущность
предмета. Когда он пишет лошадь, это должна быть не та конкретная  лошадь,
которую вы можете опознать на улице. Камера  создает  фотографию;  нам  же
следует  идти  гораздо  дальше.  Мы  должны  уловить,  господин  Ван  Гог,
платоновскую лошадиную сущность, идею лошади в  крайнем  ее  выражении.  И
когда мы пишем человека, это должен быть не какой-то, к примеру, консьерж,
с бородавкой на носу, а дух и сущность всех людей. Вы меня понимаете,  мой
друг?
   - Я понимаю, - ответил Винсент, - но я не могу согласиться с вами.
   - Придет время, и вы со мной согласитесь.
   Съра встал на ноги и полой халата стер свой рисунок.
   - Теперь поговорим, как надо изображать покой, тишину, - продолжал  он.
- Я пишу сейчас остров Гранд-Жатт. Все линии  тут  я  веду  горизонтально,
видите? У меня будет равновесие между теплыми и  холодными  тонами  -  вот
таким образом; равновесие  между  темным  в  светлым  цветом  -  вот  так.
Понимаете?
   - Продолжай, Жорж, и не задавай дурацких вопросов, - сказал Гоген.
   - А теперь мне надо показать печаль. Делаем все линии ниспадающими, вот
как тут. Делаем преобладающим холодный тон - вот так, и накладываем темные
краски - так. И поглядите - вот сущность печали! Это  может  сделать  даже
ребенок. Математические формулы компоновки пространства на  полотне  будут
изложены в маленькой книжечке. Я уже  разработал  эти  формулы.  Художнику
остается только прочесть книжку, сходить в  аптеку,  приобрести  горшки  с
различными красками и неукоснительно соблюдать правила. Он будет  истинным
ученым и в то же время  совершенным  живописцем.  Он  сможет  работать  на
солнце и при свете газа, сможет быть монахом или распутником, и не  важно,
сколько ему будет лет - семь или  семьдесят,  -  всякая  работа  неизменно
получится у него архитектоничной, безличной и совершенной.
   Винсент в ответ только заморгал глазами. Гоген рассмеялся.
   - Он думает, что ты сумасшедший, Жорж.
   Съра стер последний штрих на полу и кинул халат в темный угол.
   - Вы в самом деле так думает