разгуливающих по музею.
   - Я должен извиниться перед вами, - сказал под конец  Винсент,  вдоволь
наглядевшись на гравюры. - У меня нет денег, я не могу  купить  у  вас  ни
листа.
   Торговец красноречивым галльским жестом вскинул над головой руки.
   - О, это ровно ничего не значит! Приходите сюда  еще,  пусть  даже  без
сантима в кармане.
   Все двенадцать километров до Вама Винсент прошел так,  словно  совершал
приятную прогулку. Солнце закатывалось за иззубренный угольными пирамидами
горизонт и кое-где окрашивало края облаков в  нежный  перламутровый  цвет.
Винсент приметил, что каменные домики Кема, будто гравюры, созданные самой
природой, так и просятся в раму, а поднявшись на холм, почувствовал, каким
покоем дышит раскинувшаяся внизу зеленая долина. Сам не  зная  почему,  он
был счастлив.
   На другой день он пошел к Маркасскому террикону и зарисовал  девочек  и
женщин, которые взбирались на  гору,  выковыривая  из  ее  боков  крупинки
черного золота. После обеда он сказал супругам Дени:
   - Пожалуйста, посидите еще минутку за столом. Я хочу кое-что сделать.
   Он побежал в свою комнату, принес альбом и карандаш  и  набросал  очень
похожий портрет своих друзей. Мадам Дени встала и заглянула в альбом через
плечо Винсента.
   - Ах, господин Винсент! - воскликнула она. - Да вы художник!
   Винсент смутился.
   - Что вы, - возразил он. - Это только ради забавы.
   - Нет, это просто чудесно, - настаивала мадам Дени. - Я здесь почти как
живая.
   - Почти! - рассмеялся Винсент. - В том-то  и  дело,  что  почти,  а  не
совсем.
   Домой о своем новом занятии он не писал,  прекрасно  зная,  как  там  к
этому отнесутся. "Ох, Винсент снова чудит! Когда же он возьмется за  ум  и
станет практичнее!"
   Помимо всего, это новое увлечение имело любопытную особенность: оно как
бы касалось его одного и никого более. Он не мог ни говорить, ни писать  о
своих рисунках. Никогда и ничего Винсент не скрывал так ревниво,  как  эти
наброски; он и мысли не допускал о том,  чтобы  их  увидели  чужие  глаза.
Пусть все в них до последнего штриха лишь жалкое дилетантство - в каком-то
смысле они были для него священны.
   Винсент вновь стал заходить в хижины углекопов, но теперь вместо Библии
в руках у него был альбом и карандаш. Однако углекопы были рады ему ничуть
не меньше. Винсент рисовал, глядя, как на полу играют дети,  как  хозяйки,
наклонясь, возятся у печек, как семья  ужинает  после  трудового  дня.  Он
зарисовывал в своем альбоме Маркасс с его высокими трубами,  черные  поля,
сосновый лес по ту  сторону  оврага,  крестьян,  пахавших  в  окрестностях
Патюража. В непогоду он сидел в своей комнате наверху, копируя висевшие на
стене гравюры и свои черновые эскизы, сделанные накануне.  Ложась  вечером
спать, он считал, что день не прошел даром, если одна  или  две  вещи  ему
удались. А наутро, проспавшись после вчерашнего творческого опьянения,  он
убеждался, что  рисунки  плохи,  безнадежно  плохи.  И  он  без  колебания
выбрасывал их вон.
   Винсент избавился от мучительной тоски, он был счастлив потому, что уже
не думал о своих несчастьях. Он знал, что стыдно жить  на  деньги  отца  и
брата, не пытаясь прокормиться собственным трудом, но не слишком заботился
об этом и весь отдался рисованию.
   Через несколько недель, по многу раз перерисовав все свои  гравюры,  он
понял,  что,  если  он  хочет  совершенствоваться,   ему   надо   побольше
копировать, и непременно больших мастеров. Хотя от Тео не было  писем  вот
уже целый год, Винсент, глядя на ворох своих  неудачных  рисунков,  смирил
гордость и сам написал брату:

   "Дорогой Тео!
   Если я не ошибаюсь, у тебя когда-то были "Полевые работы" Милле.
   Будь любезен, пришли их мне ненадолго по  почте.  Дело  в  том,  что  я
копирую большие этюды Босбоома и  Аллебе.  Если  бы  ты  взглянул  на  мои
рисунки, то, может быть, остался бы доволен.
   Пришли все, что у тебя есть, и не беспокойся обо  мне.  Если  только  у
меня будет возможность продолжать работу,  я  так  или  иначе  найду  свое
место.
   Пишу тебе, оторвавшись от рисунка, очень тороплюсь его  кончить.  Итак,
будь здоров и пришли мне гравюры как можно скорей.
   Крепко жму твою руку.
   Винсент".

   Постепенно у Винсента  родилось  еще  одно  желание  -  ему  захотелось
поговорить о своей работе с каким-нибудь художником, уяснить себе, что  он
делает правильно, а что неправильно. Он знал, что его  рисунки  плохи,  но
они были слишком дороги ему, чтобы он мог увидеть, в чем их  порок.  Нужен
был чужой, строгий глаз, не ослепленный авторской гордостью.
   Но к кому он мог обратиться? Это было  даже  не  желание,  а  настоящий
голод, голод еще белее сильный, чем тот, который его одолевал зимой, когда
он по неделям сидел на одной воде и хлебе. Ему необходимо  было  постоянно
чувствовать, что на свете есть другие художники, люди, похожие на него,  -
они бьются над теми же вопросами мастерства, думают о том же, о чем и  он:
серьезно относясь к работе художника, они  по  справедливости  оценят  его
рисунки. Винсент знал, что такие люди, как Марис и Мауве, всю  свою  жизнь
отдали живописи. Но здесь, в Боринаже, это казалось невероятным.
   Однажды, в  дождливый  день,  когда  Винсент  сидел  дома  и  копировал
гравюру, он вдруг припомнил, как преподобный Питерсен у себя в  мастерской
в Брюсселе предупредил его: "Только не говорите об  этом  моим  коллегам".
Вот кто ему нужен! Винсент просмотрел свои рисунки,  сделанные  с  натуры,
выбрал углекопа, хозяйку у круглой печки и старуху,  собирающую  уголь  на
терриконе, и отправился в Брюссель.
   В кармане у него  было  немногим  более  трех  франков.  Поэтому  ехать
поездом он не мог. Пешком до Брюсселя нужно было пройти около восьмидесяти
километров. Винсент вышел в тот же день после полудня и шагал весь  вечер,
всю ночь и большую  часть  следующего  дня.  До  Брюсселя  оставалось  еще
тридцать километров. Он не останавливаясь пошел бы и дальше,  но  пришлось
заночевать  -  его  ветхие  башмаки  совсем  развалились,  из  одного  уже
высовывались наружу пальцы. Пальто, которое он  носил  в  Малом  Ваме  всю
зиму, теперь покрылось густым слоем пыли.  Винсент  не  взял  с  собою  ни
гребешка,  ни  запасной  рубашки;  поэтому,  встав  рано  утром,  он  лишь
сполоснул лицо холодной водой.
   Подложив в башмаки картонные стельки, Винсент двинулся  дальше.  В  том
месте, где пальцы вылезали наружу, в них больно  врезалась  кожа  башмака;
скоро на них выступила кровь. Картон быстро  истерся,  на  ногах  вскочили
сначала волдыри, потом кровавые мозоли, которые быстро  лопнули.  Винсенту
хотелось есть, пить, он страшно устал, но был несказанно счастлив.
   Ведь он шел повидаться с художником!
   Еще засветло он, без единого сантима  в  кармане,  вошел  в  предместье
Брюсселя. Он хорошо помнил, где жил Питерсен, и торопливо шагал по улицам.
Люди сторонились его и глядели ему вслед, покачивая головами.  Но  Винсент
не замечал никого, он спешил, не щадя своих окровавленных ног.
   На звонок вышла дочка Питерсена. Она с  ужасом  взглянула  на  грязное,
потное лицо Винсента, его  спутанные,  лохматые  волосы,  грязное  платье,
измазанные глиной брюки,  черные,  стертые  в  кровь  ноги  и,  взвизгнув,
убежала из передней. Вслед за этим  на  пороге  появился  сам  преподобный
Питерсен, он вгляделся в  Винсента  и  не  сразу  узнал  его,  затем  лицо
священника озарилось широкой, сердечной улыбкой.
   - Винсент, сын мой! - воскликнул он. - Как  я  рад  видеть  вас  снова!
Входите же, входите!
   Он провел Винсента в мастерскую  и  усадил  в  удобное  мягкое  кресло.
Теперь, когда Винсент достиг своей цели, нервы у него вдруг  сдали,  и  он
сразу  остро  почувствовал,  что  прошел  пешком  восемьдесят  километров,
питаясь одним хлебом и сыром. Спина  его  сгорбилась,  плечи  поникли,  он
никак не мог перевести дух.
   - У одного моего друга поблизости есть свободная комната,  Винсент.  Не
хотите ли привести себя там в порядок и отдохнуть с дороги?
   - Да, конечно. Я и не подозревал, что так утомился.
   Питерсен взял шляпу  и,  не  обращая  внимания  на  любопытные  взгляды
соседей, вышел вместе с Винсентом на улицу.
   - Сейчас вам, наверное, лучше всего в постель, - сказал он Винсенту  на
прощание. - А завтра в двенадцать приходите ко мне обедать. Нам обо многом
надо поговорить.
   Винсент хорошенько вымылся, стоя в железном тазу, и,  хотя  было  всего
шесть часов, лег спать голодный. Проспал  он  до  десяти  утра,  да  и  то
проснулся лишь  потому,  что  в  пустом  желудке  словно  стучал  какой-то
железный молот. Он попросил у хозяина бритву, гребень,  платяную  щетку  и
старательно привел в порядок  всю  свою  одежду,  но  с  башмаками  ничего
поделать было нельзя.
   За  обедом  Питерсен  непринужденным  тоном  рассказывал   брюссельские
новости, а Винсент без  стеснения  набросился  на  еду.  После  обеда  они
перешли в мастерскую.
   - О, вы, я вижу, немало поработали, не правда ли? На стенах много новых
картин, - заметил Винсент.
   - Да, теперь я нахожу в живописи гораздо  больше  удовольствия,  чем  в
проповедях, - отозвался Питерсен.
   - Скажите, вас не мучит порой совесть, что вы отрываете столько времени
от своей настоящей работы? - спросил с улыбкой Винсент.
   Питерсен засмеялся.
   - А вы не слыхали анекдот  о  Рубенсе?  Он  был  голландским  послом  в
Испании и имел обыкновение проводить время  после  полудня  в  королевском
саду за мольбертом. Идет однажды по саду разодетый в пух и прах придворный
и говорит: "Я вижу, что наш дипломат иногда балуется живописью". А  Рубенс
ему в ответ: "Нет, это живописец иногда балуется дипломатией!"
   Питерсен и Винсент понимающе взглянули друг на друга  и  расхохотались.
Винсент развернул свой сверток.
   - Я сам сделал несколько набросков, - сказал он, - и три рисунка принес
показать вам. Не будете ли вы так  любезны  сказать  мне,  что  вы  о  них
думаете?
   Питерсен поморщился, он хорошо знал, что разбирать работу начинающего -
задача неблагодарная. Тем не менее он  поставил  рисунки  на  мольберт  и,
отойдя подальше,  стал  внимательно  их  разглядывать.  Винсент  мгновенно
увидел  свои  рисунки  глазами  Питерсена  и  с  горечью  понял,  как  они
беспомощны.
   - Сразу видно, - сказал, помолчав, Питерсен, - что  вы  рисовали,  стоя
слишком близко к натуре. Ведь так?
   - Да, я не мог иначе. Мне  приходилось  рисовать  по  большей  части  в
тесных шахтерских хижинах.
   - Понятно. Вот почему в ваших рисунках такие огрехи в перспективе. А вы
не могли бы найти для работы такое место, где  можно  стоять  подальше  от
натуры? Вы видели бы ее гораздо яснее, уверяю вас.
   - Там есть и довольно большие хижины. Я мог бы недорого снять  одну  из
них под мастерскую.
   - Превосходная мысль.  -  Питерсен  опять  умолк,  а  потом  спросил  с
некоторым усилием: - Вы когда-нибудь учились  рисунку?  Рисовали  лицо  по
квадратам? Пропорции вы соблюдаете?
   Винсент покраснел.
   - Я ничего не умею. Видите ли, меня никто ничему не учил. Мне казалось,
что надо только решиться и рисовать, вот и все.
   - О нет, - грустно возразил Питерсен. -  Вам  прежде  всего  необходимо
овладеть элементарной техникой, и тогда дело пойдет. Дайте  я  покажу  вам
ваши ошибки вот на этом рисунке с женщиной.
   Он взял линейку, разбил фигуру на квадраты и показал,  как  искажены  у
Винсента  пропорции,  а  затем,  все  время  давая  пояснения,  начал  сам
перерисовывать голову. Он работал почти целый час, а закончив, отступил на
несколько шагов, оглядел рисунок и сказал:
   - Ну, вот, теперь мы, пожалуй, нарисовали фигуру правильно.
   Винсент встал  рядом  с  ним  и  всмотрелся  в  рисунок.  Старуха  была
нарисована правильно, с соблюдением всех пропорций, в этом сомневаться  не
приходилось. Но это была уже не жена  углекопа,  не  жительница  Боринажа,
собирающая терриль. Это была просто женщина, отлично нарисованная женщина,
нагнувшаяся к земле. Не сказав ни  слова,  Винсент  подошел  к  мольберту,
поставил рядом с исправленным рисунком рисунок женщины  у  печки  и  снова
встал за плечом Питерсена.
   - Гм, - задумчиво хмыкнул тот. - Я понимаю, что вы  хотите  сказать.  Я
нарисовал ее по всем правилам, но она потеряла всякую характерность.
   Они долго стояли рядом, глядя на мольберт.
   - А вы знаете, Винсент, - внезапно вырвалось у Питерсена, - эта женщина
у печки недурна.  Право  же,  совсем  недурна.  Техника  рисунка  ужасная,
пропорций никаких, с лицом бог знает что творится. Собственно, лица совсем
нет. Но вы что-то уловили. Что-то такое, чего  я  не  могу  понять.  А  вы
понимаете, Винсент?
   - Нет, не понимаю. Я просто-напросто рисовал ее такой, какой видел.
   Теперь к мольберту подошел Питерсен.  Передвинув  женщину  у  печки  на
середину, он снял с мольберта исправленный  им  рисунок  и  бросил  его  в
корзинку.
   - Вы не возражаете? - спросил он Винсента. -  Ведь  я  его,  все  равно
испортил.
   Питерсен и Винсент сели рядом.  Питерсен  много  раз  порывался  что-то
сказать, но не находил слов и замолкал.
   - Винсент, - заговорил он наконец, - я удивляюсь самому себе, но должен
признаться, что эта женщина мне почти нравится. Сначала она показалась мне
ужасной, но есть в ней нечто такое, что западает в душу.
   - Почему же вы удивляетесь себе?
   - Да потому, что она не должна мне нравиться. Тут все неправильно,  все
до последнего штриха! Если бы вы хоть немного поучились  в  художественной
школе, вы бы изорвали этот набросок и начали все снова. А все-таки женщина
чем-то меня трогает. Я готов поклясться, что где-то ее видел.
   - Может быть, вы видели ее в Боринаже? - простодушно спросил Винсент.
   Питерсен бросил на него быстрый взгляд, чтобы  удостовериться,  всерьез
он говорит или шутит.
   - Да, пожалуй, так оно в есть. Она ведь у вас безликая. Это не какая-то
определенная женщина, а жительница Боринажа вообще. Вы ухватили,  Винсент,
самый дух, самую душу  шахтерских  женщин,  а  это  в  тысячу  раз  важнее
правильной техники рисунка. Да, мне нравится ваша женщина. Она мне  что-то
говорит.
   Винсент ждал,  дрожа  от  волнения.  Ведь  Питерсен  опытный  художник,
профессионал... Вот если бы он попросил подарить этот рисунок, раз он  ему
действительно нравится!
   - Вы не подарите мне его, Винсент? Я с удовольствием повесил бы его  на
стене. Мне кажется, мы будем с этой женщиной добрыми друзьями.



20

   Когда Винсент собрался обратно в Малый Вам,  преподобный  Питерсен  дал
ему свои старые башмаки и денег на билет до Боринажа. Винсент  принял  эти
деньги, как принимают помощь от друга, расквитаться с которым - лишь  дело
времени.
   В поезде Винсент осознал две важные для себя вещи: преподобный Питерсен
ни разу не заговорил о неудавшейся духовной карьере Винсента и принял  его
как своего собрата художника. Ему так понравилась женщина у печки, что  он
захотел оставить рисунок у себя, а это - главная победа.
   "Он указал мне путь,  -  подумал  Винсент.  -  Если  ему  нравятся  мои
наброски, значит, они понравятся и другим".
   Добравшись до дома Дени, Винсент нашел там "Полевые работы", присланные
Тео, но при них не было никакого письма. Поездка к Питерсену так  ободрила
Винсента, что он рьяно принялся за старика Милле. Вместе с альбомом гравюр
Тео прислал большие листы рисовальной бумаги, и Винсент за несколько  дней
скопировал десять страниц из "Полевых работ",  покончив  с  первым  томом.
Затем, чувствуя, что  ему  необходимо  рисовать  обнаженную  натуру,  а  в
Боринаже не найти никого, кто согласился бы позировать в  таком  виде,  он
написал своему старому другу  Терстеху,  управляющему  галереей  Гупиля  в
Гааге, прося его прислать книгу Барга "Упражнения углем".
   Тем временем, помня совет Питерсена, он снял за девять франков в  месяц
шахтерскую хижину на окраине Малого Вама. На этот  раз  он  искал  уже  не
самую худшую, а самую лучшую хижину. В ней был  грубый  дощатый  пол,  два
больших окна, кровать, стол, стул и печка. Тут было достаточно  просторно,
чтобы отойти  от  модели,  добиваясь  нужной  перспективы.  Прошлой  зимой
Винсент так или иначе помог каждой хозяйке, каждому ребенку в Малом  Ваме,
и теперь никто не отказывался ему позировать. По воскресным дням  углекопы
заполняли его хижину, и он делал множество  быстрых  набросков.  Углекопов
все это забавляло. Они толпились  за  спиной  Винсента  и  с  любопытством
смотрели, как он работает.
   Из Гааги пришла книга "Упражнения углем", и целых две  недели  Винсент,
трудясь с утра до ночи, копировал те  шестьдесят  этюдов,  которые  в  ней
были. Терстех прислал ему также "Курс рисования" Барга, на который Винсент
набросился с необыкновенным жаром.
   Все пять катастроф, пережитые Винсентом в прошлом, теперь были  забыты.
Творчество наполняло его душу таким восторгом  и  всегда  приносило  такое
удовлетворение, какого он не знал, даже служа богу. Когда одиннадцать дней
у него не было в кармане ни сантима и он был вынужден брать в долг у мадам
Дени краюху хлеба, ему и в голову  не  пришло  хоть  раз  пожаловаться  на
голод. Не все ли равно, полон или пуст у тебя желудок,  если  перед  тобой
такое изобилие духовной пищи?
   Целую неделю он каждое утро в  половине  Третьего  ходил  к  Маркасской
шахте и на больших листах рисовал углекопов - мужчин и женщин,  шедших  на
работу по тропинке вдоль изгороди из колючего кустарника, - смутные  тени,
которые, показавшись на несколько минут, тонули в предрассветном  сумраке.
Фоном для этих фигур он брал огромные надшахтные строения  и  кучи  шлака,
едва видневшиеся на темном небе. Когда  рисунок  бывал  закончен,  Винсент
делал с него копию и отсылал вместе с письмом Тео.
   Так прошло два месяца. Винсент рисовал от зари до зари, а копировал уже
при  свете  лампы.  И  вот  его  вновь  охватило  желание   поговорить   с
каким-нибудь художником, уяснить себе, верным ли путем он идет; хотя ему и
казалось, что  он  добился  кое-каких  успехов,  развил  гибкость  руки  и
зоркость глаза, уверенности в этом у него не  было.  Теперь  ему  хотелось
встретиться с настоящим мастером, который взял бы его  под  свое  крыло  и
настойчиво, кропотливо учил бы азам  высокого  искусства.  Ради  этого  он
готов на все: он будет чистить своему наставнику башмаки и десять  раз  на
день подметать мастерскую.
   Художник Жюль Бретон, картинами которого Винсент восхищался  с  юности,
жил в Курьере, в ста семидесяти километрах от Малого Вама.  Винсент  купил
билет на все свои деньги, а когда билет кончился, шел  пешком  пять  дней,
ночуя в стогах сена и  выменивая  хлеб  на  свои  рисунки.  Когда  Винсент
очутился  среди  зеленых  садов  Курьера  и  увидел  новую,   только   что
выстроенную из красного кирпича великолепную мастерскую Бретона, - вся его
смелость мигом пропала. Два дня бродил он по городу,  но  преодолеть  свою
робость перед строгой, выглядевшей столь неприступной мастерской так и  не
смог. Измученный, зверски голодный, без  сантима  в  кармане,  в  башмаках
Питерсена, подошвы которых стали угрожающе тонкими, он прошел  пешком  все
сто семьдесят километров до Боринажа.
   Он добрался до своей хижины совсем больной и подавленный. Ни денег,  ни
писем не было. Он слег в постель. Отрывая скудные крохи у  своих  мужей  и
ребятишек, его выходили шахтерские жены.
   За время своего путешествия он страшно исхудал, щеки опять провалились,
бездонные темно-зеленые глаза  горели  лихорадочным  огнем.  Но  во  время
болезни он сохранял ясность мыслей и знал, что снова наступило,  время  на
что-то решиться.
   Что ему делать с собой? Как жить? Стать учителем или букинистом?  Вновь
вернуться  к  торговле,  продавать  картины?  А  где  жить?  В  Эттене,  с
родителями? В Париже, с братом Тео? С дядьями в Амстердаме? Или без  конца
скитаться всюду, куда забросит случай, и делать все, что заставит судьба?
   Однажды, когда ему стало  лучше,  он,  опираясь  на  подушк