хотелось  заговорить  с  ним,  но  удобного  случая  не
представлялось.
   - Добрый день, господин Рулен, - сказал Винсент.
   - А, это вы, господин художник! - отозвался Рулен. - Добрый день. Я вот
ходил с сыном погулять - сегодня ведь воскресенье.
   - Замечательный был денек, правда?
   - И впрямь замечательный.  Чертов  мистраль  наконец-то  унялся.  А  вы
сегодня написали картину?
   - Да, написал.
   -  Я  человек  простой,  господин  художник,  и  ничего  не  понимаю  в
искусстве. Но вы оказали бы мне большую честь, если бы позволили взглянуть
на вашу картину.
   - С удовольствием.
   Мальчишка, подпрыгивая, убежал вперед. Винсент и Рулен шли рядом.  Пока
Рулен смотрел на полотно, Винсент внимательно разглядывал его  самого.  На
голове у Рулена была синяя форменная фуражка, глаза у него были  мягкие  и
пытливые, а длинная и широкая волнистая борода  плотно  прикрывала  шею  и
воротник,  падая  на  темно-синюю  куртку.  Винсент  почувствовал  в  этом
человеке ту же мягкость и мечтательность,  которая  так  нравилась  ему  в
папаше  Танги.  Он  был   как-то   по-семейному   трогателен,   и   пышная
древнегреческая борода не вязалась с его простым крестьянским лицом.
   - Я человек простой, - повторил Рулен, - и вы уж простите меня, если  я
скажу что не так. Пшеница у вас совсем как живая, все  равно  что  на  том
поле, которое мы прошли, - я видел, как вы там работали.
   - Значит, картина вам нравится?
   - Нет, я не могу сказать, что нравится. Я только чувствую, что  у  меня
вот здесь что-то зашевелилось.
   И он провел рукой по груди.
   У  подножия  Монмажура  они  на  минуту  остановились.  Красное  солнце
закатывалось над древним монастырем, его косые лучи  падали  на  стволы  и
кроны сосен, росших среди скал, заливая деревья оранжевым огнем; а дальние
сосны, как бы вписанные в нежное зеленовато-голубое небо,  казалось,  были
нанесены берлинской лазурью. Белый песок и белые камни под деревьями будто
кто-то слегка тронул синим.
   - Все это тоже совсем как живое, не правда  ли,  господин  художник?  -
спросил Рулен.
   - Да, и останется живым, когда нас уже не будет на свете, Рулен.
   Они пошли  дальше,  продолжая  вести  тихую,  дружескую  беседу.  Рулен
говорил рассудительно и спокойно. У него был простой ум, простые и  вместе
с тем глубокие мысли. Он жил с женой и четырьмя  детьми  на  сто  тридцать
пять франков в месяц. Почтальоном он прослужил уже двадцать пять  лет,  не
получая  никакого  повышения  -  ему  лишь  делали  ничтожные  надбавки  я
жалованью.
   - Когда я был молод, - говорил он, - я много думал о боге. Но с  годами
бог как-то таял и таял в моей душе. Я еще могу увидеть его в поле пшеницы,
которую вы писали, в закате солнца над  Монмажуром,  но  когда  думаешь  о
людях... и о мире, который они устроили...
   - Знаю, Рулен, но я все более и  более  убеждаюсь,  что  мы  не  вправе
судить о боге по этому нашему миру. Мир этот -  лишь  неудачный  набросок.
Что вы делаете, когда видите в мастерской любимого  художника  неудавшийся
набросок? Вы не пускаетесь в критику, а держите  язык  за  зубами.  Но  вы
вправе желать чего-нибудь получше.
   - Верно, - с радостью  согласился  Рулен,  -  что-нибудь  хоть  чуточку
получше.
   - Чтобы судить о мастере, надо посмотреть и на другие его  работы.  Наш
мир, видимо, создан в спешке, в один из тех черных дней,  когда  у  творца
был помрачен разум.
   На извилистую проселочную дорогу спускались  сумерки.  Пронзая  плотное
кобальтовое одеяло ночи, на небе затеплились первые искорки звезд. Наивные
глаза Рулена смотрели Винсенту прямо в лицо.
   - Значит, вы полагаете, что есть и другие миры?
   - Не знаю, Рулен, я бросил размышлять обо всем  этом  с  тех  пор,  как
увлекся своим ремеслом. Но наша  жизнь  кажется  мне  в  чем-то  неполной,
несовершенной. Ведь правда? Иногда мне думается,  что  подобно  тому,  как
поезда и экипажи переносят нас с одного места на другое, точно так же  тиф
и чахотка переселяют нас из одного мира в другой.
   - Да, вы, художники, о многом думаете!
   - Рулен, вы не откажете мне в одном одолжении? Позвольте  мне  написать
ваш портрет. Жители Арля не хотят мне позировать.
   - Вы окажете мне честь, сударь. Но зачем вам писать меня?  Ведь  я  так
некрасив.
   - Если только существует бог, Рулен, то, по-моему, у него именно  такая
борода и такие глаза, как у вас.
   - Вы смеетесь надо мной!
   - Наоборот, я говорю серьезно.
   - Приходите, пожалуйста, к  нам  завтра  поужинать.  Еда  у  нас  очень
нехитрая, но мы будем вам рады.
   Жена  Рулена  оказалась  простой  крестьянской  женщиной  и   напомнила
Винсенту мадам Дени. На столе, покрытом красно-белой клетчатой  скатертью,
было тушеное мясо с картошкой, хлеб домашней  выпечки  и  бутылка  кислого
вина. После ужина Винсент рисовал мадам Рулен, разговаривая с ее мужем.
   - Во время революции я был республиканцем, - говорил Рулен, - но теперь
я вижу, что мы ничего не добились. Правят ли нами короли или министры, мы,
бедные люди, живем по-прежнему, ничуть не лучше. Прежде я думал, что, если
у нас будет республика, мы станем все делить поровну.
   - Ах, что вы, Рулен!
   - Всю свою жизнь я стараюсь понять, господин  Ван  Гог,  почему  одному
принадлежит  больше,  а  другому  меньше,  почему  человек  должен   тяжко
трудиться, когда его сосед сидит сложа руки. Может быть, я слишком  темен,
чтобы разобраться, в чем тут дело. Как по-вашему, - если бы  у  меня  было
образование, я бы, наверное, понял все гораздо скорее?
   Винсент бросил быстрый взгляд на Рулена, чтобы убедиться, не издевается
ли над  ним  этот  арлезианец.  Лицо  Рулена  сохраняло  то  же  невинное,
простодушное выражение.
   -  Да,  мой  друг,  многие  образованные  люди,  кажется,  все  отлично
понимают. Но я, как и вы, человек темный, и мне никогда не понять этого  и
никогда с этим не примириться.



5

   Он вставал в четыре  утра,  часа  за  три  добирался  до  какого-нибудь
живописного места и работал там до самого  вечера.  Это  было  не  так  уж
приятно - тащиться домой за десять или двенадцать километров по  пустынной
дороге, но сырое  полотно,  которое  он  нес  под  мышкой,  придавало  ему
бодрости.
   Он написал семь больших картин за семь дней. К концу недели он  валился
с ног от смертельной усталости. Это было чудесное лето, но работать теперь
он больше не мог.  Яростный  мистраль  поднимал  клубы  пыли,  от  которой
побелели  деревья.  Винсент  был  принужден  сидеть  дома.  Он   спал   по
шестнадцати часов без просыпу.
   Карман у него был пуст, последний сантим вышел в четверг, а письмо  Тео
с пятьюдесятью франками должно было прийти не раньше, чем в понедельник  к
обеду. Тео тут был не виноват. Каждые десять  дней  он  присылал  Винсенту
пятьдесят франков, не считая материалов. Но  Винсент  помешался  на  мысли
вставить свои новые картины в рамы и заказывал их столько, что его скудный
бюджет этого не выдерживал. Четыре дня,  оставшиеся  до  понедельника,  он
прожил на двадцати чашках кофе и буханке хлеба,  которую  отпустил  ему  в
долг булочник.
   Теперь он глядел на свою работу холодно  и  неприязненно.  Ему  уже  не
казалось, что его  полотна  стоят  той  самоотверженной  доброты,  которую
проявлял к нему Тео. Он мечтал выручить те деньги, которые он  ухлопал,  и
вернуть их брату. Он разглядывал свои картины одну за другой  и  переживал
мучительное чувство стыда, думая, что они далеко не оправдали затрат. Если
время от времени и  получалась  приличная  вещь,  то,  по  его  убеждению,
дешевле было бы купить такую у кого-нибудь другого.
   Думы, которые подспудно  тревожили  Винсента  все  лето,  теперь  разом
нахлынули на него. Хотя он жил в полном одиночестве, до сих пор у него  не
было времени хорошенько разобраться в своих чувствах и  мыслях.  Он  вечно
спешил вперед на всех парах. А теперь мозг у него раскис, словно  каша,  и
не было ни франка, чтобы  развлечься,  как  следует  поесть  или  пойти  к
Рашели. Он решил, что все написанные им за лето полотна никуда не годятся.
   - Как бы то ни было, - сказал он себе, -  холст,  который  я  закрасил,
все-таки стоит дороже, чем чистый. На большее я и не претендую  -  в  этом
мое право писать, мое оправдание.
   Он был убежден, что, оставаясь в Арле, он сохранит свою  индивидуальную
свободу. Жизнь коротка. Она быстро  проходит.  А  раз  он  живописец,  ему
остается только писать и писать. "Эти пальцы стали гибкими и послушными, -
думал он, - и они будут такими,  если  даже  все  тело  начнет  сдавать  и
разрушаться".
   Он составил длинный перечень красок, которые  хотел  попросить  у  Тео.
Просматривая список, он вдруг увидел, что там нет ни одной краски, которая
входила бы в палитру голландцев -  Мауве,  Мариса  или  Вейсенбруха.  Арль
окончательно оторвал его от голландской традиции.
   Когда в понедельник деньги наконец пришли, он разыскал такое место, где
можно было хорошенько поесть за  один  франк.  Это  был  странный  на  вид
ресторанчик, сплошь серого цвета - пол  был  из  серого  асфальта,  словно
уличная мостовая, серые обои на стенах, серовато-зеленые, всегда  закрытые
ставни и зеленые портьеры на  дверях,  чтобы  снаружи  не  залетала  пыль.
Тоненький, ослепительный луч солнца,  словно  лезвие  кинжала,  прокалывал
ставень.
   Отдохнув от работы с неделю, Винсент решил попробовать писать по ночам.
Он написал серый ресторан в тот час, когда посетители ужинали, а  служанки
сновали между столиками. На площади Ламартина он  написал  густое,  теплое
кобальтовое ночное небо,  усеянное  яркими,  звездами  Прованса.  Сидя  на
обочине дороги, он написал кипарисы, залитые лунным светом. Потом  написал
ночное кафе, которое не закрывалось до утра, - там  отсиживались  бродяги,
когда у них не было денег на жилье или они были слишком пьяны, чтобы  уйти
домой.
   Сначала он писал кафе с улицы, а в следующую ночь  -  его  интерьер.  С
помощью красного и зеленого цветов он старался выразить дикие человеческие
страсти. Интерьер  кафе  он  написал  кроваво-красным  и  темно-желтым,  с
зеленым бильярдным столом  посредине.  Четыре  лимонно-желтые  лампы  были
окружены оранжевым и зеленым  сиянием.  Самые  контрастные,  диссонирующие
оттенки красного и зеленого боролись и сталкивались в  маленьких  фигурках
спящих бродяг. Он хотел показать, что кафе - это такое место, где  человек
может покончить самоубийством, сойти с ума или совершить преступление.
   Арлезианцам странно было видеть, что их  Фу-Ру  всю  ночь  работает  на
улице, а днем спит. Что бы Винсент ни делал, они все обращали в забаву для
себя.
   Когда наступило первое число, хозяин гостиницы не только повысил плату,
но заявил, что будет брать деньги за чулан, в котором Винсент хранил  свои
полотна. Взбешенный жадностью  хозяина,  Винсент  возненавидел  гостиницу.
Серый ресторанчик, где он обедал, его вполне  устраивал,  но  ему  хватало
денег сходить туда лишь два или три раза в десять дней. Надвигалась  зима,
а мастерской для работы у него не было; номер в гостинице был мрачен, да и
жить в нем казалось Винсенту унизительным. Дешевая еда, которую он  наспех
проглатывал в ресторанчиках, снова вконец расстроила желудок.
   Надо было найти постоянное жилище и настоящую мастерскую.
   Однажды вечером, идя со  стариком  Руленом  по  площади  Ламартина,  он
увидел на доме, выкрашенном в желтый цвет,  в  двух  шагах  от  гостиницы,
объявление: "Сдается  внаем".  Дом  состоял  из  двух  крыльев,  с  двором
посередине. Винсент остановился, в задумчивости оглядывая его.
   - Великоват немного, - сказал он Рулену. - А то я бы поселился в  таком
доме.
   - Нет нужды снимать весь  дом,  господин  Ван  Гот.  Вы  можете  снять,
скажем, одно только правое крыло.
   - Верно! Сколько, по-вашему, там комнат? Во сколько мне это обойдется?
   - Кажется, там три или  четыре  комнаты.  А  обойдутся  они  вам  очень
дешево, вдвое дешевле, чем номер в гостинице. Если хотите, завтра во время
обеда  мы  зайдем  сюда  и  посмотрим  дом.  Может  быть,  я  помогу   вам
сторговаться.
   Наутро Винсент был так взволнован, что уже не мог ни за что  взяться  -
он бродил по площади Ламартина и осматривал дом со всех  сторон.  Дом  был
прочный и очень светлый. При более тщательном осмотре Винсент увидел,  что
там имеются два отдельных входа и что левое крыло уже занято.
   В обеденный час явился Рулен. Они вместе вошли в правое крыло дома.  Из
прихожей они попали в большую комнату, потом  в  другую,  поменьше.  Стены
были чисто выбелены. Пол в прихожей и лестница, ведущая  на  второй  этаж,
были  выложены  гладким  красным  кирпичом.  Наверху  оказалась  еще  одна
просторная  комната  и  кладовая.  Полы  в  комнатах   были   из   красных
керамических плиток, на белых стенах играло и искрилось яркое солнце.
   Наверху  их  ждал  хозяин,  заранее  предупрежденный  запиской  Рулена.
Несколько минут  он  разговаривал  с  Руленом  на  быстром  провансальском
наречии, и Винсент ничего не понял. Потом Рулен сказал Винсенту:
   - Он непременно хочет знать, на какой срок вы снимаете квартиру.
   - Скажите ему, что навечно.
   - Вы согласны гарантировать хотя бы шесть месяцев?
   - Ну, разумеется!
   - В таком случае он сдаст вам квартиру за пятнадцать франков в месяц.
   Пятнадцать франков! И это почти за целый дом! Всего-навсего треть того,
что он платил за номер в гостинице. Даже мастерская  в  Гааге  стоила  ему
дороже. Постоянное, удобное жилище  за  пятнадцать  франков  в  месяц!  Он
торопливо вынул деньги из кармана.
   - Вот! Скорее же! Отдайте их ему. Дом снят.
   - Хозяин хочет знать, когда вы сюда переберетесь, - сказал Рулен.
   - Сегодня. Сейчас же.
   - Но, господин-Ван Гог, у вас нет мебели. Как вы тут устроитесь?
   - Я куплю тюфяк и стул. Рулен, вы и представить  себе  не  можете,  что
значит жить в проклятых гостиницах. Я должен переехать сюда немедленно.
   - Что ж, как вам будет угодно.
   Хозяин удалился. Рулен пошел обратно на службу. Винсент бродил из одной
комнаты в другую, несколько раз поднимался и спускался по лестнице,  снова
и снова осматривая каждый уголок своих владений. Пятьдесят франков от  Тео
он получил только накануне; из них почти тридцать  еще  лежали  у  него  в
кармане. Он вышел на улицу, купил дешевый тюфяк и стул и принес их в  дом.
Он решил, что  в  нижней  комнате  у  него  будет  спальня,  а  наверху  -
мастерская. Он кинул  тюфяк  на  красные  гладкие  плиты,  втащил  стул  в
мастерскую и в последний раз пошел в гостиницу.
   Хозяин гостиницы под  каким-то  вздорным  предлогом  приписал  к  счету
лишних сорок франков. Он отказался отдать Винсенту его  полотна,  пока  не
получит денег. Чтобы  вернуть  полотна,  Винсенту  пришлось  обратиться  в
полицию, по половину требуемых хозяином денег с него все-таки взыскали.
   К вечеру ему удалось найти торговца,  который  согласился  дать  ему  в
кредит керосинку, два горшка и лампу. У  Винсента  осталось  всего-навсего
три франка. Он купил немного кофе, хлеба, картошки и кусок  мяса  на  суп.
Денег у него теперь совсем не осталось. В  нижней  маленькой  комнатке  он
устроил кухню.
   Когда над площадью Ламартина  спустилась  ночь,  Винсент  на  керосинке
сварил себе кофе и суп. Стола у него не  было,  поэтому  он  расстелил  на
тюфяке газету, поставил на нее  еду,  и,  скрестив  ноги,  уселся  на  пол
ужинать. Купить  нож  и  вилку  он  позабыл.  Пришлось  выуживать  мясо  и
картофель из горшка рукоятью кисти. По этой причине  еда  слегка  отдавала
масляной краской.
   Покончив с ужином, он взял керосиновую лампу  и  по  красным  кирпичным
ступеням поднялся наверх. Мастерская была  голой  и  пустынной,  в  лунном
свете лишь одиноко торчал застывший  мольберт.  За  окном  темнел  сад  на
площади Ламартина.
   Винсент лег спать на тюфяке.  Проснувшись  утром,  он  отворил  окно  и
увидел зелень сада, встающее солнце и дорогу, извивами уходящую  в  город.
Он поглядел  на  гладкие  красные  плитки  пола,  на  белые,  без  единого
пятнышка, стены, на удивительно просторные комнаты. Потом  сварил  кофе  и
расхаживал по дому с чашкой в  руках,  обдумывая,  как  он  обставит  свое
жилище, какие картины развесит на стенах и как счастливо  заживет  в  этом
чудесном доме, - своем собственном доме.
   На следующий день Винсент получил письмо от своего друга  Поля  Гогена;
больной и совсем обнищавший, он застрял в грязном  кафе  в  Понт-Авене,  в
Бретани. "Я не могу вырваться из этой дыры, - писал Гоген,  -  потому  что
мне нечем заплатить по счету, и хозяин держит мои картины под замком.  Изо
всех несчастий, какие выпадают на долю человека, ничто меня так не  бесит,
как безденежье. Но я чувствую себя обреченным на вечную нищету".
   Винсент  думал  о  художниках  всей  земли,  -  издерганных,   больных,
бедствующих: все сторонятся их,  насмехаются  над  ними,  они  голодают  и
мучаются до смертного часа. За что? В чем их вина? За  какие  грехи  стали
они отверженными? Как находят в себе силы  эти  парии,  эти  гонимые  души
создавать что-то хорошее? Художник будущего - ах, это будет такой колорист
и такой человек, каких еще не видел мир! Он не станет жить в жалких кафе и
не пойдет в бордели, где бесчинствуют зуавы.
   Бедняга Гоген. Гниет заживо в какой-то поганой дыре в Бретани,  хворый,
не в силах работать, без друзей,  которые  помогли  бы  ему,  без  единого
сантима в кармане, чтобы купить хлеба или позвать  врача.  Винсент  считал
Гогена великим живописцем и великим человеком. А  если  Гоген  умрет!  Или
вдруг ему придется бросить работу! Это будет трагедия для искусства.
   Винсент сунул письмо в карман, вышел из дома  и  побрел  по  набережной
Роны.  Груженная  углем  баржа  пришвартовалась  к  пристани.  Мокрая   от
прошедшего  дождя,  баржа  вся  сняла.   Вода   была   желтовато-белой   и
жемчужно-серой. Сиреневое небо на западе отливало оранжевым, город казался
фиолетовым. Грязные грузчики в синей и белой одежде сновали взад и вперед,
таская уголь на берег.
   Это был  чистейший  Хукосаи.  И  Винсенту  вспомнился  Париж,  японские
гравюры в лавочке папаши Танги... и Поль Гоген, которого он  любил  больше
всех остальных своих друзей.
   Теперь он знал, что ему делать. Его дом достаточно просторен для двоих.
Каждый  из  них  может  устроить  в  нем  отдельную  спальню  и  отдельную
мастерскую. Если они сами будут готовить себе  пищу,  растирать  краски  и
беречь деньги, то смогут прожить на сто пятьдесят франков  в  месяц.  Ведь
плата  за  квартиру  останется  прежней,  а  расходы  на  еду   увеличатся
ненамного. Как хорошо, если рядом  опять  будет  друг,  художник,  который
говорит на одном с тобой языке и понимает твое ремесло.  А  каким  чудесам
может научить его Гоген в живописи!
   До сих пор Винсент не отдавал себе отчета, до  чего  он  здесь  одинок.
Если они не сумеют прожить на сто пятьдесят франков, то, может  быть,  Тео
согласится давать еще пятьдесят, а Гоген будет за это посылать ему  каждый
месяц по картине.
   Да, да! Гоген должен непременно приехать сюда, в  Арль.  Жаркое  солнце
Прованса выжжет из него все недуги точно так же,  как  оно  выжгло  их  из
Винсента. Скоро работа у них в мастерской пойдет полным ходом.  Это  будет
первая мастерская на  юге  Франции.  Они  продолжат  традиции  Делакруа  и
Монтичелли. Их живопись будет пронизана светом и  воздухом,  они  раскроют
людям глаза на буйные краски Юга.
   Гогена нужно спасти!
   Винсент повернул назад и рысцой побежал к площади Ламартина. Он  открыл
дверь своего дома, взобрался наверх по красной кирпичной лестнице и тут же
начал обдумывать, как они разделят между собой комнаты.
   "У нас с Полем будет здесь, наверху,  по  спальне.  Нижние  комнаты  мы
отведем под мастерские. Я куплю кровати, тюфяки, постельное белье, стулья,
столы, и у нас будет настоящий дом. Я распишу его весь  подсолнечниками  и
цветущими деревьями.
   О, Поль, Поль, как чудесно, что ты опять будешь рядом со мн