ителям, он понял, что надо уезжать.
   Винсенту было ясно, что самое лучшее - это уехать из Брабанта  навсегда
и оставить родителей в покое. Но куда ехать? Брабант был его родиной.  Ему
хотелось жить тут до конца своих дней. Хотелось рисовать крестьян и ткачей
- в этом он видел единственный смысл своей работы.  Он  знал,  как  славно
жить зимой среди глубоких снегов, осенью - среди желтой  листвы,  летом  -
среди спелых хлебов, а весной - среди зеленых трав; знал, как это  чудесно
- быть рядом с косцами, с деревенскими девушками то летом  -  под  высоким
необъятным небом, то зимой - у теплого камелька и знать, что все  тут  так
ведется издавна и так останется до скончания века.
   Винсент  считал,  что  "Анжелюс"  Милле  -  божественная  картина,   не
сравнимая  ни  с  каким  другим  созданием   человеческих   рук.   Простая
крестьянская жизнь была в его глазах той единственной реальностью, которая
не обманет и пребудет вечно. Он хотел писать эту жизнь, писать с натуры, в
широких полях. Да, ему придется мириться и с  мухами,  и  с  песком,  и  с
пылью, портить и царапать свои  полотна,  часами  блуждая  по  пустошам  и
перелезая через изгороди. Зато, приходя домой,  он  будет  знать,  что  он
только что смотрел в лицо самой жизни и ему удалось уловить хотя бы отзвук
ее изначальной простоты. Если его  деревенские  полотна  будут  попахивать
ветчиной, дымком, паром, поднимающимся от вареной картошки, - что ж,  ведь
это здоровый запах. Ведь если в конюшне пахнет  навозом  -  на  то  она  и
конюшня. Если над полем стоит запах спелой пшеницы,  птичьего  помета  или
других удобрений - это тоже здоровый запах, в особенности для горожан.
   Винсент нашел простой выход из положения. Неподалеку от  дороги  стояла
католическая церковь, а рядом с ней домик  сторожа.  Сторож  этот,  Иоганн
Схафрат, был портным; он занимался своим ремеслом  в  свободное  время.  У
него была жена Адриана, добрейшая женщина. Она сдала Винсенту две комнаты,
испытывая даже некоторое удовольствие оттого, что оказала услугу человеку,
от которого отвернулся весь поселок.
   Дом Схафратов был разделен  посередине  большим  коридором:  справа  от
входа помещались жилые комнаты, а слева - гостиная, выходившая  окнами  на
дорогу; за гостиной была еще одна маленькая  комнатушка.  Гостиную  отвели
Винсенту под мастерскую, а в задней комнатке он хранил свой скарб. Спал он
на чердаке, где Схафраты сушили белье. Там стояла в углу высокая кровать и
стул. Раздеваясь на ночь, Винсент кидал на этот стул свою одежду,  ложился
в кровать, выкуривал трубку, глядя, как гаснет вечерняя заря, и засыпал.
   В гостиной он развесил по стенам свои акварели и рисунки углем и мелом:
головы мужчин и женщин,  у  которых  были  широкие,  как  у  негров,  чуть
вздернутые носы, выступающие скулы и большие уши, фигуры  ткачей,  ткацкие
станки, женщины с челноками в руках, крестьяне, сажающие картофель. Он еще
крепче подружился с братом Кором; они  вместе  смастерили  посудный  шкаф,
вместе  собрали  коллекцию,  в  которой  было  не  меньше  тридцати  самых
различных птичьих гнезд, всевозможные мхи  и  растения,  ткацкие  челноки,
прялки, грелки, земледельческие орудия, старые шапки и  шляпы,  деревянные
башмаки, посуда и всякие другие вещи, связанные с деревенским обиходом.  В
дальнем углу мастерской они даже посадили маленькое деревцо.
   Винсент принялся за работу. Он обнаружил, что бистр и битум,  почти  не
употребляемые художниками, придают его  палитре  своеобразную  мягкость  и
теплоту. Он нашел, что достаточно положить самую  малость  желтой  краски,
чтобы желтый цвет зазвучал на полотне во всю силу, если рядом с ним  будет
лиловый или сиреневый.
   Он понял также, что одиночество - это своего рода тюрьма.
   В марте его отец пошел навестить больного прихожанина,  жившего  далеко
за пустошами, и, возвращаясь, упал с черной лестницы  своего  дома.  Когда
Анна-Корнелия спустилась к нему, он уже был мертв. Похоронили его в  саду,
рядом с церковью. На похороны приехал Тео. Вечером он сидел  в  мастерской
Винсента - разговор сначала зашел о  семейных  делах,  а  потом  и  об  их
работе.
   - Мне предлагают уйти от Гупиля и поступить в другую фирму, дают тысячу
франков в месяц, - сказал Тео.
   - Ну и что же, ты согласился?
   - Нет, хочу отказаться. Мне кажется, что  эта  фирма  преследует  чисто
коммерческие цели.
   - Но ты ведь писал, что и у Гупиля...
   - Да, конечно, "Месье" тоже гонятся за прибылью. Но  я  служу  там  уже
двенадцать лет.  Зачем  мне  уходить  от  Гупиля  ради  нескольких  лишних
франков? Быть может, придет время, когда мне поручат руководить  одним  из
филиалов. И тогда я начну продавать импрессионистов.
   - Импрессионистов? Кажется, я видел это слово где-то в газете. Кто  они
такие?
   - Это молодые парижские художники - Эдуард  Мане,  Дега,  Ренуар,  Клод
Моне, Сислей, Курбе, Лотрек, Гоген, Сезанн, Съра.
   - А почему их так называют?
   -  Это  слово  появилось  после  выставки  тысяча  восемьсот  семьдесят
четвертого года у  Надара.  Клод  Моне  выставил  тогда  полотно,  которое
называлось  "Impression.  Soleil  Levant"  ["Впечатление.  Восход  солнца"
(фр.)].  Критик  Луи  Леруа  назвал  в  газете  эту   выставку   выставкой
импрессионистов, и так с тех пор я повелось.
   - Они пишут в светлых или темных тонах?
   - О, разумеется, в светлых! Темные тона они ненавидят.
   - В таком случае, не думаю, что я смог бы работать с ними. Я  собирался
изменить свою палитру, но вместо светлых хотел  искать  еще  более  темные
тона.
   - Весьма возможно,  что  ты  взглянешь  на  это  дело  по-иному,  когда
приедешь в Париж.
   - Может быть. А картины у кого-нибудь из них покупают?
   - Дюран-Рюэль изредка продает картины Мане.  Этим,  собственно,  все  и
ограничивается.
   - На какие же средства они живут?
   - Бог их знает. Изворачиваются, как могут. Руссо дает детям уроки  игры
на скрипке; Гоген занимает деньги у своих бывших  друзей  по  бирже;  Съра
содержит мать, Сезанна - отец. А на что живут остальные - ума не приложу.
   - Ты всех их знаешь, Тео?
   - Да, постепенно я перезнакомился со всеми. Я все убеждал своих  хозяев
отвести им хоть небольшой угол под выставку, но они  не  хотят  подпускать
импрессионистов и на пушечный выстрел.
   - Пожалуй, мне стоило бы встретиться с этими людьми. Послушай, Тео,  ты
пальцем не пошевельнул, чтобы познакомить меня с кем-нибудь из художников,
а мне бы это так пригодилось.
   Тео подошел к окну и поглядел на зеленую лужайку между домом сторожа  и
дорогой на Эйндховен.
   - Тогда перебирайся в Париж и живи со мной. В  конце  концов  тебе  все
равно этого не миновать.
   - Пока я не готов. Мне сначала надо закончить кое-какие работы.
   - Но если ты будешь жить здесь, в глуши, то об  общении  с  художниками
говорить не приходится.
   - Это, может быть, и так, Тео, но одного я не могу понять.  Ты  до  сих
пор не продал ни единого моего рисунка, ни единой картины маслом, ты  даже
не пытался это сделать. Ведь правда?
   - Нет, не пытался.
   - А почему?
   - Я показывал твои работы знатокам. Они говорят...
   - Ох уж  эти  знатоки!  -  Винсент  пожал  плечами.  -  Знаю  я,  какие
банальности они изрекают. Ты же понимаешь,  Тео,  что  оценить  работу  по
достоинству они не могут.
   - Ну, я бы этого не сказал. Твоим работам недостает  совсем  немногого,
чтобы их можно было продать, но...
   - Тео, Тео, ты то же самое писал и о моих эттенских набросках!
   - Это правда, Винсент; ты все  время  подходишь  к  порогу  зрелости  и
совершенства. Я с жадностью хватаюсь за каждый твой новый  этюд,  надеясь,
что наконец ты достиг мастерства. Но пока что...
   - Ну, разговоры о том, продаются картины или не  продаются,  -  прервал
его Винсент, выколачивая трубку об печку, - это старая песня, я больше  не
хочу ее слушать.
   - Вот ты говоришь, что у тебя есть незаконченные работы. Заканчивай  их
поживей. Чем скорее ты приедешь в Париж, тем лучше для  тебя.  И  если  ты
хочешь, чтобы я за это время продал что-нибудь из  твоих  вещей,  присылай
мне картины, а не этюды. Этюдами никто не интересуется.
   - Да, но ведь трудно сказать,  где  кончается  этюд  и  где  начинается
картина. Нет, Тео, мы уж лучше будем трудиться,  как  можем,  и  останемся
самими собой, со своими  недостатками  и  достоинствами.  Я  говорю  "мы",
потому что деньги,  которые  ты  мне  платишь  и  которые  достаются  тебе
нелегко, дают тебе право считать, что ты такой же автор моих работ, как  и
я.
   - Ну, это уж лишнее... - Тео отошел  в  дальний  угол  комнаты  в  стал
играть старым чепцом, висевшим на деревце.



8

   Пока был жив отец, Винсент хоть и изредка, но все же навещал пасторский
дом. Он приходил сюда то поужинать, то просто  поговорить.  После  похорон
Теодора сестра Елизавета дала понять Винсенту, что он  persona  non  grata
[лицо нежелательное (лат.)].  Семья  хотела  сохранить  свое  положение  в
обществе; Анна-Корнелия считала, что Винсент сам отвечает за  себя,  а  ее
долг - позаботиться о дочерях.
   Винсент был  в  Нюэнене  совсем  один;  вместо  общения  с  людьми  ему
оставалось только общение с природой. Он  начал  с  того,  что  безуспешно
старался ее копировать, и  все  выходило  из  рук  вон  плохо;  кончил  он
спокойно обдуманным творчеством, уже  исходя  из  собственной  палитры,  в
природа  тогда  подчинилась  ему,  стала  послушной.   Мучаясь   в   своем
одиночестве, Винсент вспоминал бурный спор в мастерской Вейсенбруха  и  те
хвалы, которые злоязычный мастер возносил страданию. У своего  неизменного
Милле он нашел фразу, в которой философия Вейсенбруха  была  выражена  еще
убедительнее: "Я даже не хочу подавлять страдание, ибо нередко именно  оно
заставляет художника выразить себя с наибольшей силой".
   Он подружился с крестьянским семейством Де Гроот. Семья эта состояла из
матери, отца, сына и двух  дочерей;  все  они  работали  в  поле.  Подобно
большинству брабантских крестьян, Де Гроотов с таким же правом можно  было
назвать "чернорожими", как и углекопов Боринажа. В лицах у них было что-то
негритянское - широкие, открытые ноздри, сильно выдвинутые вперед  носы  и
челюсти, большие выпуклые губы и длинные,  угловатых  очертаний  уши.  Лбы
были покатые, головы маленькие, с острыми макушками. Они  жили  в  хижине,
где была всего одна комната с нишами для постелей. Посередине хижины стоял
стол, пара стульев  и  какие-то  ящики,  с  грубого  бревенчатого  потолка
свисала лампа.
   Де Грооты были едоками картофеля.  За  ужином  они  выпивали  по  чашке
черного кофе  и  раз  в  неделю  съедали  по  куску  ветчины.  Они  сажали
картофель, копали картофель и ели картофель: в картофеле  заключалась  вся
их жизнь.
   Стин Де Гроот была милая семнадцатилетняя девушка. Она  носила  широкий
белый чепец и черную кофту с белым воротником. Винсент стал  ходить  к  Де
Гроотам каждый вечер. Они со Стин часто веселились от всей души.
   - Ох, смотрите! - взвизгивала она. - Какая из меня получилась  красивая
дама! Смотрите, как меня рисуют! А не  надеть  ли  для  вас  новый  чепец,
минхер?
   - Не надо, Стин, ты очаровательна и так.
   - Я - очаровательна!
   И она заливалась звонким хохотом. У нее были большие  веселые  глаза  и
милое личико. Когда она, копая картофель, наклонялась, в ее фигуре Винсент
находил больше истинной грации, чем даже  у  Кэй.  Он  понял,  что,  рисуя
человеческую фигуру, главное - передать движение и что в  рисунках  старых
мастеров есть большой недостаток - они статичны, люди там  не  показаны  в
труде. Он рисовал Де Гроотов в поле, в хижине за  столом,  когда  они  ели
дымящийся картофель, и всегда Стин заглядывала через его плечо и шутила  с
ним. Иногда,  в  воскресный  день,  она  надевала  чистый  чепец  и  белый
воротничок и шла с ним погулять на пустоши.  Иных  развлечений  у  здешних
крестьян не было.
   - Любила вас Марго Бегеманн? - спросила она однажды.
   - Да, любила.
   - Тогда почему же она хотела покончить с собой?
   - Потому что родные не позволили ей выйти за меня замуж.
   - Она просто дура. Знаете, что я сделала бы на ее месте? Я не стала  бы
травиться, я бы вас любила!
   Стин расхохоталась прямо ему в лицо и побежала к сосновому леску.  Весь
день они резвились и смеялись, бродя меж деревьев. Их не раз видели другие
гуляющие парочки. Стин была хохотунья от природы: что бы ни говорил  и  ни
делал  Винсент,  все  вызывало  у  нее  безудержные  взрывы   смеха.   Она
схватывалась бороться с ним и всячески норовила свалить его наземь.  Когда
ей не нравились рисунки, которые он делал у нее в доме,  она  обливала  их
кофе или кидала в огонь. Она стала часто ходить к Винсенту в мастерскую, и
после ее ухода все вещи в комнате валялись в невообразимом беспорядке.
   Так прошло лето и осень и снова  наступила  зима.  Снегопады  вынуждали
Винсента целыми днями  сидеть  в  мастерской.  Жители  Нюэнена  не  любили
позировать, и если бы Винсент не платил им, у него не было  бы  ни  одного
натурщика. В Гааге он делал наброски чуть ли не с сотни  белошвеек,  чтобы
скомпоновать этюд из трех фигур. Теперь ему хотелось написать семейство Де
Гроотов за ужином, когда они едят свой картофель и пьют  кофе,  но,  чтобы
картина была верна, он считал, что сначала надо перерисовать всех крестьян
в округе.
   Католический священник был не очень доволен, что церковный сторож сдает
комнату язычнику и  художнику,  но  поскольку  Винсент  вел  себя  тихо  и
вежливо, он не мог найти повода его  выставить.  Однажды  Адриана  Схафрат
вошла в мастерскую очень взволнованная.
   - Вас хочет видеть отец Паувелс!
   Андреас Паувелс был дородный, краснолицый мужчина.  Он  быстро  оглядел
комнату и решил про себя, что  подобного  хаоса  ему  еще  не  приходилось
видеть.
   - Чем я могу быть вам полезен, отец мой? - любезно осведомился Винсент.
   - Ничем вы мне не можете быть полезны! А вот я вам - могу. Я окажу  вам
помощь в этом деле, если только вы будете меня слушаться.
   - О каком деле вы говорите, досточтимый отец?
   - Да ведь она католичка, а вы-то протестант. Но  я  выхлопочу  для  вас
специальное  разрешение  у  епископа.  Готовьтесь,  через  день-два  будет
венчание!
   Винсент шагнул к окну, чтобы видеть священника получше.
   - Боюсь, что я вас не понимаю, отец мой, - сказал он.
   - О, вы все прекрасно понимаете. Не притворяйтесь, это бесполезно. Стин
Де Гроот беременна! Честь семейства должна быть спасена.
   - Ну и чертовка!
   - Вы можете называть ее как угодно, хотя бы и чертовкой. Тут  и  впрямь
без черта не обошлось.
   - А вы уверены, что это так, отец мой? Вы не заблуждаетесь?
   - Я никогда не обвиняю людей, если не имею неоспоримых доказательств.
   - И сама Стин... Неужели она сказала вам... что это я?
   - Нет. Назвать имя мужчины она отказывается.
   - Тогда почему же вы приписываете эту заслугу именно мне?
   -  Вас  неоднократно  видели  вместе.  Разве  она  не  ходила  в   вашу
мастерскую?
   - Ходила.
   - Разве вы не гуляли с ней по воскресеньям?
   - Да, гулял.
   - Какие же еще нужны доказательства?
   Винсент минуту молчал. Потом он сказал спокойно:
   - Я очень огорчен всем этим, отец мой, в особенности потому,  что  беда
постигла моего друга Стин. Но должен уверить вас, что мои отношения с  нею
были совершенно чистыми.
   - Неужели вы думаете, что я вам поверю?
   - Нет, не думаю, - ответил Винсент.
   Вечером, когда Стин возвращалась с поля, он ждал ее  у  порога  хижины.
Все семейство село ужинать, а Стин, не  заходя  в  хижину,  опустилась  на
землю рядом с Винсентом.
   - Скоро вы сможете рисовать еще кое-кого, - сказала она.
   - Так это правда, Стин?
   - Конечно. Хотите пощупать?
   Она взяла его руку и положила к себе на  живот.  Винсент  почувствовал,
как сильно он округлился.
   - Отец Паувелс сегодня сказал мне, что этот ребенок от меня.
   Стин засмеялась.
   - Хотела бы я, чтобы он был от вас. Но вы-то никогда этого  не  хотели,
правда?
   Винсент поглядел на Стин, на ее грубоватые,  неправильные  черты  лица,
толстый нос, толстые губы, на ее смуглое, пропитанное потом тело. Она тоже
взглянула на него и улыбнулась.
   - Сказать по чести, Стин, я бы не отказался.
   - Значит, отец Паувелс говорит, что это вы. Вот, забава-то!
   - Что ж тут забавного?
   - Если я вам скажу, от кого у меня ребенок, вы меня не выдадите?
   - Даю слово.
   - От сторожа его церкви!
   Винсент даже присвистнул.
   - Ваши родные знают?
   - Конечно, нет. Я им никогда и не скажу. Но они знают, что это не вы.
   Винсент вошел в хижину. Там было все по-прежнему, как будто ничего и не
случилось. Де Грооты отнеслись к беременности Стин  с  таким  равнодушием,
словно это была не их дочь, а чужая корова.  Винсента  они  встретили  как
обычно, и он видел, что они его не винят.
   Но в поселке думали иначе. Адриана Схафрат подслушала у двери  разговор
отца Паувелса с Винсентом. Она тут же  передала  его  соседям.  Через  час
жители Нюэнена все до  одного  знали,  что  Стин  Де  Гроот  беременна  от
Винсента и что отец Паувелс решил непременно обвенчать их.
   Был уже ноябрь, наступила настоящая зима. Пора  было  уезжать.  Жить  в
Нюэнене дольше не имело смысла. Он уже написал здесь все, что  можно  было
написать, и узнал  о  крестьянской  жизни  все,  что  можно  было  узнать.
Оставаться в этой деревне, где снова вспыхнула вражда к нему, он не хотел.
Было ясно, что надо уезжать. Но куда?
   - Минхер Ван Гог, - сокрушенно сказала Адриана, предварительно постучав
в дверь. - Отец Паувелс говорит, что вы должны сегодня же покинуть наш дом
и поселиться где-нибудь в другом месте.
   - Что ж, пусть будет так.
   Винсент  прошелся  по  мастерской,  оглядывая  свои  работы.  Два  года
непрерывного каторжного труда! Сотни этюдов  -  ткачи,  их  жены,  ткацкие
станки, крестьяне, работающие в поле, тополи, растущие в саду  пасторского
дома, церковь с ее шпилем, пустоши и  изгороди  под  жарким  солнцем  и  в
холодных зимних сумерках.
   Он почувствовал, как на него навалилась невыносимая  тяжесть.  Все  эти
работы  так  отрывочны,  так  фрагментарны.  Здесь  были  мелкие   осколки
крестьянской жизни в Брабанте во всех ее проявлениях, но картина,  которая
бы цельно, в едином  сгустке  показала  крестьянина,  выразила  самый  дух
деревенской хижины и дымящегося картофеля - такой картины не было. Где  же
его брабантский "Анжелюс"? И как можно уехать отсюда, пока он не создан?
   Винсент взглянул на календарь. До начала следующего  месяца  оставалось
двенадцать дней. Он кликнул Адриану:
   - Скажите отцу Паувелсу, что я уплатил за квартиру до первого  числа  и
до тех пор никуда не уеду.
   Он взял краски, холсты, кисти, мольберт и поплелся к хижине Де Гроотов.
Там было пусто.
   Он  принялся  набрасывать  карандашом  обстановку  их  комнаты.   Когда
семейство вернулось с поля домой, он разорвал рисунок. Де Грооты принялись
за свой дымящийся картофель, черный кофе и ветчину. Винсент натянул  холст
и работал, пока хозяевам  не  пришло  время  ложиться.  Всю  эту  ночь  он
дописывал  полотно  у  себя  в  мастерской.  Спать  он  лег   уже   утром.
Проснувшись, он с отвращением и яростью бросил картину  в  огонь  и  снова
пошел к Де Гроотам.
   У старых голландских мастеров он усвоил, что рисунок и цвет  неотделимы
друг от друга. Де Грооты сели за стол точно так же, как садились всю  свою
жизнь. Винсент стремился как можно яснее показать, что  эти  люди,  едящие
картофель при свете висячей лампы, теми же  руками,  которыми  они  теперь
брали еду, копали землю; он хотел рассказать о тяжком физическом труде,  о
том, как честно эти люди зарабатывают свой хлеб насущный.
   - Сегодня приходил отец Паувелс, - сказала жена Де Гроота.
   - Что ему надо? - спросил Винсент.
   - Он предлагал нам денег, если мы откажемся позировать.
   - Ну, а вы?
   - Мы сказали, что вы наш друг.
   - Он обошел тут все дома, - добавила Стин. - Но все