нуть  и  раскрыть  характер,  печать
неутолимой жажды выразить сущность изображаемого, печать  глубокой,  почти
детски наивной любви к природе и истине.
   Этот сильный, правдивый  художник  с  горячей  душой  -  вкусит  ли  он
когда-нибудь радость признания среди широкой публики?  Едва  ли.  С  точки
зрения нынешнего буржуа Ван Гог слишком прост и  в  то  же  время  слишком
тонок. Он никогда не будет понят до конца никем, кроме  его  же  собратьев
художников.
   Ж.Альбер Орье".

   Доктору Пейрону эту статью Винсент не показал.


   Снова вернулась к нему вся его творческая мощь, вся его жажда жизни. Он
писал палату, в которой жил, писал смотрителя лечебницы и его жену, сделал
еще несколько копий с картин Милле и Делакруа - все его дни  и  ночи  были
наполнены лихорадочной работой.
   Вспоминая во всех подробностях течение своей болезни,  он  ясно  видел,
что припадки носили у него циклический  характер,  повторяясь  каждые  три
месяца. Что же, теперь он знает, когда их  ждать,  и  может  принять  меры
предосторожности. Когда  наступит  черед  нового  приступа,  он  прекратит
работу, ляжет в постель  и  приготовится  перенести  в  ней  это  короткое
недомогание. Через несколько дней он снова встанет на ноги, как ни  в  чем
не бывало, словно после легкой простуды.
   Единственное, что теперь раздражало Винсента, -  это  религиозный  дух,
царивший в лечебнице. Ему казалось, что с  наступлением  сумрачных  зимних
дней сестры  сами  стали  страдать  припадками  истерии.  Глядя,  как  они
бормочут   молитвы,   прикладываются   к   кресту,    перебирают    четки,
прогуливаются, не поднимая глаз от Библии,  ходят  на  молебны  в  часовню
пять-шесть раз в день, Винсент нередко дивился: кто же  в  этой  лечебнице
больные и кто - медицинский персонал? С тех памятных дней, которые Винсент
пережил  в  Боринаже,  он  испытывал   ужас   перед   всяким   религиозным
исступлением. Бывали минуты, когда фанатизм сестер выводил его из себя. Он
с еще большим рвением отдавался работе, стараясь выбросить из  головы  эти
зловещие фигуры с их черными капюшонами и крестами.
   Когда до конца третьего  месяца  оставалось  два  дня,  Винсент  лег  в
постель совершенно здоровый, в твердом рассудке. Он опустил  полог,  чтобы
всякие проявления религиозной экзальтации, в которую  сестры  впадали  все
чаще и чаще, не нарушали его покоя.
   Наступил день, когда должен был начаться припадок. Винсент ждал  его  с
нетерпением, почти с радостью. Часы  тянулись  один  за  другим.  Никакого
припадка не последовало. Винсент был удивлен, затем  раздосадован.  Прошел
еще один день. Он чувствовал себя вполне нормальным.  Когда  и  на  третий
день ожидания ничего не случилось, он сам посмеялся над собой.
   "Я свалял дурака. Тот припадок был последним, вот и все. Доктор  Пейрон
ошибается. Отныне мне нечего бояться. Я только потерял  время,  валяясь  в
постели. Завтра утром я встаю и иду работать".
   Глубокой ночью, когда все крепко спали,  он  тихонько  сполз  со  своей
кровати. Босой, пошел он по каменному полу палаты. В темноте  он  добрался
до двери подвала, где хранили уголь. Он встал на колени, набрал  пригоршню
угольной пыли и размазал ее по лицу.
   - Мадам Дени, вы видите? Они признали меня! Теперь я такой же, как они.
Они не доверяли мне раньше, а теперь я  тоже  стал  чернорожий.  Теперь-то
углекопы согласятся, чтобы я нес им слово божье.
   Смотрители нашли его в  подвале  вскоре  после  рассвета.  Он  бормотал
бессвязные молитвы, твердил отрывочные фразы  из  Писания,  откликался  на
голоса, которые нашептывали ему на ухо странные, небывалые слова.
   Эти религиозные галлюцинации  длились  у  него  несколько  дней.  Когда
помрачение прошло и к нему вернулся рассудок, он послал одну из сестер  за
доктором Пейроном.
   - Мне думается, доктор, что никакого припадка у  меня  бы  не  было,  -
сказал он, - если бы я не видел  вокруг  себя  этой  дурацкой  религиозной
истерии.
   Доктор Пейрон пожал плечами, склонился над кроватью и опустил за  собой
полог.
   - А что я могу поделать, Винсент? Здесь так  уж  заведено,  это  бывает
каждую зиму. Я не одобряю этого, но  к  запретить  не  могу.  Что  там  ни
говори, сестры делают полезное дело.
   - Все это, может быть, и так, - согласился Винсент, -  но  ведь  трудно
сохранить рассудок, если вокруг тебя  одни  сумасшедшие,  а  тут  еще  это
религиозное помешательство! Время, когда у меня должен был быть  припадок,
прошло...
   - Винсент, не обманывайте себя. Припадок  должен  был  случиться.  Ваша
нервная система испытывает кризис каждые три месяца. Если бы у вас не было
религиозных галлюцинаций, то были бы какие-нибудь другие.
   - Если со мной случится подобное еще раз, доктор, я попрошу брата взять
меня отсюда.
   - Как вам угодно, Винсент.
   Он вернулся к работе в мастерской в первый  же  по-настоящему  весенний
день. Он снова писал пейзаж, открывавшийся  за  окном,  -  поле,  покрытое
желтой стерней, которое уже опять вспахивали. Лиловые пласты  перевернутой
плугом земли резко контрастировали на его полотне  с  щетинистыми  желтыми
клочьями жнивья, а вдалеке виднелись горы. Всюду зацветал миндаль, и  небо
на закате, как прежде, светилось бледно-лимонными красками.
   Извечное возрождение природы на  этот  раз  не  придало  сил  Винсенту.
Впервые с тех  пор,  как  он  поселился  в  приюте,  идиотский  лепет  его
сотоварищей и постоянные припадки, валившие их с ног, начали отравлять ему
существование. И нигде не мог он укрыться от этих, похожих на мышей, вечно
молящихся существ в черно-белых одеждах. При одном взгляде на них  Винсент
содрогался от отвращения.
   "Тео, - писал он брату, - мне очень не хотелось бы уезжать из Сен-Реми;
здесь еще уйма интересной работы. Но если со мной снова случится  припадок
на почве религии, знай,  виной  этому  здешний  приют,  а  не  мои  нервы.
Двух-трех таких припадков достаточно, чтобы убить меня. Имей в виду,  если
у меня снова начнутся религиозные галлюцинации,  я  приеду  в  Париж,  как
только встану с постели, не медля ни минуты. Может быть, переезд на  север
пойдет мне на пользу, там можно  рассчитывать  хоть  на  какой-то  минимум
душевного здоровья.
   Как насчет этого твоего доктора Гаше? Согласится ли он лечить меня?"
   Тео отвечал, что он разговаривал с доктором Гаше еще раз и показал  ему
кое-какие полотна Винсента. Доктор приглашает  Винсента  в  Овер  и  готов
предоставить ему возможность работать в своем, доме.
   "Он не только специалист по нервным болезням, но и знаток  живописи.  Я
убежден, что  лучшего  врача  тебе  не  найти.  Как  только  ты  решишься,
телеграфируй мне, и я сразу же выеду в Сен-Реми".
   Наступили первые жаркие дни ранней  весны.  В  саду  зазвенели  цикады.
Винсент писал  портик  у  входа  в  отделение  третьего  разряда,  садовые
дорожки, деревья и, пользуясь зеркалом,  автопортрет.  Он  работал,  глядя
одним глазом на полотно, а другим - на календарь.
   Очередной припадок должен был произойти в мае.
   В пустых коридорах он слышал какие-то голоса, раздававшиеся  над  самым
ухом.  Он  отзывался  на  них,  и  эхо  его  собственного   голоса   вновь
возвращалось к нему, словно злобный оклик судьбы.  Теперь  его  нашли  без
сознания в часовне. Оправился он от религиозных галлюцинаций,  помрачивших
его ум, только к середине мая.
   Тео непременно хотел сам приехать в  Сен-Реми  и  увезти  Винсента.  Но
Винсент решил ехать один, на тарасконский поезд его  должен  был  посадить
смотритель.

   "Дорогой Тео!
   Я еще не калека и не свирепый зверь, опасный  для  окружающих.  Позволь
мне доказать себе и тебе, что я нормальный человек.  Если  я  выберусь  из
этого приюта самостоятельно, на собственных ногах, и начну новую  жизнь  в
Овере, то, может быть, я найду в себе силы победить болезнь.
   Это будет последняя попытка. Я уверен, что, выйдя из этого сумасшедшего
дома, я опять стану разумным, нормальным существом. Судя по тому,  что  ты
пишешь, Овер тихое и красивое место. Если я буду соблюдать осторожность  и
жить под присмотром доктора Гаше, то, без сомнения,  мне  удастся  одолеть
свой недуг.
   Я сообщу тебе по телеграфу,  когда  мой  поезд  отходит  из  Тараскона.
Встречай меня на  Лионском  вокзале.  Я  хочу  выехать  в  субботу,  чтобы
провести воскресенье дома вместе с тобой, Иоганной и малышом".




ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ОВЕР


1

   От волнения Тео не спал всю ночь. За два часа  до  прибытия  поезда,  с
которым ехал Винсент, он был уже на  Лионском  вокзале.  Иоганне  пришлось
остаться дома с ребенком. Она стояла на балконе их квартиры  на  четвертом
этаже, в Ситэ Пигаль,  и  вглядывалась  в  даль  сквозь  листву  огромного
темного дерева, скрывавшего весь фасад  дома.  Она  с  нетерпением  ждала,
когда с улицы Пигаль завернет экипаж и подкатит к их дому.
   От квартиры Тео до Лионского вокзала было далеко. Иоганне казалось, что
ее ожиданию не будет конца. Она уже начала беспокоиться, не случилось ли с
Винсентом в дороге несчастье. Но вот  из-за  угла  улицы  Пигаль  вынырнул
открытый фиакр, двое мужчин  приветливо  улыбались  ей  и  махали  руками.
Иоганна горела нетерпением поскорей взглянуть на Винсента.
   Ситэ Пигаль, небольшой тупик,  упирался  в  крыло  каменного  здания  с
двором, засаженным деревьями. По обеим сторонам этого тупика стояло по два
внушительных дома. Тео жил в доме восемь,  втором  от  угла.  Перед  домом
зеленел садик, а вдоль него был настлан  тротуар.  Через  несколько  минут
фиакр уже подкатил к большому темному дереву и остановился у подъезда.
   Винсент побежал наверх по лестнице, Тео не отставал  от  него.  Иоганна
готовилась увидеть инвалида, но у мужчины, который схватил ее  в  объятия,
был прекрасный цвет лица, широкая улыбка и открытый решительный взгляд.
   "Да он выглядит совершенно здоровым. С  виду  он  гораздо  крепче,  чем
Тео", - подумала Иоганна в первую же секунду.
   Но она никак не могла заставить себя посмотреть на его ухо.
   - Ну, Тео! - воскликнул Винсент, держа Иоганну за руки и глядя на нее с
восхищением. - Жену ты себе выбрал очаровательную!
   - Спасибо, Винсент, - смеясь, сказал Тео.
   Иоганна во многом напоминала их  мать.  У  нее  были  карие,  такие  же
ласковые, как и у  Анны-Корнелии,  глаза,  те  же  мягкие  манеры,  то  же
сочувственное и внимательное  отношение  к  людям.  Теперь,  когда  у  нее
родился ребенок, материнство уже наложило на нее  свою  печать.  Это  была
полная женщина с правильными чертами овального, почти бесстрастного лица и
густыми светло-каштановыми волосами, которые были скромно зачесаны  назад,
открывая высокий, как у  всех  голландок,  лоб.  Свою  любовь  к  Тео  она
переносила и на Винсента.
   Тео потащил Винсента в спальню, где спал в кроватке малыш. Братья молча
смотрели на него, и на глазах у них выступили слезы. Иоганна  поняла,  что
лучше оставить их наедине друг с другом; она тихонько пошла к двери. Но не
успела она взяться за дверную ручку, как ее окликнул Винсент  и,  указывая
на вышитое одеяльце, с улыбкой сказал:
   - Не надо так кутать малыша, сестрица.
   Иоганна бесшумно затворила за собой дверь. Винсент, снова залюбовавшись
ребенком, почувствовал страшную тоску бобыля, которому суждено умереть, не
оставив после себя потомства.
   Тео как будто прочел его мысли.
   - У тебя есть еще время, Винсент. В один  прекрасный  день  ты  найдешь
себе подругу, которая будет любить тебя  и  разделит  все  невзгоды  твоей
жизни.
   - Ах, нет, Тео, теперь уже поздно!
   - Совсем недавно я столкнулся с женщиной, которая  словно  создана  для
тебя.
   - Правда? Кто ж это такая?
   - Это девушка из романа Тургенева "Новь". Ты ее помнишь?
   - Ты говоришь о той,  которая  дружила  с  нигилистами  и  переправляла
опасные бумаги через границу?
   - О той самой. Твоя жена должна быть похожа на нее, Винсент, она должна
быть из тех, кто прошел через все несчастья и горести жизни...
   - Ну, а что она найдет во мне? В человеке об одном ухе?
   Маленький Винсент, проснувшись, открыл глазки  и  улыбнулся.  Тео  взял
ребенка из кроватки и передал его Винсенту.
   - Он такой  мягкий  и  тепленький,  словно  щенок,  -  сказал  Винсент,
прижимая его к груди.
   - Слушай, ты, медведь, разве так держат младенца?
   - Да, боюсь, что я умею держать только кисть и палитру.
   Тео взял ребенка на руки и бережно прижал его к  плечу,  касаясь  щекой
каштановых локонов мальчика. И дитя, и Тео на миг показались Винсенту  как
бы высеченными из одного куска камня.
   - Ну что ж, Тео, - сказал Винсент со вздохом, - у каждого человека своя
дорога. Ты создал живое существо... а я создаю картины.
   - Да, Винсент, видно, так уж тому и быть.
   В тот же вечер у Тео собрались друзья Винсента по случаю его приезда  в
Париж. Первым пришел Орье, изящный молодой человек с волнистыми волосами и
бородой, которая росла у него по обе стороны выбритого подбородка. Винсент
провел его в спальню, где у Тео висел натюрморт Монтичелли - букет цветов.
   - Вы пишете в своей статье, господин Орье, что я единственный художник,
который  улавливает  в  колорите  вещей  металлическое   звучание,   блеск
драгоценного камня. Но посмотрите на этот натюрморт. Фада достиг этого  за
много лет до того, как я приехал в Париж.
   Однако вскоре Винсент оставил споры с Орье и в  знак  благодарности  за
статью преподнес ему одно из своих  полотен  с  кипарисами,  написанных  в
Сен-Реми.
   Ввалился Тулуз-Лотрек, запыхавшийся после шести  маршей  лестницы,  но,
как всегда, говорливый и в любую  минуту  готовый  отпустить  непристойную
шутку.
   - Винсент, - воскликнул он, пожимая приятелю руку.  -  Знаешь,  там  на
лестнице я видел гробовщика. Как по-твоему, кого он дожидается,  тебя  или
меня?
   - Тебя, Лотрек! На мне он много не заработает.
   - Предлагаю  небольшое  пари,  Винсент.  Спорим,  что  твое  имя  будет
занесено в его приходную книгу раньше моего.
   - Идет! А на что мы спорим?
   - На обед в кафе "Афины" и билет в Оперу.
   - Я бы просил вас, ребята, шутить чуточку повеселей, - слабо  улыбнулся
Тео.
   Вошел какой-то незнакомый человек, поглядел  на  Лотрека  и  уселся  на
стуле в самом дальнем углу. Все ждали, что Лотрек представит его,  но  тот
продолжал разговаривать как ни в чем не бывало.
   - Познакомь же нас со своим другом, - сказал Лотреку Винсент.
   - А он мне не друг, - расхохотался Лотрек. - Это мой сторож!
   В комнате наступила напряженная тишина.
   - Разве ты не знаешь, Винсент? Месяца два я был non compos mentis [не в
здравом рассудке (лат.)]. Говорят, что это  от  злоупотребления  спиртным,
так что теперь я пью только молоко. Я пришлю тебе пригласительный билет на
мою очередную вечеринку. На нем ты увидишь  любопытный  рисунок  -  я  дою
корову, да только вымя у нее не на том месте, где надо.
   Иоганна подала угощение.  Все  говорили  одновременно,  перебивая  друг
друга, в воздухе плавал  табачный  дым.  Это  напомнило  Винсенту  прежние
парижские времена.
   - А как поживает Жорж Съра? - спросил он Лотрека.
   - Жорж! Неужели ты ничего не знаешь?
   - Тео не писал мне о нем, - сказал Винсент. - А что такое?
   - Жорж умирает от чахотки. Доктор говорит, что он не дотянет и  до  дня
своего рождения - ему скоро исполнится тридцать один.
   - От чахотки? Как же это,  ведь  Жорж  был  такой  крепкий!  Какого  же
черта...
   - Он слишком много работал, Винсент, - объяснил Тео. - Ведь ты не видел
его уже два года. Жорж трудился, как  вол.  Спал  два-три  часа  в  сутки,
остальное время работал с дьявольским ожесточением. Даже его добрая мамаша
была не в силах спасти его.
   - Значит, Жоржа скоро не станет, - задумчиво произнес Винсент.
   Явился Руссо, притащив Винсенту кулек своего печенья. Папаша Танги, все
в той же круглой соломенной шляпе, преподнес Винсенту японскую  гравюру  и
сказал горячую речь но поводу того, как они все рады снова видеть Винсента
в Париже.
   В десять часов Винсент, несмотря на протесты друзей, сходил в  лавку  и
купил большую банку маслин.  Он  заставил  есть  эти  маслины  всех,  даже
незнакомца, пришедшего с Лотреком.
   - Если бы вы хоть раз увидели, как  прекрасны  серебристо-зеленые  рощи
олив в Провансе, - восторженно говорил он, - право же, вы ели  бы  маслины
до конца своих дней!
   - Кстати, если уж речь зашла  об  сливовых  рощах,  Винсент,  -  сказал
Лотрек, - как тебе понравились арлезианки?
   Утром Винсент вынес коляску на улицу и поставил ее  около  дома,  чтобы
малыш мог полежать часок на солнышке под присмотром Иоганны. Затем Винсент
вернулся в квартиру, скинул пиджак и долго  стоял,  оглядывая  стены.  Они
были украшены его  картинами.  В  столовой,  над  камином,  висели  "Едоки
картофеля", в гостиной "Вид в окрестностях Арля" и "Рона ночью", в спальне
"Фруктовый сад в цвету". К отчаянию горничной, под кроватями, под диваном,
под буфетом, в чулане были свалены целые кучи полотен, еще не  вставленных
в рамы.
   Однажды Винсент искал что-то в письменном столе Тео  и  увидел  толстую
пачку писем, перевязанных крепкой бечевкой. Он очень удивился,  обнаружив,
что это его собственные  письма.  Тео  тщательно  хранил  каждую  строчку,
написанную ему братом с того самого  времени,  как,  двадцать  лет  назад,
Винсент уехал из Зюндерта в Гаагу и поступил к Гупилю. В общей сложности у
него накопилось семьсот писем. Винсент изумлялся: чего ради  брат  бережет
эти древние пожелтевшие листки?
   В другом ящике Винсент нашел рисунки, которые он посылал Тео  последние
десять лет, - все они были аккуратнейшим образом разложены по периодам его
жизни. Вот углекопы Боринажа, их жены, собирающие терриль; вот  землепашцы
и сеятели в полях близ Эттена;  вот  старики  и  старухи,  нарисованные  в
Гааге; вот землекопы Гееста, рыбаки Схевенингена; едоки картофеля и  ткачи
Нюэнена; вот рестораны и уличные сцены Парижа; вот самые первые подсолнухи
и наброски фруктовых садов  Арля;  а  вот  двор  с  высокими  деревьями  в
лечебнице Сен-Реми.
   - Сейчас я устрою свою собственную выставку! - сказал Винсент.
   Он снял все картины со стен, разложил перед собой рисунки и вытащил все
холсты из-под кроватей и прочей  мебели.  Он  тщательно  распределил  свои
работы по периодам. Потом выбрал рисунки и полотна, в которых ему  удалось
наиболее верно выразить дух изображаемых мест.
   В прихожей, куда прежде всего  попадал  всякий,  кто  приходил  к  Тео,
Винсент развесил около тридцати своих ранних этюдов: боринажские  углекопы
около шахт, возле овальных печурок, за ужином в своих жалких лачугах.
   - Это будет зал рисунка углем, - объявил Винсент сам себе.
   Он осмотрел остальные комнаты и решил, что теперь лучше всего приняться
за ванную. Он встал на стул и ровными  рядами  развесил  на  всех  четырех
стенках свои эттенские наброски, изображавшие брабантских крестьян.
   - А это будет у нас зал рисунка плотничьим карандашом.
   Затем  Винсент  перешел  в  кухню.  Здесь  он   поместил   гаагские   и
схевенингенские этюды,  -  вид  из  окна  мастерской  на  дровяной  склад,
песчаные дюны, баркасы, которые рыбаки вытаскивают на берег.
   - Зал номер три, - провозгласил Винсент. - Зал акварелей.
   В крохотном чуланчике  он  повесил  картину,  изображавшую  его  добрых
друзей Де Гроотов - "Едоки картофеля"; это была первая его картина маслом,
в которой он полностью себя выразил.  Вокруг  нее  он  поместил  множество
этюдов - нюэненские  ткачи,  крестьяне  в  траурной  одежде,  кладбище  за
отцовской церковью, тонкий, изящный шпиль колокольни.
   Свою собственную комнату Винсент отвел под полотна, написанные маслом в
Париже, те самые, что он развесил у Тео на  улице  Лепик,  перед  тем  как
уехать в  Арль.  В  гостиной  он  повесил  свои  сияющие  яркими  красками
арлезианские полотна. Спальню Тео Винсент украсил картинами, написанными в
приюте Сен-Реми.
   Кончив работу, он подмел полы,  надел  пальто  и  шляпу,  спустился  по
лестнице и покатил мален