е, господин Ван Гог? - спросил он.
   - Нет, нет, что вы! - запротестовал  Винсент.  -  Меня  самого  слишком
часто называли сумасшедшим, чтобы это могло прийти мне в голову. Но все же
я допускаю это: ваши речи звучат очень странно!
   - Видишь, он все-таки хочет сказать, что ты  сумасшедший,  Жорж,  -  не
унимался Гоген.
   В эту секунду все услышали громкий стук в дверь.
   - Mon Dieu! - простонал Гоген. - Мы опять разбудили твою  мамашу!  Ведь
она предупреждала, что если еще раз застанет меня здесь ночью,  то  задаст
мне хорошую взбучку.
   Вошла мамаша Съра. Она была в халате и ночном чепце.
   - Жорж, ты обещал мне не работать больше  целыми  ночами.  А,  это  вы,
Поль? Почему вы не платите мне за квартиру? Тогда уж я устроила  бы  здесь
для вас и постель.
   - Ну, если бы вы, мадам  Съра,  пустили  меня  в  свой  дом,  я  вообще
перестал бы платить за квартиру.
   - Нет уж,  спасибо,  одного  художника  в  доме  вполне  достаточно.  Я
принесла вам кофе и бриошей. Если вам приходится работать, так по  крайней
мере надо хоть поесть. Поль, кажется, мне надо спуститься вниз и  принести
вам бутылку абсента?
   - А вы, случайно, не выпили ее, мадам Съра?
   - Поль, не забывайте, что я вам уже обещала головомойку.
   Тут вышел из темного угла Винсент.
   - Мама, - сказал Съра, - это мой новый друг, Винсент Ван Гог.
   Мамаша Съра подала ему руку.
   - Я рада видеть друзей моего сына даже в четыре часа утра. Чего бы  вам
хотелось выпить, господин Ван Гог?
   - Если не возражаете, я выпил бы стакан гогеновского абсента.
   - Ни за что! - воскликнул Гоген. - Мадам Съра  держит  меня  на  пайке.
Одна  бутылка  в  месяц.  Попросите  чего-нибудь  другого.  Ведь  на   ваш
басурманский вкус все равно - что абсент, что дрянной шартрез.
   Три художника и мамаша Съра, разговаривая, сидели за кофе и бриошами до
тех пор, пока  в  окно  не  заглянуло,  осветив  мансарду  желтым  светом,
утреннее солнце.
   - Пора идти одеваться, -  заметила  мамаша  Съра.  -  Приходите  к  нам
как-нибудь пообедать, господин Ван Гог. Мы с Жоржем будем вам рады.
   Провожая Винсента до двери, Съра сказал:
   - Боюсь, что я объяснил вам свой метод чересчур  примитивно.  Приходите
ко мне в любое время, мы будем  вместе  работать.  Когда  вы  поймете  мой
метод, вы увидите, что старой живописи пришел конец. Ну, а теперь мне пора
вернуться к своей картине. Надо выдолбить еще одно место, а  потом  уже  я
лягу спать. Передайте, пожалуйста, привет вашему брату.
   Винсент и Гоген прошли по пустынным каменным ущельям улиц  и  поднялись
на Монмартр. Париж еще  не  проснулся.  Окна  домов  были  плотно  закрыты
зелеными ставнями, на витрины магазинов опущены жалюзи; по  улицам  катили
маленькие крестьянские тележки, - они возвращались домой, сгрузив на рынке
овощи, фрукты и цветы.
   - Давай поднимемся на вершину Монмартра и посмотрим, как солнышко будит
утренний Париж, - предложил Гоген.
   - О, с удовольствием!
   Миновав бульвар Клиши, они пошли по улице Лепик, которая, огибая  Мулен
де ла Галетт, извивами поднималась  на  Монмартр.  Дома  здесь  попадались
реже, появились лужайки  с  цветниками  и  купами  деревьев.  Улица  Лепик
внезапно оборвалась. Винсент и  Гоген  двинулись  по  извилистой  тропинке
через рощу.
   - Скажите откровенно, Гоген, что вы думаете о Съра? - спросил Винсент.
   - О Жорже? Я так и знал, что вы спросите о нем.  Жорж  чувствует  цвет,
как ни один человек со времен Делакруа. Но он умничает и  сочиняет  всякие
теории. А это уже не годится. Художники не должны размышлять над тем,  что
делают. Теориями пусть занимаются критики. Жорж внесет определенный  вклад
в  живопись,  обогатив  колорит,  и  его   готическая   архитектоничность,
вероятно, ускорит возврат искусства к  примитивизму.  Но  он  сумасшедший,
право же, сумасшедший, - вы могли убедиться в этом сами.
   Идти было нелегко, но когда  они  взобрались  на  вершину,  перед  ними
открылся  весь  Париж  -  море  черных   кровель   и   церковных   шпилей,
вырисовывавшихся в утренней дымке. Сена  рассекала  город  пополам,  сияя,
словно извилистая лента чистого света. Дома сбегали по склонам Монмартра и
уходили вниз, в долину реки, потом вновь поднимались на высоты Монпарнаса.
Чуть пониже ярко горел, будто  подожженный  солнцем,  Венсенский  лес.  На
другом краю города сонно темнела  не  тронутая  лучами  зелень  Булонского
леса. Три главных ориентира столицы -  Опера  в  центре,  Собор  Парижской
богоматери на востоке и Триумфальная арка на западе - высились,  мерцая  в
утреннем  свете,  подобно  огромным  курганам,  выложенным   разноцветными
каменьями.



6

   В маленькой квартирке на улице Лаваль воцарился мир. Вкушая покой,  Тео
уже  благодарил  счастливую  звезду.  Но  скоро  это  благостное   затишье
кончилось. Вместо того чтобы медленно и  настойчиво  искать  новых  путей,
обновив  свою  старомодную  палитру,  Винсент  начал  подражать  парижским
друзьям. В неудержимом стремлении стать импрессионистом он позабыл все то,
чего достиг раньше. Его полотна напоминали теперь скверные копии с  картин
Съра, Тулуз-Лотрека и  Гогена.  А  он  был  убежден,  что  дела  его  идут
блестяще.
   - Послушай, старина, - сказал Тео однажды вечером. - Как тебя зовут?
   - Винсент Ван Гог.
   - А ты уверен, что не Жорж Съра и не Поль Гоген?
   - Черт побери, к чему этот разговор, Тео?
   - Уж не думаешь ли ты, что в самом  деле  сможешь  стать  Жоржем  Съра?
Пойми же, с тех пор как создан мир, существует только один  Лотрек,  а  не
два. И, слава богу,  один-единственный  Гоген!..  Глупо  с  твоей  стороны
подражать им.
   - Я не подражаю. Я у них учусь.
   - Нет, подражаешь. Покажи мне твое последнее полотно, и я скажу, с  кем
из них ты вчера встречался.
   - Но я совершенствуюсь с каждым днем, Тео. Взгляни,  насколько  светлее
прежних эти этюды.
   - Ты катишься все ниже и ниже. С каждой твоей картиной от Винсента  Ван
Гога остается все меньше. Нет, старина,  не  это  твоя  столбовая  дорога.
Чтобы добиться толку, надо усердно работать, работать не один год.  Неужто
ты так слаб, что должен подражать другим? Разве ты не способен  воспринять
от них лишь то, что тебе нужно?
   - Тео, я тебя уверяю, что эти полотна хороши!
   - А я говорю, что они ужасны!
   Битва была начата.
   Каждый вечер, когда Тео, усталый и издерганный, возвращался из галереи,
его встречал Винсент, которому не терпелось показать свои новые этюды.  Он
буквально набрасывался  на  Тео,  не  давая  ему  времени  снять  шляпу  и
раздеться.
   - Посмотри! Неужели и теперь ты  скажешь,  что  это  плохо?  Разве  моя
палитра не совершенствуется? Посмотри, какое солнце... Взгляни вот сюда...
   Тео оставалось одно из двух - либо  лгать  и  наслаждаться  по  вечерам
обществом веселого и довольного брата,  либо  говорить  правду  и  яростно
пререкаться с ним до самого утра. Тео бесконечно устал. Ему  не  следовало
бы говорить правду. Но он не хотел лгать.
   - Когда ты был последний раз у Дюран-Рюэля? - спрашивал он устало.
   - А какое это имеет значение?
   - Нет, ты мне ответь!
   - Хорошо, - безропотно соглашался Винсент. - Вчера вечером.
   - Знаешь ли ты, Винсент, что в Париже почти пятьсот художников, которые
пытаются подражать Эдуарду Мане? И большинство из них делают это  удачнее,
чем ты.
   Поле битвы было слишком тесным, чтобы оба противника уцелели: одному из
них предстояло пасть.
   Винсент не унимался. Однажды он втиснул буквально всех  импрессионистов
в одно полотно.
   - Восхитительно! - говорил Тео в тот вечер.  -  Мы  назовем  этот  этюд
"Резюме". Наклеим ярлычки на каждый кусочек  полотна.  Вот  это  дерево  -
настоящий, чистейший Гоген. Девушка в углу - несомненный Тулуз-Лотрек.  По
солнечным бликам в ручье я узнаю Сислея,  тон  -  как  у  Моне,  листья  -
Писсарро, воздух - Съра, а центральная фигура - Мане, как есть Мане.
   Винсент не отступал. Он упорно трудился целыми днями, а вечером,  когда
возвращался Тео, ему еще приходилось  выслушивать  укоры,  как  маленькому
ребенку. Тео спал в гостиной, и работать там  по  ночам  Винсент  не  мог.
Стычки с Тео выводили его из равновесия, и  у  него  началась  бессонница.
Долгими часами он яростно спорил с Тео. Тот не сдавался, пока не засыпал в
полном изнеможении - свет при этом продолжал гореть, а Винсент все говорил
и  размахивал  руками.  Тео  мирился  с  такой  жизнью  лишь  потому,  что
рассчитывал вскоре переехать на улицу Лепик, где у  него  будет  отдельная
спальня и крепкий запор на двери.
   Когда Винсенту надоедало  спорить  о  своих  собственных  полотнах,  он
приставал к Тео с рассуждениями об искусстве вообще, о торговле  картинами
и проклятой доле художника.
   - Я не понимаю, Тео, - жаловался он.  -  Вот  ты  управляешь  одной  из
крупнейших картинных галерей в Париже, а не хочешь выставить работы своего
брата.
   - Мне не позволяет Валадон.
   - А ты пробовал?
   - Тысячу раз.
   - Ну ладно, допустим, моя живопись недостаточно хороша. Ну,  а  что  же
Съра? А Гоген? А Лотрек?
   - Каждый раз, как они приносят мне свои  работы,  я  прошу  у  Валадона
разрешения повесить их на антресолях.
   - Так кто же распоряжается в этой галерее, ты или еще кто-нибудь?
   - Увы, я там только служу.
   - Тогда тебе надо  уходить  оттуда.  Ведь  это  унижение,  одно  только
унижение. Тео, я бы этого не вынес. Я ушел бы от них.
   - Давай поговорим об этом за завтраком, Винсент.  У  меня  был  тяжелый
день, и я должен лечь спать.
   - А я не хочу откладывать этого до завтра. Я хочу  поговорить  об  этом
сейчас же. Тео, что толку, если выставляются лишь Мане  и  Дега?  Они  уже
признаны. Их полотна начинают покупать. Молодые художники - вот за кого ты
должен сейчас биться.
   - Дай срок! Может быть, года через три...
   - Нет! Мы не можем ждать три года. Нам нужно  действовать  сейчас.  Ох,
Тео, почему ты не бросишь службу и не откроешь собственную галерею? Только
подумай - никаких Валадонов, никаких Бугро, никаких Эннеров!
   - На это нужны деньги, Винсент. А я не скопил ни сантима.
   - Денег мы где-нибудь раздобудем.
   - Сам знаешь, торговля картинами налаживается медленно.
   - Ну и пусть медленно. Мы будем работать день и ночь и  помогать  тебе,
пока ты не поставишь дело.
   - А как мы до той поры будем жить? Ведь надо же подумать и о хлебе.
   - Ты упрекаешь меня в том, что я ем твой хлеб?
   - Бога ради, Винсент, ложись спать. Ты меня совсем замучил.
   - А я не хочу спать. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Почему  ты  не
уходишь от Гупиля? Потому только, что тебе надо содержать меня? Ну, говори
же правду. Я тебе как жернов на шее. Я тяну тебя на дно. Я  вынуждаю  тебя
держаться за службу. Если бы не я, ты был бы свободен.
   - Если бы я был немного  поздоровее  да  посильнее,  я  задал  бы  тебе
хорошую  трепку.  Видно,  придется  мне  позвать  Гогена,  чтобы  он  тебя
отдубасил. Мое дело служить у Гупиля, Винсент, служить  верой  и  правдой.
Твое дело - писать картины, писать до конца дней. Половина моих  трудов  у
Гупиля принадлежит тебе; половина твоих полотен принадлежит мне. А  теперь
марш с моей кровати, дай мне заснуть, не то я позову полицию!
   На следующий день Тео, вернувшись с работы, протянул Винсенту конверт и
сказал:
   - Если тебе сегодня нечего делать, можешь пойти со мной на этот  званый
вечер.
   - А кто его дает?
   - Анри Руссо. Посмотри на пригласительную карточку.
   Там были две строчки простеньких стихов и цветы, нарисованные от руки.
   - Кто это такой?
   - Мы зовем его Таможенником. До сорока лет он служил  сборщиком  пошлин
где-то в глуши. А по воскресеньям, как Гоген, занимался живописью. Приехал
в Париж несколько лет назад и поселился  в  рабочем  районе  близ  площади
Бастилии. Он нигде  не  учился,  ни  одного  дня,  однако  пишет  картины,
сочиняет стихи и музыку, дает уроки игры на скрипке детям рабочих,  играет
на фортепьяно и обучает рисованию каких-то двух стариков.
   - Что же он пишет?
   - Главным образом фантастических зверей, среди еще более фантастических
джунглей. А джунгли он видел только в ботаническом саду. Это крестьянин  и
примитив по самой натуре, хотя Поль Гоген и подсмеивается над ним.
   - А какого ты мнения о его работах, Тео?
   - Понимаешь, трудно сказать. Все смотрят на него как на слабоумного.
   - Ну, а ты как думаешь?
   - В нем есть что-то от невинного младенца. Вот пойдем сегодня к нему, и
тогда суди сам. Все его полотна висят у него на стенах.
   - Должно быть, у него водятся деньги, раз он устраивает вечера.
   - Ну нет, это, пожалуй, самый бедный  художник  во  всем  Париже.  Даже
скрипку, чтобы давать уроки, ему приходится брать напрокат, так как купить
ее он не в состоянии. А вечера он устраивает с определенной целью. Погоди,
сам увидишь.
   Руссо жил в доме,  где  ютились  одни  рабочие.  Его  комната  была  на
четвертом  этаже.  Улица  кишела  пронзительно   визжавшими   ребятишками;
смешанный запах кухни, прачечной и нужника мощной струей ударял  в  ноздри
стороннего человека, стоило только ступить на порог.
   Тео постучал, и Анри Руссо открыл дверь. Это был  невысокий  коренастый
человек, по своему сложению очень похожий на Винсента. Пальцы у него  были
короткие и толстые, голова почти квадратная. Его нос в подбородок казались
крепкими, как  камень,  а  взгляд-широко  раскрытых  глаз  был  совершенно
невинным.
   - Вы оказали мне честь своим приходом, господин Ван Гог,  -  сказал  он
мягким, приветливым тоном.
   Тео представил ему Винсента. Руссо пододвинул  стулья  и  пригласил  их
сесть. Комната у него  была  живописная,  даже  веселая.  На  окнах  Руссо
повесил занавески из деревенского полотна в красную и белую клетку.  Стены
тесными рядами покрывали картины, изображавшие  диких  зверей,  джунгли  и
невероятные, фантастические пейзажи.
   В углу, около старого разбитого пианино, явно волнуясь,  стояли  четыре
мальчика со скрипками в руках. На каминной доске лежало домашнее  печенье,
посыпанное тмином, - произведение рук Руссо. По всей  комнате  в  ожидании
гостей были расставлены скамейки и стулья.
   - Вы пришли первым, господин Ван Гог, - говорил Руссо, обращаясь к Тео.
- Критик Гийом Пилль обещал удостоить меня своим присутствием  и  привести
целую компанию.
   С улицы донесся шум - завопили дети, протарахтели по  булыжнику  колеса
экипажа. Руссо кинулся к двери. В  коридоре  послышались  звонкие  женские
голоса.
   - Не останавливаться, не останавливаться! - гудел какой-то  мужчина.  -
Одной рукой держись за перила, а другой зажимай нос!
   За этой остротой последовал взрыв смеха. Руссо, который все это  хорошо
слышал, повернулся к Винсенту с улыбкой на лице. Винсент подумал, что ни у
одного мужчины ему еще не приходилось видеть таких ясных,  таких  невинных
глаз, - глаз, в которых не было и тени неприязни.
   В комнату ввалилась компания, человек десять - двенадцать. Мужчины были
во фраках, женщины в нарядных платьях,  изящных  туфлях  и  длинных  белых
перчатках. Они принесли с собой  запах  дорогих  духов,  пудры,  шелков  и
старинных кружев.
   - Ну, ну, Анри, - кричал Гийом Пилль своим басовитым,  рассчитанным  на
эффект голосом, - как видите, мы явились.  Но  мы  не  можем  здесь  долго
засиживаться. Мы идем на бал к принцессе де Брой. А  пока  что  вы  должны
развлечь моих друзей.
   - О, как  я  хотела  познакомиться  с  вами,  -  проникновенно  сказала
тоненькая девушка  с  темно-рыжими  волосами,  в  платье  ампир  с  низким
вырезом. - Только подумать,  великий  художник,  о  котором  говорит  весь
Париж! Вы поцелуете мне руку, господин Руссо?
   - Будь осторожнее, Бланш, - предостерег  ее  кто-то.  -  Знаешь...  эти
художники...
   Руссо улыбнулся и поцеловал ей руку. Винсент отошел в угол. Пилль и Тео
занялись разговором. Остальные парами расхаживали по  комнате,  обсуждали,
громко  смеясь,  полотна  Руссо,  щупали  занавески,  перебирали  вещи   и
обшарили, в поисках нового повода для шуток и острот, каждый закоулок.
   - Господа и дамы, не угодно ли вам присесть, - обратился к ним Руссо. -
Оркестр исполнит для  вас  одно  из  моих  произведений.  Я  посвятил  его
господину Пиллю. Оно называется "Шансон Раваль".
   - Сюда,  все  сюда!  -  скомандовал  Пилль.  -  Руссо  хочет  дать  нам
представление. Жани! Бланш! Жан! Садитесь же. Это будет неповторимо.
   Четыре дрожащих от страха мальчика подошли к  единственному  пюпитру  и
стали настраивать скрипки. Руссо сел за  пианино  и  закрыл  глаза.  Через
секунду он сказал:  "Начали",  -  и  ударил  по  клавишам.  Его  сочинение
представляло  собой  наивную  пастораль.  Винсент   старался   внимательно
слушать, но наглые смешки гостей  не  давали  ему  сосредоточиться.  Когда
музыка смолкла, все  шумно  зааплодировали.  Бланш  подбежала  к  пианино,
положила руки на плечи Руссо и сказала:
   - Это было так прекрасно, господин Руссо, так прекрасно! Я  растрогана,
как никогда в жизни.
   - Вы мне льстите, мадам.
   Бланш взвизгнула от смеха.
   - Гийом, вы слышите? Он считает, что я ему льщу!
   - Я сыграю вам сейчас еще одно сочинение, - объявил Руссо.
   - Спойте нам одну из ваших поэм, Анри. Ведь у вас их так много!
   Руссо улыбнулся улыбкой младенца.
   - Хорошо, господин Пилль, я спою вам поэму, если угодно.
   Он отошел к столу, перелистал пачку бумаг  и  выбрал  какой-то  листок.
Затем он вновь уселся за  пианино  и  взял  несколько  аккордов.  Винсенту
музыка понравилась. Несколько строк стихотворения, которые он уловил, тоже
показались ему очаровательными. Но общее  впечатление  было  до  нелепости
смешным. Все сборище стонало и завывало. Гости тянулись к Пиллю и  хлопали
его по спине.
   - Ох, и проказа же ты, Гийом, ох, и плут!
   Кончив петь, Руссо вышел на кухню и принес для гостей несколько грубых,
толстых чашек с кофе. Гости выщипывали из печенья зернышки тмина и бросали
их друг другу в чашки. Винсент, сидя в углу, молча дымил трубкой.
   - А теперь, Анри, покажите нам  свои  новые  картины.  Собственно  ради
этого мы и пришли. Нам хочется посмотреть их здесь,  в  вашей  мастерской,
пока их не приобрел Лувр.
   - Да, у меня есть несколько недурных новых полотен, - согласился Руссо.
- Сейчас я сниму их со стены.
   Гости сгрудились вокруг  стола,  стараясь  перещеголять  друг  друга  в
комплиментах.
   - Это божественно, просто божественно! - восклицала Бланш. -  Я  должна
повесить эту картину у себя в будуаре. Я не проживу без нее ни одного дня!
Дорогой мэтр, сколько стоит этот бессмертный шедевр?
   - Двадцать пять франков.
   -  Двадцать  пять  франков!  Вообразите,  всего-навсего  двадцать  пять
франков за великое произведение искусства! Вы не посвятите его мне?
   - Почту за честь.
   - Я дал слово Франсуазе, что куплю  для  нее  одну  картину,  -  сказал
Пилль.
   И он снял со стены полотно, да котором был изображен некий таинственный
зверь, выглядывающий из каких-то сказочных тропических зарослей. Гости все
как один бросились к Пиллю.
   - Что это такое?
   - Это лев.
   - Нет, не лев, а тигр!
   - А я вам говорю, что это моя прачка: я ее сразу узнал.
   - Это  полотно  немного  больше  первого,  господин  Пилль,  -  вежливо
разъяснил Руссо. - Оно оценено в тридцать франков.
   - Оно стоит того, Анри, в самом  деле  стоит.  Когда-нибудь  мои  внуки
продадут это прелестное полотно за тридцать тысяч франков!
   - Я тоже хочу картину, я тоже! - перебивая друг друга, кричали гости. -
Мне надо преподнести ее друзьям. Это же нынче гвоздь сезона!
   - Ну, пора идти, - объявил Пилль. - А то  опоздаем  на  бал.  Забирайте
свои полотна! Когда их увидят у принцессы Брой, будет настоящий фурор!  До
свидания, Анри. Мы чудесно провели у вас время. Устройте поскорее еще один
такой вечер.
   - Прощайте, дорогой мэтр! - сказала Бланш,  взмахнув  своим  надушенным
платком перед самым носом Руссо. - Я вас никогда не забуду. Вы  останетесь
в моей памяти навеки.
   - Не тронь его, Бланш! -