о  я  не  всегда
зарабатываю свой хлеб, то возражать тут не приходится.  Но  что  толку  об
этом говорить? Если больше вам нечего сказать, это мне ничуть не поможет.
   О хлебе Корнелис больше не заговаривал. Беседа текла в самом  спокойном
тоне, пока, совершенно случайно, Винсент, заговорив  о  выразительности  в
искусстве, не упомянул имя художника Де Гру.
   - А знаешь ли ты, Винсент, - сказал Корнелис, - что о личной  жизни  Де
Гру идет худая слава?
   Винсент не мог спокойно слушать, когда говорили такие вещи о славном Де
Гру. Он понимал, что гораздо лучше смиренно поддакнуть дяде,  но,  видимо,
разговаривая с Ван Гогами, он уже ни с чем не мог бы согласиться.
   - Дядя Кор, мне всегда казалось, что художник, вынося  свою  работу  на
суд публики, вправе сохранить  при  себе  свои  переживания,  свою  личную
жизнь, хотя она роковым образом  связана  со  всеми  трудностями,  которые
приходится преодолевать, создавая произведение искусства.
   - Но вместе с тем, - возразил Корнелис,  прихлебывая  чай,  к  которому
Винсент не подал сахара, - один тот факт, что человек не ходит  за  плугом
или не корпит над счетной книгой, а работает кистью, еще не дает ему орава
вести распущенную жизнь. Я сомневаюсь,  что  мы  должны  покупать  картины
художников, которые пренебрегают нравственностью.
   - А  я  считаю,  что  еще  безнравственней  копаться  в  грязном  белье
художника, если его работа безупречна. Труд художника и его личная жизнь -
все равно что роженица и ее ребенок. Вы  можете  глядеть  на  ребенка,  но
нечего задирать у роженицы рубашку и смотреть, не запачкана ли она кровью.
Это в высшей степени нескромно.
   Корнелис только что откусил кусочек бутерброда  с  сыром.  Он  поспешно
выплюнул его в горсть и швырнул в печку.
   - Ну и ну, - бормотал он. - Ну и ну!
   Винсент испугался, что Корнелис рассердится, но все сошло благополучно.
Усадив дядю поближе к огоньку, Винсент вынул папку со своими набросками  и
этюдами. Сначала Корнелис молчал, но когда дошел  до  небольшого  рисунка,
изображавшего Паддемус со стороны торфяного рынка, - Винсент сделал его  в
двенадцать часов ночи, гуляя с Брейтнером, - дядя не удержался.
   - Это здорово, - сказал  он.  -  Можешь  ты  нарисовать  еще  несколько
городских пейзажей?
   - Конечно. Я рисую их, когда хочу отдохнуть от работы с моделью. Тут  и
еще есть такие пейзажи. Вот поглядите!
   Винсент, заглядывая через плечо  Корнелиса,  стал  перебирать  в  папке
листы разных размеров.
   - Это Флерстех... а это Геест. Вот рыбный рынок.
   - Можешь ты нарисовать для меня дюжину таких пейзажей?
   - Могу, но это уже сделка, а раз сделка - давайте условимся о цене.
   - Хорошо, сколько же ты хочешь?
   - На рисунки такого размера, все равно, карандашом или  пером,  у  меня
цена одинаковая - два с половиной франка. Это не слишком  дорого,  как  вы
полагаете?
   Корнелису оставалось только рассмеяться про  себя,  -  такие  это  были
ничтожные деньги!
   - Разумеется, не дорого. Если рисунки будут  удачные,  я  попрошу  тебя
нарисовать еще двенадцать видов Амстердама. И тогда уже назначу цену  сам,
чтобы ты получил немного больше.
   - Дядя Кор, это мой первый заказ! Я не могу и сказать, как я счастлив!
   - Мы все хотим помочь тебе,  Винсент.  Только  доведи  свои  работы  до
нужного уровня, и мы станем покупать у тебя все, что ты  нарисуешь.  -  Он
взял шляпу и перчатки. - Будешь писать Тео, передай ему привет от меня.
   Опьяненный успехом, Винсент схватил свою новую акварель  и  побежал  на
улицу Эйлебоомен. Дверь открыла Йет. Вид у нее был расстроенный.
   - На твоем месте я не стала бы заходить в мастерскую, Винсент. Антон не
в себе.
   - Что случилось? Он болен?
   Йет вздохнула.
   - Мечется, как всегда.
   - Ну, тогда ему, конечно, не до меня.
   - Лучше обожди до другого раза, Винсент. Я скажу ему, что ты  приходил.
Когда он будет спокойнее, он сам к тебе зайдет.
   - Ты не забудешь сказать ему обо мне?
   - Не забуду.
   Винсент ждал не одну неделю, но Мауве все не было. Вместо  него  дважды
приходил Терстех. Каждый раз он повторял одно и то же:
   - Да, да, ты, пожалуй, шагнул немного вперед. Но это  еще  не  то,  что
нужно. Я еще не могу  продавать  твои  вещи  на  Плаатсе.  Боюсь,  что  ты
работаешь недостаточно усердно или слишком торопливо, Винсент.
   - Дорогой минхер Терстех, я встаю в пять утра и работаю до  одиннадцати
или двенадцати ночи. Я отрываюсь от работы лишь для  того,  чтобы  немного
перекусить.
   Терстех недоумевающе покачал головой. Он снова всмотрелся в акварель.
   - Не понимаю, не  понимаю.  Твои  работы  отдают  тою  же  грубостью  и
резкостью, которая была у тебя, когда ты впервые появился на Плаатсе. Тебе
уже давно бы пора это преодолеть. Если у человека  есть  способности,  при
упорной работе этого вполне можно добиться.
   - При упорной работе! - повторил Винсент.
   - Видит бог, я рад бы купить твои этюды,  Винсент!  Я  хочу,  чтобы  ты
зарабатывал себе на жизнь. Это  несправедливо,  что  Тео  приходится  тебя
кормить... Но я не могу, не могу покупать твои вещи, пока они плохи!  Ведь
тебе не нужна милостыня.
   - Нет, не нужна.
   - Ты должен спешить, это главное. Должен начать продавать свои  вещи  и
зарабатывать себе на жизнь.
   Когда Терстех повторил эти слова в четвертый раз, Винсент подумал,  что
он просто издевается над ним. "Ты должен зарабатывать себе на жизнь...  но
я не могу у тебя купить  ничего,  ровным  счетом  ничего!"  Как  же,  черт
возьми, он может заработать себе на жизнь, если у него ничего не покупают?
   Однажды Винсент встретил на улице Мауве. Художник  шел  быстрым  шагом,
шел, сам не зная куда, опустив голову  и  выставив  вперед  правое  плечо.
Винсента он словно не узнал.
   - Давно не видел вас, кузен Мауве.
   - Я был занят. - Тон у Мауве был холодный, равнодушный.
   - Да, я знаю, у вас новая картина. Как она продвигается?
   - Ах... - Он сделал неопределенное движение рукой.
   - Можно мне как-нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими
акварелями так и застрял на одном месте.
   - Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.
   - Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько
ваших слов направили бы меня на верную дорогу.
   - Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.
   Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в  недоумении
глядел ему вслед.
   Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул
его?
   Винсент был  очень  удивлен,  когда  через  несколько  дней  к  нему  в
мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до  разговора
с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы  разругать
их на все корки.
   - Вот это да! - с порога  закричал  Вейсенбрух,  оглядывая  комнату.  -
Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты  короля  и
королевы.
   - Если вам здесь не нравится, можете убираться, - огрызнулся Винсент.
   - Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.
   - Вы же вот процветаете.
   - Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.
   - Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.
   Вейсенбрух расхохотался.
   - Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех  в
Гааге, за исключением меня. Если только в  вашей  живописи  отразится  ваш
характер.
   - А вы считаете, что тут нет характера?  -  спросил  Винсент,  доставая
свою папку. - Присядьте, посмотрите.
   - Я не могу смотреть рисунки сидя.
   Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.
   - Это не в вашей манере; акварель -  слишком  пресная,  вялая  техника,
чтобы выразить то, что вы хотите.
   Он заинтересовался карандашными  рисунками,  изображавшими  боринажцев,
брабантцев, стариков и старух, которых  Винсент  часто  рисовал  в  Гааге.
Рассматривая лист за листом, он  только  посмеивался,  Винсент  ждал,  что
сейчас на него обрушится град издевательств.
   - Рисуете вы просто великолепно, - сказал Вейсенбрух, и  глаза  у  него
заблестели. - Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.
   У  Винсента  будто  подломились  колени,  так  неожиданны  были   слова
Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.
   - Вас, кажется, называют Карающим Мечом?
   - Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал
это прямо.
   - А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они  чересчур  грубы  и
резки.
   - Глупости! В этом-то их сила.
   - Я хотел рисовать пером, но Терстех  говорит,  что  мне  надо  целиком
перейти на акварели.
   - И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг,  если  вы
видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное,
никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.
   - Пожалуй, так и придется.
   - Когда Мауве сказал, что  вы  художник  божьей  милостью,  Терстех  не
согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при  мне.  Если  это
повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже  буду  стоять  за
вас.
   - Мауве сказал, что я художник божьей милостью?
   - Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы  умрете
художником.
   - Тогда почему же он так холоден ко мне?
   - Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не  обращайте
на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и  все
образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится
помощь.
   - Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?
   - Пожалуйста.
   - Это Мауве прислал вас сюда?
   - Да, Мауве.
   - А зачем?
   - Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.
   - Но зачем же  ему  знать?  Если  он  считает  меня  художником  божьей
милостью...
   - Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение.



6

   Терстех все больше терял веру в Винсента, а Мауве становился к нему все
холоднее, но их место в его жизни постепенно занимала Христина: она дарила
его той простой дружбой, по которой  он  так  тосковал.  Она  приходила  в
мастерскую каждый день, рано поутру, и приносила корзинку с  шитьем  -  ей
хотелось; чтобы ее руки, как и руки Винсента, были  тоже  заняты  работой.
Голос у нее был грубый, слова неловкие, но говорила она спокойно, тихо,  и
когда Винсенту надо было сосредоточиться, она  ему  нисколько  не  мешала.
Почти все время Христина мирно сидела у печки, глядя в окно или  занимаясь
шитьем каких-то вещей для будущего  ребенка.  Позировала  она  плохо  и  с
трудом понимала, что от нее хотят, но старалась изо всех сил. Скоро у  нее
вошло в обычай, перед тем как уйти домой, варить ему обед.
   - Ты напрасно беспокоишься, Сип, - говорил ей Винсент.
   - Тут нет никакого беспокойства. Просто я делаю это лучше, чем ты.
   - Но ты пообедаешь вместе со мной?
   - Само собою. За малышами мать присмотрит. Мне у тебя нравится.
   Винсент платил ей  франк  в  день.  Он  понимал,  что  это  ему  не  по
средствам, но ему было приятно, что она постоянно  рядом  с  ним  -  кроме
того, ему доставляла удовольствие мысль, что  он  спасает  ее  от  стирки.
Когда Винсенту приходилось отлучаться из  дому  днем,  он  рисовал  ее  по
вечерам до поздней ночи, и Христина уже не уходила  от  него.  Просыпаясь,
Винсент с наслаждением вдыхал запах только что сваренного кофе, глядя, как
заботливая женщина хлопочет у печки. Впервые в  жизни  у  него  была  своя
семья, и он чувствовал себя очень уютно.
   Порой Христина оставалась  у  него  на  ночь  просто  так,  без  всякой
причины.
   - Я сегодня буду спать здесь, Винсент, - говорила она. - Можно?
   - Ну конечно, Син. Оставайся, когда хочешь. Ты  ведь  знаешь,  я  этому
рад.
   И хотя он ни о чем не просил ее, она начала стирать ему  белье,  чинить
платье и ходить за покупками.
   - Ведь вы, мужчины, не умеете следить за собой, - говорила она.  -  Вам
надо, чтобы под боком была женщина. Я уверена, что тебя надувают в  каждой
лавочке.
   Она вовсе не была хорошей хозяйкой; лень, царившая в доме ее матери, за
долгие  годы  притупила  в  ней  стремление  к  чистоте  и  порядку.   Она
принималась за уборку лишь временами, но решительно и энергично. Ведь  она
в первый раз за свою жизнь вела хозяйство мужчины, который ей нравился,  и
поэтому с удовольствием бралась  за  дело...  когда  не  забывала  о  нем.
Винсент был в восторге; за что бы она ни принималась, ему и  в  голову  не
приходило в чем-нибудь ее упрекнуть. Теперь, когда она оправилась от своей
вечной усталости, голос у нее стал уже не такой грубый, бранные слова одно
за другим исчезали из ее речи. Но она не умела сдерживать свои чувства,  и
если что-нибудь ее раздражало, она приходила в  ярость  и  снова  начинала
ругаться хриплым голосом, употребляя такие  выражения,  каких  Винсент  не
слышал со школьных дней.
   В эти минуты он видел в Христине карикатуру на  самого  себя;  он  тихо
сидел на своем стуле, дожидаясь, пока буря утихнет. Христина была столь же
терпелива по отношению к нему. Если у него не получался  рисунок  или  она
вдруг забывала все, чему он учил ее, и  плохо  позировала,  он  разражался
бешеной бранью, сотрясавшей стены. Она спокойно давала ему выговориться, и
скоро снова наступала тишина. К счастью, получалось так, что  они  никогда
не выходили из себя одновременно.
   Изо дня в день рисуя Христину, Винсент хорошо изучил ее фигуру и  решил
теперь сделать настоящий, серьезный этюд.  На  эту  мысль  его  натолкнула
фраза у Мишле: "Comment se fait-il qu'il y ait  sur  la  terre  une  femme
seule desesperee?" ["Как это могло случиться, что  на  свете  живет  такая
одинокая, отчаявшаяся женщина?" (фр.)] Он усадил  обнаженную  Христину  на
обрубок дерева подле печки. Разрабатывая этюд, он превратил этот обрубок в
пень, вокруг которого пучками росла трава, и перенес всю сцену на природу.
Христину он изобразил так: узловатые кисти рук лежат  на  коленях,  голову
она уронила на тощие руки, жидкая коса распущена по  спине,  острые  груди
свисают к худым бедрам, длинные плоские ступни  неуверенно  поставлены  на
землю. Он назвал свой рисунок  "Скорбь".  Это  была  женщина,  из  которой
выжаты все соки жизни. Внизу он написал строчку из Мишле.
   Работа над рисунком заняла целую  неделю  и  вконец  опустошила  карман
Винсента, а до первого марта оставалось еще десять дней. Два-три дня можно
было протянуть на черном хлебе из прежних запасов.  Винсент  почувствовал,
Что надо прекратить работу с натурой, хотя это и отбросит его назад.
   - Син, - сказал он, - боюсь, что я не смогу  рисовать  тебя  до  начала
следующего месяца.
   - А что случилось?
   - У меня вышли все деньги.
   - Ты не можешь мне платить?
   - Да.
   - Мне сейчас все равно нечего делать. Я буду к тебе ходить просто так.
   - Но тебе надо зарабатывать деньги, Син.
   - Немножко заработаю как-нибудь.
   - Но ведь если ты будешь целыми  днями  сидеть  здесь,  когда  же  тебе
стирать?
   - Брось думать об этом... Я обойдусь.
   Она приходила к нему еще три дня, пока был хлеб. Потом хлеб  съели,  до
первого числа оставалась целая неделя, и Винсент сказал Христине,  что  он
едет в Амстердам к дяде, а когда  вернется,  зайдет  к  ней.  Три  дня  он
просидел, не выходя из мастерской, на одной воде и делал кое-какие  копии;
голод не особенно мучил его.
   На третий день вечером он пошел к Де Боку, надеясь попить у него чаю  с
печеньем.
   - Добро пожаловать,  старина,  -  приветствовал  его  Де  Бок,  стоя  у
мольберта. - Устраивайтесь поудобнее. Скоро мне надо будет идти на  званый
ужин, а до тех пор я поработаю. На столе есть несколько журналов. Читайте,
пожалуйста.
   И ни слова о чае.
   Винсент знал, что Мауве не хочет его видеть, а просить о чем-нибудь Йет
ему было стыдно. Что  же  касается  Терстеха,  то  после  того,  как  этот
коммерсант очернил его в глазах Мауве, Винсент предпочел бы скорее умереть
с голоду, чем идти к нему на поклон. Но как бы ни было отчаянно  положение
Винсента, ему даже в голову не  пришло,  что  можно  заработать  несколько
франков не рисованием, а чем-то иным. Снова воскрес  его  старый  недуг  -
лихорадка, заныли в коленях ноги, и он слег в  постель.  Он  понимал,  что
ждет напрасно, но все же надеялся на чудо - вдруг Тео пришлет сто  франков
на несколько дней раньше  срока.  Но  Тео  сам  получал  жалованье  только
первого числа.
   На пятый день к вечеру в мастерскую без стука вошла  Христина.  Винсент
спал. Она постояла над ним, разглядывая его изборожденное морщинами  лицо,
рыжую бороду, под которой  сквозила  бледная  кожа,  шершавые  воспаленные
губы. Потом осторожно приложила руку к его  лбу  -  у  Винсента  был  жар.
Христина обшарила полку, на которой обычно хранилась еда. Там не  было  ни
крошки черствого хлеба, ни зернышка кофе. Христина вышла, тихонько прикрыв
за собой дверь.
   А через час Винсенту приснилось, будто он сидит на  кухне  в  Эттене  и
мать варит ему кофе. Он очнулся и увидел Христину, она сидела  у  печки  и
мешала ложкой в горшке.
   - Син, - пробормотал он.
   Она подошла к кровати и коснулась своей прохладной  ладонью  его  рыжей
щетины: щека Винсента была словно в огне.
   - Брось ты свою гордость, - проговорила она, - и хватит мне врать. Если
мы бедны, это не наша вина. Нам надо помогать  друг  другу.  Разве  ты  не
помог мне, когда мы в первый раз встретились в кафе?
   - Син, - повторил он.
   - Лежи спокойно. Я принесла из дому картошки и бобов. Все уже готово.
   Она размяла  картошку,  положила  в  нее  зеленых  бобов  и,  присев  к
изголовью, стала кормить Винсента.
   - Зачем ты каждый день давал мне деньги, если тебе самому  не  хватало?
Жить впроголодь не годится.
   Теперь он мог, ожидая денег от Тео, бороться с нуждой не  одну  неделю.
Но неожиданная  доброта,  как  всегда,  сломила  его.  Он  решил  пойти  к
Терстеху. Христина выстирала Винсенту рубашку, но выгладить ее было нечем.
Утром она дала ему хлеба с кофе. Он поплелся прямо на  Плаатс.  Башмаки  у
него были  в  грязи,  один  каблук  отвалился,  засаленные  брюки  были  в
заплатах. Пальто, подаренное ему Тео, едва налезало на  плечи.  Старенький
галстук съехал на левую сторону. На голове у него была одна из тех нелепых
шапок, которые он где-то выкапывал на удивление всем.
   Он брел вдоль железнодорожных путей у вокзала Рэйн, огибая опушку  леса
и платформы, откуда поезда отходили на Схевенинген.  Под  неяркими  лучами
солнца Винсент особенно остро почувствовал, как он ослабел. На  Плейне  он
случайно взглянул на свое отражение в окне магазина. И  вдруг  его  словно
озарило - он увидел себя таким, каким видели его жители Гааги: нескладным,
лохматым, грязным бродягой, больным, обессиленным, опустившимся.
   Плаатс  раскинулся  широким  треугольником,  переходя  около  замка   в
Хоф-фейфер. Только самые богатые торговцы  могли  позволить  себе  держать
здесь магазины. Винсент с трепетом вступил в этот  священный  треугольник.
Он только сейчас понял, какое огромное расстояние отделяет его от Плаатса.
   Приказчики фирмы Гупиль были заняты уборкой. Они уставились на Винсента
с нескрываемым любопытством. Ведь его родичи вершат  судьбы  искусства  во
всей Европе. Что же этот дурак ходит таким оборванцем?
   Терстех сидел наверху, в своем кабинете. Ножом с нефритовым черенком он
распечатывал утреннюю почту. Подняв глаза, он  увидел  маленькие,  круглые
уши Винсента, сидевшие гораздо ниже бровей, его лицо, заострявшееся  книзу
от скул, а затем переходившее в  квадратный  подбородок,  лоб,  над  левой
бровью прикрытый густыми волосами, зеленовато-голубые глаза, смотревшие на
него испытующе,  но  бесстрастно,  полные  красные  губы,  казавшиеся  еще
краснее от обрамлявшей их бороды и усов. Терстех никогда  не  мог  решить,
красив Винсент или безобразен.
   - Итак, ты сегодня в нашем магазине самый ранний посетитель, Винсент, -
сказал он. - Чем могу служить?
   Винсент рассказал о своих