Но ключ от входной двери у ее отца. А преподобный Стриккер может просто не
впустить его в дом.
   По каналу  медленно  ползла  против  течения  груженная  песком  баржа,
готовясь встать на ночь на якорь. На темной груде песка, в тех местах, где
поработала  лопата,  желтели   влажные   впадины.   Винсент   с   праздным
любопытством  заметил,  что  на  барже  нет  обычных  веревок  для  белья,
протянутых от носа до кормы. Худой, костлявый человек  наваливался  грудью
на шест, с трудом делал  несколько  шагов,  и  неуклюжая  лодка  скользила
вперед из-под его ног. На корме, неподвижная, как камень, сидела женщина в
грязном переднике, - вытянув за спиной руку,  она  правила  грубым  рулем.
Маленький мальчик, девочка и вывалявшаяся в грязи собака стояли  на  крыше
рубки и тоскливо глядели на дома, тянувшиеся вдоль Кейзерсграхт.
   Винсент поднялся по каменным  ступеням  и  позвонил.  Спустя  несколько
минут на  звонок  вышла  служанка.  Она  взглянула  на  стоявшего  в  тени
Винсента, узнала его я загородила собой дверь.
   - Преподобный Стриккер дома? - спросил Винсент.
   - Нет. Он ушел. - Видимо, она получила соответствующее распоряжение.
   Винсент услышал в комнатах голоса. Решительным движением  он  оттолкнул
горничную.
   - Пустите! - сказал он.
   Девушка вцепилась в Винсента сзади, пытаясь удержать его.
   - Они обедают! - негодующе закричала она. - Туда нельзя!
   Пройдя длинную прихожую, Винсент вошел в столовую. Он  успел  заметить,
как  в  дверях  мелькнуло  знакомое  черное  платье.  За   столом   сидели
преподобный Стриккер, тетя Виллемина и двое младших детей.  Приборов  было
пять. Перед стулом, косо сдвинутым в сторону,  стояла  тарелка  с  жареной
телятиной, картофелем и бобами в стручках.
   - Я не могла удержать его, - сказала горничная. - Он ворвался силой.
   На столе стояли два серебряных подсвечника с большими  белыми  свечами.
Висевший на стене портрет Кальвина в желтоватом  мерцании  свечей  казался
жутким. В полутьме на резном буфете блестел  серебряный  сервиз,  а  рядом
Винсент увидел узкое окно, у которого он впервые разговаривал с Кэй.
   - Вот  как,  Винсент,  -  сказал  дядя.  -  Видно,  манеры  у  тебя  не
улучшаются.
   - Я хотел бы поговорить с Кэй.
   - Ее нет дома. Она в гостях.
   - Она сидела вот здесь, когда я позвонил. Она обедала с вами.
   Стриккер повернулся к жене:
   - Выведи детей из комнаты.
   Затем он сказал:
   - Ну, Винсент, ты причинил нам массу неприятностей. Теперь не только  у
меня, но и у всей нашей семьи лопнуло всякое терпение. Мало того,  что  ты
бродяга, лентяй, грубиян, ты еще и неблагодарный негодяй. Да  как  тебе  в
голову пришло влюбиться в мою дочь? Это неслыханное оскорбление!
   - Позвольте мне повидаться  с  Кэй,  дядя  Стриккер.  Я  должен  с  ней
поговорить.
   - Кэй не хочет с тобой говорить. Ты больше никогда ее не увидишь.
   - Она так сказала?
   - Да.
   - Я вам не верю.
   Стриккер был поражен как громом. Никто еще не обвинял его во лжи с  тех
пор, как он принял духовный сан.
   - Как ты смеешь говорить, что я лгу!
   - Я не поверю вам, пока не услышу это из ее собственных уст. Да и тогда
не поверю.
   - Неблагодарный! И зачем только я тратил на тебя время и деньги,  когда
ты жил в Амстердаме!
   Винсент устало опустился на стул, где недавно сидела Кэй, и положил обе
руки на край стола.
   - Дядя, выслушайте меня. Докажите, что даже у человека,  облеченного  в
духовный сан, под тройной кольчугой из стали все  же  бьется  человеческое
сердце. Я люблю вашу дочь. Люблю до  безумия.  Каждую  минуту  я  думаю  и
тоскую о ней. Вы служите господу богу, так во  имя  бога  окажите  же  мне
милость. Не будьте столь жестоки. Конечно, я пока  ничего  не  достиг,  но
подождите немного, я добьюсь успеха.  Позвольте  доказать  ей,  как  я  ее
люблю. Я заставлю ее понять, что она должна полюбить меня. Вы ведь и  сами
любили когда-то, дядя, вы знаете, как страдает и мучается человек. Я  весь
истерзан: дайте мне попытать счастья хоть раз. Дайте возможность завоевать
ее любовь - вот все, о чем я прошу. Я  не  могу  больше  жить  в  тоске  и
одиночестве!
   Преподобный Стриккер смерил его взглядом и сказал:
   - Неужели ты такой трус и слюнтяй, что не можешь совладать с собой? Так
и будешь выть и скулить всю жизнь?
   Винсент в бешенстве  вскочил  со  стула.  От  его  кротости  теперь  не
осталось и следа. Он ударил бы священника, если бы их не разделял  широкий
стол с двумя серебряными подсвечниками, в которых горели высокие свечи.  В
комнате воцарилась напряженная тишина; Стриккер и  Винсент  смотрели  друг
другу прямо в глаза, в которых вспыхивали злобные искры.
   Винсент не знал, сколько времени это длилось. Он поднял руку и  положил
ее на стол рядом с подсвечником.
   - Позвольте поговорить с ней, - сказал он.  -  Я  буду  говорить  ровно
столько, сколько продержу свою руку в огне этой свечи.
   Повернув руку тыльной стороной к свече, он сунул ее в огонь. В  комнате
сразу стало темнее.  Рука  Винсента  быстро  почернела  от  копоти.  Через
несколько мгновений она стала ярко-красной. Винсент не дрогнул,  не  отвел
взгляда от лица Стриккера.  Прошло  пять  секунд.  Десять.  Кожа  на  руке
вздулась волдырями. Глаза пастора были полны ужаса. Казалось,  его  хватил
паралич. Несколько раз он пытался  заговорить,  шевельнуться,  но  не  мог
сделать  этого.  Беспощадный,   пронизывающий   взгляд   Винсента   словно
пригвоздил  его  к  месту.  Прошло  пятнадцать  секунд.  Волдыри  на  коже
потрескались, но  рука  даже  не  дрогнула.  Преподобный  Стриккер,  придя
наконец в чувство, судорожно дернулся и изо всех сил закричал:
   - Ты совсем спятил! Идиот!
   Он ринулся вперед, выхватил из-под руки Винсента свечу и ударом  кулака
погасил ее. Затем, нагнувшись над столом,  он  торопливо  задул  и  вторую
свечу.
   Комната погрузилась во мрак. Стриккер и Винсент,  упираясь  ладонями  в
стол, стояли в полной темноте, но все же видели друг друга до ужаса ясно.
   - Ты сумасшедший! - орал пастор. - Кэй презирает тебя,  презирает  всей
душой! Убирайся из этого дома и не смей больше сюда приходить!
   - Винсент медленно побрел по темной улице  и  опомнился,  только  когда
вышел на окраину города. Заглянув в мертвый, заброшенный канал, он  ощутил
знакомый запах стоячей воды. Газовый фонарь на  углу  тускло  осветил  его
левую руку - какой-то инстинкт рисовальщика не  дал  ему  сунуть  в  огонь
правую, - и он увидел, что на  руке  чернеет  огромная  язва.  Он  перешел
множество узких каналов, вдыхая еле ощутимый запах давно забытого моря.  В
конце концов он оказался близ дома Мендеса да Коста. Он присел на  берегу,
бросил горсть камешков в  плотное  зеленое  покрывало  кроса,  устилавшего
канал. Галька шлепнулась в крое так мягко, словно под ним не было воды.
   Кэй ушла из его жизни. Эти слова: "Нет, никогда, никогда", -  вырвались
тогда из самой глубины ее души. Теперь они уже стали не ее, а его словами.
Он без конца повторял их про себя, он говорил: "Нет, никогда,  никогда  ты
не увидишь ее. Никогда не  услышишь  ты  ее  ласковый  голос,  не  сможешь
любоваться улыбкой в ее глубоких синих  глазах,  не  ощутишь  своей  щекой
теплоту ее тела. Никогда не знать тебе  любви,  ее  нет,  нет  даже  в  те
краткие мгновения, когда твоя плоть горит в горниле страданий!"
   Невыносимая, безысходная боль подступила к горлу. Он  зажал  себе  рот,
чтобы не закричать, - пусть Амстердам и весь мир никогда не узнают о  том,
что он предстал перед судом и был признан недостойным.  Губы  его  ощутили
лишь горький, как полынь, пепел неутоленного желания.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГААГА


1

   Мауве был еще в Дренте. Винсент  обошел  весь  квартал,  прилегающий  к
Эйлебоомен, и около вокзала Рэйн снял комнатушку за четырнадцать франков в
месяц. Мастерская - пока в нее не вселился Винсент, она называлась  просто
комнатой - была  довольно  просторная,  с  нишей,  в  которой  можно  было
готовить еду, и большим окном, выходившим на юг. В углу  стояла  низенькая
печка, длинная черная труба которой уходила в стену  под  самым  потолком.
Обои были чистые,  светло-серые;  в  окно  Винсент  мог  видеть  хозяйский
дровяной склад, за ним зеленый луг и широкие  полосы  дюн.  Дом  стоял  на
Схенквег,  окраинной  улице  Гааги,  за  которой   к   юго-востоку   сразу
открывались  луга.  Крыша  его  была   закопчена   паровозами,   постоянно
грохочущими у вокзала Рэйн.
   Винсент купил прочный кухонный столик, два  простых  стула,  одеяло  и,
укрываясь им, спал  прямо  на  полу.  Эти  затраты,  вконец  истощили  его
денежные ресурсы, но близилось первое число, когда Тео должен был прислать
ему очередные сто  франков.  Январская  стужа  не  позволяла  работать  на
воздухе, а так как денег на модель у Винсента не было, то  ему  оставалось
лишь сидеть сложа руки и ждать приезда Мауве.
   Наконец Мауве вернулся домой на Эйлебоомен. Винсент не замедлил явиться
к нему в мастерскую. Мауве с жаром трудился над большим  полотном,  волосы
прядями рассыпались у него по лбу и падали  на  глаза.  Он  начал  главную
работу  этого  года  -  картину,  предназначенную  для  Салона,   замыслив
изобразить, как на  побережье  Схевенингена  лошади  вытаскивают  из  воды
рыбачий баркас. Мауве и его жена Йет были уверены, что Винсент не  приедет
в Гаагу: они знали, что чуть ли не каждого человека в тот или иной  период
жизни охватывает смутное желание стать художником.
   - Значит, ты все-таки приехал, Винсент. Ну что ж, прекрасно. Мы сделаем
из тебя художника. Ты нашел себе квартиру?
   - Да, я живу на Схенквег, в доме  сто  тридцать  восемь,  сразу  же  за
вокзалом Рэйн.
   - Ну, это совсем рядом. Как у тебя с деньгами?
   - Денег маловато,  особенно  не  разгуляешься.  Я  купил  стол  и  пару
стульев.
   - И кровать, - подсказала Йет.
   - Нет, я сплю на полу.
   Мауве что-то шепнул Йет, она вышла и через  минуту  принесла  бумажник.
Мауве вынул оттуда сотню гульденов.
   - Возьми-ка эти деньги, Винсент, потом отдашь, - сказал он. - Купи себе
кровать; по ночам надо хорошенько высыпаться. За комнату ты уплатил?
   - Нет еще.
   - Ну так уплати, и делу конец. Как там со светом?
   - Свету сколько угодно, хотя окно у  меня  только  одно.  К  сожалению,
выходит оно на юг.
   - Это плохо, тут надо что-то придумать. Иначе  освещение  модели  будет
меняться каждые пятнадцать минут. Обязательно купи занавеси.
   - Мне бы не хотелось брать у вас деньги, кузен Мауве. Достаточно  того,
что вы согласны учить меня.
   - Пустяки, Винсент.  Обзаводиться  хозяйством  приходится  один  раз  в
жизни. Так что в конечном счете дешевле всего купить собственную мебель.
   - Да,  пожалуй,  это  так.  Надеюсь,  что  скоро  мне  удастся  продать
несколько рисунков, и тогда я верну вам долг.
   - Терстех тебе поможет. Он покупал мои  картины,  когда  я  только  еще
учился писать. Но тебе надо начинать работать акварелью и маслом.  Рисунки
карандашом не находят сбыта.
   При всей грузности Мауве движения у него были нервные и  стремительные.
Выставив одно плечо вперед, он порывисто бросался к тому, что  его  в  тот
миг привлекало.
   - Винсент, - сказал он, - вот этюдник, а в нем акварельные  и  масляные
краски, кисти, палитра, мастихин, лак и скипидар.  Дай-ка,  я  тебя  научу
держать палитру и стоять у мольберта.
   Он показал Винсенту несколько технических приемов.  Винсент  усвоил  их
очень быстро.
   - Отлично! - воскликнул Мауве. - Я думал, ты туповат, но  теперь  вижу,
что ошибался. Можешь приходить сюда каждое  утро  и  писать  акварелью.  Я
попрошу, чтобы тебя приняли в "Пульхри", там ты сможешь  несколько  раз  в
неделю по вечерам рисовать модель. Кроме  того,  ты  познакомишься  там  с
художниками. А когда начнешь продавать  свои  вещи,  станешь  полноправным
членом клуба.
   - Да, мне очень хочется рисовать модель. Я постараюсь нанять натурщицу,
чтобы работать каждый день у себя дома. Нужно только научиться как следует
рисовать человеческую фигуру, все остальное придет само.
   - Это верно, - согласился Мауве. - Труднее всего справиться с  фигурой,
но когда ты этого добился, деревья, коровы  и  закаты  даются  уже  совсем
легко. Художники, которые пренебрегают фигурой,  делают  это  потому,  что
чувствуют свое бессилие.
   Винсент купил кровать  и  занавеси  для  окна,  уплатил  за  комнату  и
развесил на стенах свои брабантские рисунки. Он знал, что  продать  их  не
удастся, и прекрасно видел теперь все свои промахи, но  в  этих  набросках
чувствовалось нечто от самой  природы,  и  сделаны  они  были  с  истинной
страстью. Винсент не мог бы сказать,  в  чем  эта  страсть  проявлялась  и
откуда она шла; он даже не знал ей истинной цены, пока не подружился с  Де
Боком.
   Де Бок оказался обаятельным человеком. Он был хорошо воспитан,  обладал
прекрасными манерами  и  постоянным  доходом.  Образование  он  получил  в
Англии.  Винсент  познакомился  с  ним  у  Гупиля.  Де  Бок   был   полной
противоположностью Винсента: к жизни он относился легко,  все  воспринимал
спокойно и беспечно, характер у него был мягкий. Рот у него был  узенький,
не шире, чем крылья ноздрей.
   - Не зайдете ли ко мне на чашку чая?  -  предложил  он  Винсенту.  -  Я
показал бы вам кое-какие свои работы. Мне кажется, я как  бы  обрел  новое
чутье с тех пор, как Терстех стал продавать мои картины.
   Мастерская  Де  Бока  была  в  Виллемс-парке,  самом  аристократическом
квартале Гааги. Стены в ней были задрапированы светлым бархатом. В  каждом
углу стояли удобные диваны с мягкими подушками; были  тут  и  столики  для
курения, и шкафы, полные книг,  и  настоящие  восточные  ковры.  Вспоминая
убожество своей мастерской, Винсент чувствовал себя нищим пустынником.
   Де Бок зажег газовую горелку под русским  самоваром  и  велел  экономке
принести печенья. Потом он вынул из стенного шкафа картину и  поставил  ее
на мольберт.
   - Это моя последняя вещь, - сказал он. - Не угодно ли сигару,  пока  вы
будете смотреть? Быть может, картина от этого станет лучше, как знать?
   Он говорил шутливым, непринужденным тоном. С тех пор как Терстех открыл
и оценил Де Бока, художник стал необычайно  самоуверен.  У  него  не  было
сомнений, что Винсенту картина понравится. Взяв  в  руки  длинную  русскую
папиросу, - пристрастием к этим папиросам он был известен на всю  Гаагу  -
Де Бок закурил и стал следить за выражением лица Винсента.
   Окутанный голубым дымком дорогой сигары, Винсент рассматривал  полотно.
Он понимал, что Де Бок переживает теперь ту ужасную минуту, когда художник
впервые открывает свое творение для чужих глаз и, волнуясь,  ждет,  что  о
нем скажут. А что сказать об этой картине? Пейзаж недурен, но и не слишком
хорош. В картине много  от  характера  самого  Де  Бока:  она  легковесна.
Винсент  вспомнил,  как  он  злился  и  заболевал  от   огорчения,   когда
какой-нибудь юный выскочка осмеливался свысока отозваться  о  его  работе.
Хотя картина Де Бока была из тех, которые можно охватить  одним  взглядом,
Винсент долго смотрел на нее.
   - Вы неплохо чувствуете пейзаж, Де Бок, - промолвил он. -  И  прекрасно
знаете, как придать ему очарование.
   - О, благодарю, - сказал польщенный Де  Бок,  принимая  этот  отзыв  за
комплимент. - Прошу вас, чашечку чая.
   Винсент схватил чашку обеими руками, боясь расплескать чай  на  дорогой
ковер. Де Бок подошел к самовару и налил  чаю  себе.  Винсенту  ужасно  не
хотелось говорить о картине Де Бока.  Ему  нравился  этот  человек,  и  он
дорожил его дружбой. Но в Винсенте восстал честный художник, и он  не  мог
удержаться.
   - Есть одна штука в вашем  пейзаже,  которая,  пожалуй,  мне  не  очень
нравится.
   Де Бок взял из рук экономки поднос и сказал:
   - Ешьте печенье, мой друг.
   Винсент отказался, не представляя себе, как можно  держать  на  коленях
чашку с чаем и одновременно есть печенье.
   - Что же вам не понравилось? - спокойно спросил Де Бок.
   - Человеческие фигуры. Они кажутся неестественными.
   - А знаете, - признался Де  Бок,  удобно  разлегшись  на  диване,  -  я
частенько подумывал  о  том,  чтобы  заняться  как  следует  фигурой.  Но,
кажется, это мне не дано. Я брал модель и  усердно  работал  по  нескольку
дней, а потом вдруг бросал ее  и  переходил  к  какому-нибудь  интересному
пейзажу. В конце концов ведь моя стихия - именно пейзаж, так стоит ли  мне
слишком много возиться с фигурой - как вы полагаете?
   - Когда я работаю над пейзажами, - ответил Винсент, - я стараюсь внести
в них что-то от человеческой фигуры. Вы опередили меня на много лет, кроме
того, вы признанный художник. Но разрешите по-дружески высказать вам  одно
критическое замечание?
   - Буду очень рад.
   - Вот что я вам скажу: вашей живописи недостает страсти.
   - Страсти? - переспросил Де  Бок  и,  потянувшись  со  своей  чашкой  к
самовару, хитро  покосился  на  Винсента  одним  глазом.  -  Какую  же  из
множества страстей вы имеете в виду?
   - Это не так легко объяснить. Но ваше отношение  к  предмету  несколько
туманно. На мой взгляд, его надо бы выражать более энергично.
   - Но, послушайте,  старина,  -  сказал  Де  Бок,  вставая  с  дивана  и
внимательно поглядев на одно из своих полотен. - Не могу же я выплескивать
свои чувства на холсты только потому, что этого требует  публика!  Я  пишу
то, что вижу и чувствую. А если я не чувствую никакой страсти,  то  как  я
придам ее своей кисти? Ведь страсть в зеленной лавке на вес не купишь!
   После визита к  Де  Боку  собственная  мастерская  показалась  Винсенту
жалкой и убогой, но он знал,  что  взамен  роскоши  у  него  есть  кое-что
другое. Он задвинул кровать в угол и спрятал подальше  всю  свою  кухонную
утварь - ему хотелось, чтобы комната имела вид  мастерской,  а  не  жилого
помещения. Тео еще не прислал денег, но у Винсента пока оставалось кое-что
от тех ста гульденов, которые дал ему Мауве. Он  потратил  их  на  натуру.
Вскоре к нему пришел и сам Мауве.
   - Я добрался до тебя  всего-навсего  за  десять  минут,  -  сказал  он,
оглядывая комнату. - Да, здесь неплохо. Конечно, лучше бы окно выходило на
север, но ничего и так. Теперь люди перестанут считать тебя  дилетантом  и
лодырем. Ты, я вижу, рисовал сегодня модель?
   - Да. Я рисую модель каждый день. Это обходится недешево.
   - Но в конце концов себя оправдывает. Тебе нужны деньги, Винсент?
   - Благодарю вас, кузен Мауве. Я как-нибудь перебьюсь.
   Винсент вовсе не  хотел  садиться  на  шею  Мауве.  В  кармане  у  него
оставался один-единственный франк, на него можно было  прожить  еще  день;
только бы Мауве бесплатно  учил  его,  а  деньги  на  хлеб  он  как-нибудь
добудет.
   Мауве целый  час  показывал  Винсенту,  как  надо  писать  акварельными
красками и потом смывать их с листа. Винсенту это никак не давалось.
   - Не смущайся, - ободрял его Мауве. - Нужно испортить по  крайней  мере
десяток набросков,  прежде  чем  ты  научишься  правильно  держать  кисть.
Покажи-ка мне что-нибудь из твоих последних брабантских этюдов!
   Винсент  вынул  свои  наброски.   Мауве   владел   техникой   в   таком
совершенстве, что мог в немногих словах раскрыть главный недостаток  любой
работы. Он никогда не ограничивался  словами:  "Это  плохо",  -  а  всегда
добавлял: "Попытайся сделать вот так". Винсент  слушал  его  с  жадностью,
зная, что Мауве говорит ему то же, что он сказал бы самому себе, если бы у
него не ладилась работа над каким-нибудь полотном.
   - Рисовать ты умеешь, - говорил он Винсенту. - То, что ты весь этот год
не расставался с карандашом, принесло тебе огромную пользу. Я не удивлюсь,
если Терстех скоро начнет покупать твои акварели.
   Это утешение мало помогло Винсенту, когда он через два дня оказался без
сантима. Первое число давно минуло, а сто франков от Тео все не приходили.
Что же случилось? Может быть, Тео сердится на него? Неужели  он  откажется
помогать брату как раз теперь, когда он  на  пороге  успеха?  П