ал всем своим существом, но когда он отвечал в классе, язык у него
будто отнимался.
   - Ну какой из вас проповедник, Ван Гог, - распекал его Бокма, - если вы
даже двух слов связать не можете? Кто вас будет слушать?
   Бокма просто рассвирепел,  когда  Винсент  наотрез  отказался  говорить
экспромтом. Винсент сидел над своей проповедью до глубокой ночи,  стараясь
сделать ее как можно содержательней,  тщательно  выискивая  в  французском
языке слово поточнее. А назавтра в классе оба его соученика без  малейшего
затруднения рассказали о спасении и об  Иисусе  Христе,  заглянув  в  свои
тетрадки всего раз или два, и  Бокма  одобрительно  кивал  головой.  Затем
наступила очередь Винсента. Он развернул свою рукопись и начал читать  ее.
Бокма не стал даже слушать.
   - Так вот чему научили тебя в Амстердаме? Знай же, Ван Гог, что  я  еще
не выпустил ни одного ученика, который бы не умел  говорить  экспромтом  в
любую минуту, да так, чтобы люди плакали.
   Винсент попробовал говорить  экспромтом,  но  тут  же  сбился,  потеряв
последовательность мыслей. Ученики без всякого стеснения хохотали над  его
потугами, Бокма им вторил. После мучительного года в  Амстердаме  нервы  у
Винсента сильно сдали.
   - Послушайте, господин учитель, -  заявил  он,  -  я  буду  произносить
проповеди так, как считаю нужным. Я пишу их хорошо и издеваться над  собой
не позволю.
   Бокма пришел в бешенство.
   - Ты будешь делать так, как я приказываю, - заорал он, - или я выставлю
тебя вон отсюда!
   С тех пор между ними началась открытая война. Винсент сочинял проповедь
за проповедью, вчетверо больше, чем требовалось, - он совсем потерял  сон,
и ложиться вечерами в постель  все  равно  не  имело  смысла.  Он  лишился
аппетита, похудел, стал раздражителен.
   В ноябре его вызвали  в  церковь,  где  собрался  комитет,  чтобы  дать
выпускникам назначение. Все трудности были наконец позади, и, несмотря  на
усталость, он испытывал чувство удовлетворения. Когда он вошел в  церковь,
два его соученика были уже там. Досточтимый Питерсен даже не  взглянул  на
него, зато в глазах Бокмы светилось злорадство.
   Преподобный де Йонг поздравил соучеников Винсента с успешным окончанием
школы и вручил им назначения - одному в Хохстраатен, другому  в  Этьехове.
Они вышли, взявшись под руку.
   - Господин Ван Гог, - сказал де Йонг, - комитет не уверен в том, что вы
подготовлены для проповедования слова божья. Мне  очень  жаль,  но  мы  не
можем дать вам назначения.
   После паузы, которая казалась бесконечной, Винсент спросил:
   - Разве я плохо учился?
   - Вы отказывались подчиняться старшему. Первая заповедь нашей церкви  -
это  беспрекословное  повиновение.  Далее,  вы   не   научились   говорить
экспромтом. Ваш  учитель  считает,  что  вы  не  подготовлены  для  миссии
проповедника.
   Винсент посмотрел на преподобного Питерсена, но тот уставился куда-то в
окно.
   - Что же мне теперь делать? - спросил Винсент, не обращаясь ни к кому в
отдельности.
   - Вы можете остаться в школе еще на полгода, - ответил ван ден Бринк. -
Может быть, после этого...
   Винсент, опустив глаза, поглядел на свои  грубые  тупоносые  башмаки  и
увидел, что они порваны во многих местах. Затем, не найдя, что сказать, он
повернулся и вышел при общем молчании.
   Быстрым шагом он прошел через весь город и очутился в Лакене. Не  думая
о том,  куда  он  идет,  Винсент  вышел  на  берег,  -  сюда  долетал  шум
многочисленных мастерских. Вот  уже  дома  и  постройки  остались  позади,
Винсент был в открытом поле.  Тут  бродила  старая  белая  лошадь,  худая,
изнуренная, едва живая. Вокруг было тихо  в  пустынно.  На  земле  валялся
конский череп, а чуть подальше, рядом  с  хижиной  живодера,  белел  целый
скелет.
   Оцепенение,  владевшее  Винсентом,  стало  понемногу  проходить,  и  он
неторопливо потянулся за трубкой.  Дым  табака  показался  ему  непривычно
горьким. Он присел на валявшееся поблизости бревно.  Старая  белая  лошадь
подошла и потерлась мордой о его плечо. Он  обернулся  и  погладил  ее  по
тощей шее.
   Скоро он вспомнил о боге, и эта  мысль  его  утешила.  "Иисус  сохранял
спокойствие и в бурю, - сказал он себе. - Я не одинок, ибо бог не  покинул
меня. Когда-нибудь так или иначе я найду свой путь к служению господу".
   Когда он вернулся в свою комнату, там ждал его преподобный Питерсен.
   - Я зашел пригласить вас к обеду, Винсент, - сказал он.
   Они шли по улицам, запруженным рабочим людом, который спешил по  домам.
Питерсен говорил о том о сем, как будто бы ничего  не  случилось.  Винсент
слушал его, воспринимая каждое слово с необыкновенной  ясностью.  Питерсен
повел Винсента в переднюю, превращенную в художественную студию. На  стене
висело несколько акварелей, в углу стоял мольберт.
   - Вот как, значит, вы рисуете! - воскликнул Винсент. - А я не знал.
   Питерсен смутился.
   - Я всего-навсего любитель, - сказал он. - Немного  рисую  в  свободное
время ради развлечения. Только,  пожалуйста,  не  говорите  об  этом  моим
коллегам.
   Они сели обедать.  У  Питерсена  была  дочка,  робкая  пятнадцатилетняя
девочка - во время обеда она ни разу не подняла глаз от тарелки.  Питерсен
говорил о посторонних делах, Винсент из  вежливости  принуждал  себя  хоть
немного есть. И вдруг он с интересом стал слушать Питерсена;  он  даже  не
заметил, когда и как тот заговорил на эту тему.
   - Боринаж, - говорил хозяин, -  это  район  каменноугольных  шахт.  Там
буквально все добывают уголь.  Углекопы  работают,  рискуя  жизнью  каждую
минуту, а заработка им едва хватает на то, чтобы свести концы  с  концами.
Живут они в полуразвалившихся лачугах, их жены  и  ребятишки  страдают  от
холода и голода.
   Винсент недоумевал, зачем Питерсен говорит все это.
   - Где это - Боринаж? - спросил он.
   - На юге Бельгии, близ Монса.  Я  недавно  побывал  там  и  скажу  вам,
Винсент, - если где-нибудь люди нуждаются в человеке, который  бы  нес  им
слово божье и утешал их, так это в Боринаже.
   У Винсента перехватило дыхание,  кусок  застрял  у  него  в  горле.  Он
положил вилку. Зачем Питерсен мучит его?
   - Винсент, - сказал священник, - почему бы вам не поехать в Боринаж?  С
вашей молодостью и пылом вы сделали бы там много добра.
   - Но как же мне быть? Комитет...
   - Да, я знаю. Я написал недавно вашему отцу и объяснил положение вещей.
Сегодня я получил ответ. Он пишет, что на первых порах готов помогать вам,
а потом я добьюсь для вас формального назначения в Боринаж.
   Винсент вскочил.
   - Вы добьетесь для меня назначения!
   - Да, но на это потребуется время. Когда комитет увидит, как хорошо  вы
работаете, он, без сомнения, смягчится. А если даже и нет... Де Йонг и ван
ден Бринк скоро будут  вынуждены  обратиться  ко  мне  за  содействием,  и
взамен... Беднякам в тех местах нужен такой человек, как вы,  Винсент,  и,
бог свидетель, все пути хороши, только бы вы туда попали!



8

   Когда поезд уже приближался к южной границе,  на  горизонте  показались
горы. Винсент всматривался в них, испытывая чувство облегчения и  радости,
- однообразная равнина Фландрии его утомила. Скоро он понял,  что  в  этих
горах есть что-то необыкновенное. Каждая из них стояла отдельно от другой,
вырастая словно из-под земли на совершенно ровном месте.
   - Черный Египет, -  шептал  Винсент,  приникая  к  окну  и  разглядывая
вереницу фантастических пирамид. Он повернулся к соседу и спросил:
   - Вы не знаете, откуда взялись здесь эти горы?
   - Как не знать, - отозвался пассажир. - Они состоят из терриля,  -  так
тут называется порода, которую добывают вместе с углем. Видите,  вон  там,
на вершине, маленькую вагонетку? Поглядите, что она будет делать.
   Не успел он договорить, как вагонетка опрокинулась набок, и по  склону,
застилая пирамидальную гору, поползло черное облако.
   - Так эти горы и растут, - продолжал собеседник  Винсента.  -  Вот  уже
пятьдесят лет я каждый день смотрю, как  они  помаленьку  поднимаются  все
выше и выше.
   В  Ваме  поезд  остановился,  и  Винсент  спрыгнул  с  подножки.  Город
раскинулся в унылой долине, и при бледном свете солнца, бросавшем на  него
свои косые лучи,  Винсент  увидел,  что  в  воздухе  висит  густая  пелена
угольной пыли. Два ряда закопченных кирпичных строений тянулись  вверх  по
склону холма. Там, у вершины, кирпичные дома  кончались,  -  это  был  уже
Малый Вам.
   Шагая вверх по холму, Винсент удивлялся, почему вокруг так малолюдно  и
тихо. Мужчин он не встретил ни одного, кое-где у  порога  стояли  женщины,
лица у них были бледные, застывшие.
   Малый Вам был шахтерским поселком.  В  нем  оказался  один-единственный
каменный дом, стоявший на самом гребне холма, - он  принадлежал  булочнику
Жану-Батисту Дени. К этому-то каменному дому и  шел  Винсент:  преподобный
Питерсен получил в свое время от Дени письмо, в котором булочник предлагал
пустить к себе нового проповедника, которого пришлют в Боринаж.
   Мадам Дени встретила  Винсента  очень  приветливо,  провела  его  через
пекарню, где пахло опарой, и показала отведенную ему комнату, наверху, под
самой крышей; из окна открывался вид на единственную в Малом Ваме улицу, а
по задней стене круто шли вниз стропила. Все тут  было  вымыто  до  блеска
большими умелыми руками мадам Дени. Эта  женщина  понравилась  Винсенту  с
первого взгляда. Он был так взволнован, что даже не распаковал свои  вещи,
а сбежал по грубым деревянным ступенькам вниз, в  кухню,  и  сказал  мадам
Дени, что выйдет прогуляться.
   - Только не опаздывайте к ужину, - предупредила она. -  Мы  садимся  за
стол в пять.
   Мадам Дени нравилась  Винсенту  все  больше.  Он  чувствовал,  что  она
принадлежит к тем людям, которые понимают все, не вдаваясь в рассуждения.
   - Я скоро вернусь, мадам, - ответил он. - Только погляжу,  что  тут  за
место.
   - Сегодня  к  нам  придет  один  приятель,  с  которым  вам  не  мешает
познакомиться. Он работает мастером в Маркассе и может  рассказать  многое
такое, что будет полезно для вашего дела.
   Поселок был весь засыпан снегом. Винсент  шагал  по  дороге,  глядя  на
изгороди, окружавшие сады и поля, черные от дыма, которым постоянно чадили
шахты. К востоку от дома Дени  был  глубокий  овраг,  по  склону  которого
лепилось большинство шахтерских хижин; по другую сторону тянулось  широкое
поле, а посреди него виднелась гора из терриля и чернели трубы  Маркасской
шахты, там работали жители  Малого  Вама.  Узкой  ложбинкой  по  полю  шла
дорога, вся прошитая корнями  узловатых  деревьев  и  окаймленная  колючим
кустарником.
   Маркасская шахта вместе с другими семью шахтами  принадлежала  компании
"Шарбонаж бельжик", - она была  самой  старой  и  самой  опасной  во  всем
Боринаже. Про нее шла дурная слава - немало углекопов погибло в ней то при
спуске клети, то при подъеме, то отравившись  газом,  то  захлебнувшись  в
воде, случались там и взрывы и обвалы. В двух низких  кирпичных  строениях
работали подъемники, на поверхности уголь сортировали и грузили в  вагоны.
Высокие трубы, кирпичная кладка  которых  когда-то  была  желтоватой,  все
двадцать четыре часа в сутки изрыгали тяжелый черный дым, оседавший далеко
окрест. Вокруг Маркасса были разбросаны жалкие жилища  углекопов,  тут  же
росли реденькие, чахлые деревья,  темные  от  копоти,  тянулись  изгороди,
высились  кучи  золы,  мусора,  бросового  угля,  и  над  всей  местностью
торжествующе вздымалась черная пирамидальная гора терриля. Это было унылое
место,  и  все  тут  с  первого  взгляда  показалось  Винсенту  мрачным  и
заброшенным.
   - Не удивительно, что этот край прозвали черной страной, -  пробормотал
он.
   Не успел Винсент повернуть обратно, как из ворот шахты начали  выходить
углекопы. На них была грубая, рваная одежда, на головах  кожаные  фуражки;
женщины были одеты точно так же, как и мужчины. Все они  были  черны,  как
трубочисты, на закопченных лицах резко выделялись сверкающие  белки  глаз.
Чернорожие - так называли их, и называли не  без  основания.  Этим  людям,
спускавшимся во мрак подземелья еще до рассвета,  бледные  лучи  вечернего
солнца  резали   глаза.   Полуослепшие,   они   ковыляли   по   дороге   и
переговаривались между собой на  быстром,  грубом  наречии.  Это  был  все
узкогрудый, сутулый народ с костлявыми руками и ногами.
   Винсент понял теперь, почему поселок показался ему  таким  пустынным  и
заброшенным: Малый Вам - это отнюдь не та горстка лачуг,  которые  лепятся
по оврагу, а город-лабиринт, раскинувшийся под землей на  глубине  семисот
метров; в этом лабиринте и проводит большую Часть суток почти все  здешнее
население.



9

   - Жак Верней вышел в люди  собственным  умом,  -  говорила  мадам  Дени
Винсенту за ужином, - и как был, так и остался другом углекопов.
   - А разве не все, кто выходит в люди, остаются друзьями рабочих?
   - Нет, господин Ван Гог, не все. Как  только  кто-нибудь  выберется  из
Малого Вама в Вам, он уже на все смотрит по-иному. Ради денег он  держится
хозяев и забывает, что когда-то сам надрывался в шахте, как каторжный.  Но
Жак правдивый и честный человек. Когда у нас бывает  стачка,  рабочие  его
одного только и слушают. Ничьих советов не признают, кроме его. Вот только
жить ему, бедняге, осталось недолго.
   - Что же с ним такое? - спросил Винсент.
   - Обыкновенное дело - чахотка. Ни одному шахтеру не миновать этого.  Уж
не знаю, протянет ли он до весны.
   Скоро пришел и сам Жак Верней. Это был низкорослый, сгорбленный мужчина
с ввалившимися и печальными, как у всех боринажцев, глазами. Из ноздрей  и
ушей у него торчали волосы, брови были лохматые,  голова  давно  облысела.
Услышав, что Винсент - проповедник, присланный облегчить  долю  углекопов,
он горестно вздохнул.
   - Ах, господи, - сказал он Винсенту, - столько людей уже старались  нам
помочь. Но все идет по-прежнему. Ничуть не лучше, чем было.
   - Значит, в Боринаже живется тяжко? - спросил Винсент.
   Жак помолчал, потом ответил:
   - Мне-то самому живется неплохо. Мать выучила меня читать, и поэтому  я
стал мастером. У меня маленький кирпичный домик у дороги в Вам,  да  и  на
еду нам всегда хватает. Мне жаловаться не на что...
   Жак оборвал разговор - его  начал  душить  приступ  сильнейшего  кашля;
Винсенту казалось,  что  его  плоская  грудь  вот-вот  лопнет  от  натуги.
Несколько раз Жак выходил за дверь и отхаркивался, потом снова  уселся  на
свое место в теплой кухне и стал тихонько теребить вылезавшие  из  ушей  и
носа волосы и пощипывать брови.
   - Видите ли, господин, мастером я стал только в  двадцать  девять  лет.
Легкие у меня к тому времени были уже  попорчены.  Но  все-таки  последние
годы я жил не так уж плохо. А вот углекопы... - Он покосился на мадам Дени
и спросил: - Как вы думаете, не свести ли мне его к Анри Декруку?
   - Конечно, сведи. Ему не вредно будет узнать всю правду, как есть.
   Жак Верней повернулся к Винсенту и сказал, словно бы извиняясь:
   - Как-никак,  господин,  я  все  же  мастер  и  должен  оказывать  _им_
уважение. Ну, а Анри, он вам порасскажет!
   Винсент и  Жак  вышли  на  улицу  и,  вдыхая  холодный  ночной  воздух,
направились к оврагу. Домишки были тут совсем жалкие,  все  деревянные,  в
одну комнату. Их понастроили безо всякого плана, они беспорядочно лепились
по склону оврага, образуя самые причудливые  закоулки;  в,  этой  грязи  и
путанице мог найти дорогу только  свой  человек.  Шагая  вслед  за  Жаком,
Винсент то и дело натыкался на какие-то камни, бревна и  кучи  мусора.  Не
доходя до дна оврага, они остановились у жилища Декрука. В  заднем  оконце
лачуги был свет. Они постучали, на стук выглянула жена Декрука.
   Хижина Декруков ничем не отличалась от всех остальных. Пол  в  ней  был
земляной, крыша из мха, щели между стенными плахами законопачены от  ветра
рогожей. По углам  разместились  кровати,  на  одной  из  них  спали  трое
ребятишек. Вся обстановка состояла из круглой  печки,  деревянного  стола,
скамеек, стула и прибитого к стене ящика с несколькими горшками и мисками.
Декруки, чтобы хоть изредка есть мясо, держали, как и все жители Боринажа,
козу и кроликов. Коза спала под детской кроватью, а  кролики  примостились
на охапке соломы за печкой.
   Жена Декрука откинула верхнюю створку двери и посмотрела,  кто  пришел,
затем впустила Жака и Винсента в дом. Она работала в тех же забоях, что  и
ее муж, еще задолго до того, как они поженились, - откатывала вагонетки  с
углем к контрольному посту. Это была уже надорванная  женщина,  бледная  и
состарившаяся, хотя ей не исполнилось еще и двадцати шести лет.
   Когда Жак и Винсент вошли, Декрук, сидевший у холодной  печки,  вскочил
со стула.
   - Вот хорошо-то, - сказал он Жаку, распрямляя спину. - Давненько ты  ко
мне не заглядывал. Рад  тебя  видеть,  Добро  пожаловать  вместе  с  твоим
другом.
   Декрук хвастался тем, что из всех жителей Боринажа он один никогда и ни
за что не погибнет в шахте. "Я умру стариком на своей кровати, - говаривал
он нередко, - шахте меня не прихлопнуть, я ей не поддамся".  На  голове  у
него, с правой стороны,  меж  густых  волос  краснела  большая  квадратная
проплешина. Это была память о том дне, когда клеть, в которой он спускался
в шахту, сорвавшись, камнем пролетела добрую сотню метров, и в ней погибло
двадцать девять его товарищей. Одну ногу Декрук заметно волочил, она  была
сломана в четырех местах: как-то в забое рухнули  крепления  и  замуровали
Декрука на пять суток. На правом боку, под  черной,  заскорузлой  рубахой,
бугрился заметный нарост: это выступали три  сломанных  и  не  вправленных
толком ребра, - однажды,  при  взрыве  рудничного  газа,  его  швырнуло  о
вагонетку. Но Декрук был боевым, задиристым человеком, он  был  неукротим,
несмотря  ни  на  что.   Он,   не   сдерживаясь,   постоянно   говорил   о
шахтовладельцах что-нибудь резкое, и за это его посылали  в  самые  гиблые
забои,  где  уголь  доставался  ценой  неимоверных  усилий.  Чем   тяжелее
приходилось Декруку, тем яростнее он воспламенялся  против  них  -  против
неведомых, невидимых и все же вездесущих врагов. Из-за ямочки, сидевшей на
круглом подбородке чуть-чуть сбоку, его небольшое, плотное  лицо  казалось
кривоватым.
   - Да, господин Ван Гог, - заявил он, - приехав сюда,  вы  не  ошиблись.
Здесь, в  Боринаже,  мы  даже  не  рабы,  мы  животные.  Мы  спускаемся  в
Маркасскую шахту в три утра, отдыхаем мы за смену пятнадцать минут,  когда
обедаем, а потом снова работаем до четырех часов дня. Там темно  и  жарко,
как в пекле. Мы работаем нагишом, воздух полон угольной пыли  и  ядовитого
газа,  -  не  продохнешь!  Рубишь  уголь  в  забое,  а  самому  нельзя   и
выпрямиться, все на коленях или согнувшись в  три  погибели.  А  ребятишки
наши, мальчики и девочки,  идут  в  шахту  с  восьми  или  девяти  лет.  К
двенадцати у всех у них лихорадка и чахотка. Если нас не удушит  рудничный
газ или не прихлопнет клеть, - он дотронулся  пальцами  до  своей  красной
проплешины, - мы  доживаем  до  сорока,  а  потом  околеваем  от  чахотки.
Скажи-ка, Верней, правда это или нет?
   Говорил он на местном наречии и с  такой  горячностью,  что  Винсент  с
трудом понимал его. Ямка, сидевшая сбоку на подбородке, придавала его лицу
забавное выражение, хотя глаза у пего потемнели от гнева.
   - Истинная правда, - подтвердил Жак.
   Жена Декрука отошла в дальний угол и  села  на  кровать.  Тусклый  свет
керосиновой лампы еле освещал ее лицо. Она внимательно слушала мужа,  хотя
слышала все это уже тысячу раз. Бесконечные вагонетки с углем, которые она
откатывала из года в год, трое  детей,  холодные  зимы  в  проконопаченной
рогожей хижине - все это сделало ее покорной и равнодушной.
   Волоча свою искалеченную ногу, Декрук подошел вплотную к Винсенту.
   - А что мы за это получаем?  Лачугу  в  одну  комнату  и  еду  -  ровно
столько, чтобы хватило сил держать в руках кирку. А какая наша еда?  Хлеб,
тощий