авать
французский, немецкий и голландский  языки,  присматривать  за  мальчиками
после уроков и помогать им мыться по субботам. За  это  он  получал  стол,
квартиру и ни гроша деньгами.
   Рамсгейт был унылым городком, но  Винсенту  в  его  состоянии  он  даже
нравился. Сам не сознавая того, Винсент в конце концов полюбил свои муки и
лелеял их, как любят и лелеют дорогого друга, - непрестанная  боль  давала
ощущение того, что Урсула всегда тут, рядом. Раз ему нельзя  быть  с  той,
которую он любит, ему все равно, где жить. Он хотел лишь  одного  -  чтобы
никто не мешал ему нести ту тяжесть, которую взвалила на него Урсула.
   - Вы не могли бы дать мне  немножко  денег,  мистер  Стоке?  -  спросил
Винсент. - Хотя бы на табак и одежду...
   - Ну нет, с какой же стати? - отвечал Стоке. - Ведь  я  в  любое  время
найду учителя только за стол и квартиру.
   В ближайшую субботу Винсент с утра пешком  пошел  в  Лондон.  Путь  был
долгий, а жара не  спадала  до  самого  вечера.  Наконец  он  добрался  до
Кентербери.  Здесь  он  немного  отдохнул  в  тени  деревьев,   окружавших
старинный собор. Затем  побрел  дальше  и  заночевал  на  песчаном  берегу
небольшого пруда, под буками и вязами. Проснулся он в четыре часа  утра  -
на заре защебетали птицы и разбудили его. К полудню он был близ Чатама,  и
вдали за низкими затопленными лугами уже  виднелась  Темза  и  густой  лес
мачт. Вечером Винсент вошел в знакомые предместья Лондона и,  несмотря  на
усталость, поспешил к дому Луайе.
   Желание быть ближе к Урсуле, заставившее его вновь приехать  в  Англию,
властно захватило все его существо, как  только  он  подошел  к  ее  дому.
Здесь, в Англии, Урсула еще  принадлежала  ему,  ибо  он  мог  ощутить  ее
присутствие.
   Сердце  громко  стучало.  Винсент  был  не  в  силах  успокоиться.   Он
прислонился к дереву, чувствуя тупую  боль,  описать  которую  слова  были
бессильны. Но вот лампа в гостиной  погасла,  затем  погас  свет  и  в  ее
спальне. Дом погрузился в темноту. Усилием воли Винсент сдвинулся с  места
и, спотыкаясь, поплелся по Клэпхем-роуд. Когда дом Урсулы остался  позади,
он понял, что потерял ее вновь.
   Рисуя себе женитьбу на  Урсуле,  он  уже  не  мыслил  ее  в  роли  жены
преуспевающего торговца картинами. Он видел ее  терпеливой,  верной  женой
проповедника - рука об руку с ним она работает в трущобах,  они  посвятили
себя служению беднякам.
   Почти каждую субботу он ходил в Лондон, но возвращаться в понедельник к
началу уроков ему было трудно. Иногда он отправлялся в пятницу  с  вечера,
шел ночь, день и еще ночь - и все лишь  для  того,  чтобы  поглядеть,  как
воскресным утром Урсула выходит из дома, торопясь в  церковь.  У  него  не
было денег ни на хлеб, ни на теплый угол под крышей,  и,  когда  наступила
зима,  он  жестоко  мерз.  Возвращаясь   на   рассвете   в   Рамсгейт   по
понедельникам, он дрожал от озноба, усталости и  голода.  Только  к  концу
недели ему удавалось оправиться и восстановить силы.
   Через несколько месяцев  Винсент  подыскал  себе  службу  получше  -  в
методистской  школе  в  Айлворте.  Школа  принадлежала   мистеру   Джонсу,
священнику большого прихода. Он нанял Винсента учителем, но  скоро  сделал
его своим помощником в церкви.
   И снова в  воображении  Винсента  переменилась  вся  картина  будущего.
Урсула уже не была более женой бродячего проповедника  и  не  трудилась  в
трущобах, она была женой сельского священника, она помогала своему мужу во
всех приходских делах, как помогала его  мать  отцу.  Он  уже  видел,  как
счастлива Урсула, с каким одобрением она отнеслась к тому, что он  покинул
мир узколобых коммерсантов, покинул Гупиля  и  теперь  трудится  на  благо
человечества.
   О том, что день свадьбы Урсулы все приближается, он старался не думать.
Того, другого, ее жениха, он  ни  на  минуту  не  представлял  себе  живым
человеком. Ему всегда казалось, что отказ Урсулы - это  следствие  некоего
изъяна в нем самом  и  что  от  этого  изъяна  он  должен  каким-то  путем
избавиться. А какой же путь вернее, чем путь служения богу?
   У Джонса учились дети лондонских бедняков. Однажды Джонс  дал  Винсенту
адреса и отправил его пешком  в  Лондон  собирать  с  родителей  плату  за
учение. Так Винсент оказался в  трущобах  Уайтчепела.  Здесь  били  в  нос
отвратительные  запахи,  многодетные  семьи  ютились  в  холодных,  убогих
жилищах, голод и недуг так и сквозили в каждом взгляде умных глаз.  Многие
отцы семейств тайком продавали здесь тухлое мясо, торговать  которым  было
запрещено. Винсент видел целые  семьи,  дрожавшие  в  своих  лохмотьях  от
холода, питавшиеся похожей на помои похлебкой, сухими  корками  и  вонючим
мясом. До самого вечера Винсент слушал их рассказы о нищете и лишениях.
   Он рад был случаю побывать в Лондоне, потому что на обратном  пути  мог
взглянуть на дом Урсулы. Но трущобы Уайтчепела вытеснили из  его  сознания
всякую мысль о ней,  и  в  Клэпхем  он  так  и  не  пошел.  В  Айлворт  он
возвратился, не принеся мистеру Джонсу ни фартинга.
   В четверг вечером во время службы  Джонс  сделал  вид,  что  ему  стало
плохо, и оперся на плечо своего помощника.
   - Сегодня я страшно устал, Винсент. Ведь вы уже  писали  проповеди,  не
правда ли? Прочтите  одну  из  них.  Посмотрим,  какой  из  вас  получится
священник.
   Винсент с трепетом поднялся на кафедру. Он весь покраснел  и  не  знал,
куда девать руки. Голос  у  него  сразу  осип,  он  говорил  запинаясь.  С
огромным усилием он вспоминал те закругленные фразы, которые столь искусно
писал на бумаге. Но он чувствовал, что его ликующий дух парит,  прорываясь
сквозь неловкие слова и неуклюжие жесты.
   - Вы говорили великолепно, - сказал мистер Джонс. - На будущей неделе я
пошлю вас в Ричмонд.
   Стоял погожий осенний денек, и идти вдоль Темзы из Айлворта  в  Ричмонд
было восхитительно. В воде, словно в  зеркале,  отражалось  синее  небо  и
высокие каштаны с неопавшей желтой листвой.  Из  Ричмонда  мистеру  Джонсу
написали, что молодой проповедник-голландец там понравился, и добрый Джонс
решил дать Винсенту возможность выдвинуться. У Джонса был большой приход в
Тэрнем-Грин - многочисленная паства была настроена там весьма скептически.
Если Винсент с успехом произнесет проповедь в Тэрнем-Грин, ему можно будет
доверить кафедру где угодно.
   Для своей проповеди  Винсент  выбрал  псалом  сто  восемнадцатый,  стих
девятнадцатый: "Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей  Твоих".
Он говорил просто и горячо. Его молодость, огонь, его  тяжеловесная  сила,
массивная голова и пронзительные глаза - все  это  произвело  на  прихожан
огромное впечатление.
   Многие подходили к Винсенту и благодарили его за проповедь. Он  пожимал
им руки и недоуменно улыбался. Когда из церкви вышел последний прихожанин,
он тихонько выскользнул в заднюю дверь и зашагал к Лондону.
   Разразилась гроза. Винсент не захватил с собой  ни  шляпы,  ни  пальто.
Вода в Темзе, особенно  у  берегов,  пожелтела.  На  горизонте  вспыхивали
молнии, плыли огромные серые  тучи,  из  которых  косыми  струями  хлестал
дождь. Винсент вымок до нитки, но только прибавил шагу.
   Наконец он добился успеха! Он нашел себя. Он положит свою удачу к ногам
Урсулы, разделит ее с нею.
   Дождь  барабанил  по  узенькой  белой  тропинке  и   раскачивал   кусты
боярышника. В стороне виднелся какой-то городок  -  его  башни,  мельницы,
черепичные крыши и домики в  готическом  стиле  словно  встали  с  гравюры
Дюрера.
   Винсент упорно шагал к Лондону, вода хлестала ему  в  лицо,  хлюпала  в
башмаках. Лишь на исходе дня  добрался  он  до  дома  Луайе.  Над  городом
сгущались пепельно-серые сумерки. Еще не дойдя до дома,  он  уловил  звуки
музыки, голоса скрипок. Это удивило его,  он  не  мог  понять,  что  здесь
случилось. Весь дом был ярко  освещен.  Около  крыльца,  в  пелене  дождя,
вереницей стояли кареты. Винсент увидел, что в  гостиной  танцуют.  Старик
возница сидел на козлах, укрывшись от дождя под большущим зонтом.
   - Что тут происходит? - спросил Винсент.
   - Надо полагать, свадьбу справляют.
   Винсент прислонился к карете, вода струйками стекала с его рыжих  волос
на лицо. Шло время, и  наконец  открылась  парадная  дверь.  В  ее  проеме
показалась Урсула с высоким, стройным мужчиной.  Из  дома  хлынула  шумная
толпа гостей, они хохотали и пригоршнями разбрасывали рис.
   Винсент отступил в тень за карету. Туда уже  усаживались  Урсула  и  ее
муж. Кучер стегнул лошадей. Лошади тронули. Винсент,  пригибаясь,  побежал
рядом и приник лицом к мокрому окну кареты. Мужчина крепко, обеими  руками
обхватил Урсулу и взасос целовал ее. Карета укатила.
   Что-то тонкое оборвалось в груди  Винсента,  оборвалось  без  возврата.
Чары рассеялись. Он и не знал, что это может произойти так легко.
   Под проливным дождем  он  потащился  обратно  в  Айлворт,  собрал  свои
пожитки и уехал из Англии навсегда.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БОРИНАЖ


1

   Морской офицер высшего ранга, вице-адмирал голландского флота  Иоганнес
Ван Гог стоял в глубине адмиралтейского двора на  крыльце  своей  обширной
резиденции, предоставленной ему безвозмездно. В честь  приезда  племянника
он надел парадную форму -  на  плечах  красовались  золотые  эполеты.  Над
массивным ван-гоговским подбородком выдавался крупный, с резко  очерченной
острой спинкой нос, над которым сходились крутые бугристые надбровья.
   - Рад видеть тебя, - приветствовал Винсента дядя. - С тех пор  как  мои
дети переженились и уехали, дом совсем опустел.
   Они поднялись по  широкой  внушительной  лестнице,  дядя  Ян  распахнул
двери. Винсент шагнул в комнату и поставил там свои чемодан. Большое  окно
выходило прямо на Адмиралтейство. Дядя Ян присел на край кровати, стараясь
держаться как можно проще, насколько ему позволял расшитый золотом мундир.
   - Мне было приятно услышать, что ты решил учиться и стать  священником,
- сказал он. - Из семейства Ван Готов кто-нибудь всегда служил богу.
   Винсент вытащил трубку и старательно набил ее табаком -  он  делал  это
всякий раз, когда хотел выиграть минутку, чтобы поразмыслить.
   - Видите ли, я хотел бы стать проповедником в сразу приняться за дело.
   -  Прошу  тебя,  Винсент,  не  вздумай   идти   в   проповедники.   Это
невежественные люди, и бог знает какую чепуху они  проповедуют.  Нет,  мой
мальчик, Ван Гоги всегда учились в университете  и  были  священниками.  А
теперь тебе надо разобрать свои вещи. Обед в восемь.
   Как только широкая спина  вице-адмирала  скрылась  за  дверью,  Винсент
почувствовал легкую грусть. Он оглядел комнату.  Кровать  была  широкая  и
удобная, шкаф вместительный, а низкий и  гладкий  письменный  стол  словно
манил к себе. Но Винсент испытывал какую-то неловкость,  -  такое  чувство
всегда бывало у него в присутствии незнакомых людей. Он схватил свою кепку
и выбежал на площадь Дам. Перейдя ее,  он  наткнулся  на  еврея-букиниста,
который выставил на продажу чудесные гравюры. Винсент долго рылся  в  них,
купил тринадцать листов, зажал их  под  мышкой  и,  не  торопясь,  берегом
канала пошел домой, вдыхая крепкий запах дегтя.
   Когда Винсент осторожно, чтобы не испортить стены, пришпиливал  офорты,
в дверь постучали. Вошел преподобный Стриккер.  Он,  хотя  и  не  был  Ван
Гогом, тоже доводился Винсенту дядей: он был женат на сестре  его  матери.
Стриккера как духовного пастыря хорошо знали в Амстердаме и считали  умным
человеком. Одет он был в добротный черный костюм изящного покроя.
   После первых приветствий священник сказал:
   - Я договорился с Мендесом да Коста, это известный знаток  классических
языков, он будет учить тебя латыни и  греческому.  Живет  он  в  еврейском
квартале, в понедельник в три часа ты пойдешь  туда  на  первый  урок.  Но
зашел я не из-за этого, а чтобы пригласить тебя на  завтрашний  воскресный
обед. Твоя тетка Виллемина и кузина Кэй непременно хотят тебя видеть.
   - Я очень рад. К какому часу мне прийти?
   - В полдень, после поздней заутрени.
   - Пожалуйста, передайте  от  меня  привет  всему  вашему  семейству,  -
попросил Винсент, когда преподобный Стриккер  взял  свою  черную  шляпу  и
увесистый требник.
   - До завтра, - сказал дядя и вышел.



2

   Бульвар Кейзерсграхт, где жили Стриккеры,  принадлежал  к  числу  самых
аристократических в Амстердаме. Это был один из тех  бульваров,  что  идут
вдоль четырех главных амстердамских каналов, которые  начинаются  в  южной
части гавани и, подковой обогнув центр города, вновь  упираются  в  нее  с
севера.
   Все здесь было аккуратно, все сияло чистотой, нигде не увидишь и  следа
"кроса" - таинственного  зеленого  мха,  уже  столетия  покрывающего  воду
каналов в других, более скромных районах.
   Дома на бульваре были чисто фламандского стиля: узкие, крепкие,  плотно
прижатые  друг  к  другу,  словно  строгие  шеренги  пуританского  войска,
вытянувшиеся по команде "смирно".
   На  следующий  день,  прослушав  проповедь  дяди   Стриккера,   Винсент
направился к его дому. Яркое  солнышко  разогнало  пепельно-серые  облака,
вечно плывущие по  голландскому  небу,  воздух  в  эти  редкостные  минуты
сверкал и лучился. Винсент шел не торопясь, у него было много времени.  Он
задумчиво смотрел, как борются с течением поднимающиеся по каналу лодки.
   Это были почерневшие от воды,  длинные  плоскодонные  лодки,  с  острым
носом и такой же острой кормой, с небольшими трюмами для груза. От носа  к
корме были протянуты веревки, на которых сушилось  белье.  Отец  семейства
упирал шест в дно, изогнувшись в мучительном напряжении, налегал  на  него
плечом и делал несколько шагов, а лодка скользила вперед из-под  его  ног.
Жена, полная, коренастая, краснощекая, неизменно сидела на корме и правила
неуклюжим деревянным рулем. Дети играли с  собакой  и  через  каждые  пять
минут заползали в дощатую будку, служившую им жилищем.
   Дом преподобного  Стриккера  был  построен  как  все  дома  фламандской
архитектуры, - узкий, трехэтажный, с  продолговатой  башенкой,  украшенной
пышными арабесками; в башенке было прорезано окно. Над окном торчал брус с
железным крюком на конце.
   Тетя Виллемина поздоровалась с Винсентом  и  провела  его  в  столовую.
Здесь висел портрет Кальвина работы Ари Шеффера, на буфете сиял серебряный
сервиз. Стены были отделаны темными деревянными панелями.
   Глаза Винсента не успели  еще  приноровиться  к  сумраку  комнаты,  как
откуда-то из тени выступила высокая, стройная молодая женщина  и  сердечно
поздоровалась с ним.
   - Вы, конечно, меня не знаете, - голос ее звучал очень мягко, - я  ваша
двоюродная сестра Кэй.
   Пожимая ей руку, Винсент впервые за много  месяцев  ощутил  нежность  и
теплоту женского тела.
   - Мы никогда не встречались, - говорила Кэй тем же сердечным  тоном.  -
Как это странно, ведь мне уже двадцать шесть  лет,  а  вам...  сколько  же
вам?..
   Винсент молчал, разглядывая ее. Прошло несколько секунд, прежде чем  он
сообразил, что необходимо ответить.  Чтобы  как-нибудь  выйти  из  глупого
положения, он громко выпалил:
   - Двадцать четыре. Меньше, чем вам.
   - О да. И, говоря по правде, все это не так уж удивительно. Вы  никогда
не бывали в Амстердаме, а я не бывала в Брабанте. Но боюсь, что  я  плохая
хозяйка. Садитесь, прошу вас.
   Он присел на краешек стула. И тут с ним произошло что-то странное -  из
неотесанного мужлана он превратился  в  учтивого  светского  человека.  Он
сказал:
   - Мама не раз выражала желание, чтобы вы к нам приехали. Брабант,  надо
думать, вам бы понравился. Там очень красиво.
   - Я знаю. Тетя Анна писала и приглашала меня несколько раз. Я собираюсь
туда в самое ближайшее время.
   - Да, непременно приезжайте, - сказал Винсент.
   Он почти не слушал Кэй и машинально отвечал на ее вопросы.  Всем  своим
существом он впивал ее красоту с неутолимой жаждой мужчины, слишком  долго
томившегося у студеного родника одиночества. Черты лица у Кэй были, как  у
большинства  голландок,  крупные,  но  отточенные   и   отшлифованные   до
изящества. Волосы ее не были ни пшенично-желтые, ни  красно-рыжие,  как  у
других ее соотечественниц, нежно-золотистый цвет  причудливо  сочетался  в
них с ярко-огненным блеском, рождая теплое, мягкое сияние.  Она  оберегала
свое лицо от солнца и ветра; белизна ее подбородка незаметно переходила  в
румянец щек, как на полотнах старых голландских мастеров. Глаза у нее были
темно-синие, радость жизни так и искрилась  в  них,  а  полные  губы  были
чуть-чуть приоткрыты, словно для поцелуя.
   Видя, что Винсент молчит, она спросила:
   - О чем вы думаете, кузен? Вы чем-то озабочены?
   - Я думаю, что Рембрандт, наверное, захотел бы писать вас.
   Кэй негромко рассмеялась, смех у нее был грудной и сочный.
   - Рембрандт, кажется, любил писать только безобразных старух?
   - Нет, - возразил  Винсент,  -  он  писал  красивых  старух,  бедных  и
несчастных, тех, которые в печали и горе обрели свою истинную душу.
   Кэй в первый раз внимательно всмотрелась в Винсента. Когда он  вошел  в
комнату, она  лишь  бегло  скользнула  по  нему  взглядом,  отметив  копну
ярко-рыжих волос и крупное, грубоватое лицо. Теперь она разглядела  полные
губы, глубоко  посаженные  горящие  глаза,  высокий  ван-гоговский  лоб  и
могучий подбородок, направленный прямо на нее.
   - Простите меня, я сказала глупость, - тихо, почти  шепотом  извинилась
она. - Я понимаю, что вы хотели сказать о Рембрандте. Рисуя этих согбенных
старцев, чьи лица избороздили безнадежность и страдания,  он  проникает  в
самую сущность красоты.
   - О чем это вы так  серьезно  толкуете,  дети?  -  спросил  досточтимый
Стриккер, появляясь в дверях.
   - Мы знакомились, - ответила Кэй. - Почему ты не сказал мне, что у меня
есть такой милый кузен?
   В столовую вошел еще один мужчина,  высокий  и  стройный,  с  открытой,
обаятельной улыбкой. Кэй встала и нежно поцеловала его.
   - Кузен Винсент, - сказала она, - это мой муж, минхер Вос.
   Она вышла и через несколько минут возвратилась  с  двухлетним  кудрявым
мальчиком; у него было задумчивое лицо  и  синие  материнские  глаза.  Кэй
взяла его на руки. Вос обнял и ее и ребенка.
   - Садись вот здесь, возле меня, Винсент, - сказала тетя Виллемина.
   Кэй сидела напротив Винсента, а по обе стороны от нее - Вос и дядя  Ян.
Теперь, когда ее муж был рядом, она забыла о Винсенте. Румянец на ее щеках
заиграл ярче. Однажды, когда ее муж тихо, сдержанным тоном  сказал  что-то
остроумное, она быстро наклонилась в поцеловала его.
   Трепетные волны их любви  захлестывали  Винсента.  Впервые  после  того
рокового воскресенья прежняя боль, причиненная Урсулой, поднялась в нем из
каких-то таинственных глубин и властно охватила его душу и тело. Когда  он
увидел  это  маленькое  семейство,  где  царили   радостное   единение   и
привязанность, ему стало ясно, что все эти  тоскливые  месяцы  он  жаждал,
отчаянно жаждал любви и что совладать с этой жаждой не так-то просто.



3

   Каждое утро Винсент вставал до рассвета и садился читать Библию.  Около
пяти часов он выглядывал в окно,  выходившее  на  двор  Адмиралтейства,  и
смотрел на  рабочих,  -  длинной,  неровной  вереницей  их  черные  фигуры
вливались  в  ворота.  По  Зейдер-Зее  сновали  пароходики,  а  вдали,   у
деревушки, на другом берегу залива Эй, он  различал  плывущие  мимо  бурые
паруса.
   Когда солнце поднималось высоко и под его лучами таял  туман,  стоявший
над штабелями леса, Винсент  отходил  от  окна,  завтракал  куском  сухого
хлеба, выпивал стакан пива и садился на семь  часов  штурмовать  латынь  и
греческий.
   После четырех или пяти часов сосредоточенной работы голова  становилась
тяжелой; нередко Винсента бросало в жар, мысли  у  него  путались.  Он  не
знал, как после всех этих  лет,  полных  душевной  смуты,  заставить  себя
регулярно и упорно заниматься. Он  зубрил  грамматику  до  тех  пор,  пока
солнце не начинало