Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
тыла противника, один
погиб при установке мины, один погиб при переходе линии фронта ( шальная
пуля попала в рюкзак с динамитом), а 10 сложили головы в боях.
В начале ноября 1937 года я сдал свои обязанности герою гражданской
войны Христофору Салнину и выехал на Родину.
После поражения республиканцев часть личного состава XIV-го корпуса,
захватив судно, перебралась в Алжир, оттуда в Советский Союз. Часть бойцов
перешла испано-французскую границу и была интернирована. Когда французские
власти приняли решение о выдаче их фалангистам, бойцы в полном составе
совершили побег из концлагеря и ушли в горы. На базе их партизанских отрядов
были созданы 27 бригад, сведенных в 9 партизанских дивизий. Они повесили
Дуче и освобождали от фашистов Марсель и Париж. Четверо бойцов XIV корпуса
впоследствии вместе с Фиделем Кастро высаживались на Плайя Хирон...
* ЧАСТЬ III. ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА... *
Глава 1. Возвращение
Грузовое судно миновало Кронштадт. Впереди, в туманной дымке на
редкость погожего осеннего дня, уже маячили знакомые контуры Адмиралтейства
и Петропавловской крепости.
Вместе с несколькими товарищами я возвращался из Испании. Счастливые и
взволнованные, смотрели мы на темную с прозеленью воду родного Финского
залива, на золотую иглу знакомого шпиля.
Дорогая моя Родина, мы вернулись!
Позади остался трудный год в далекой и до боли близкой Испании. Там мы
похоронили немало соотечественников. Там нашли верных друзей. Там земля
впитала капли и нашей крови.
И все, что сделано нами, сделано во имя светлой Отчизны. Разве не она
послала нас к испанским братьям? Разве наша любовь к Испании была не ее
любовью?..
Ленинград!
Каким прекрасным предстал ты передо мной в погожий осенний день 1937
года! Я повидал Мадрид, Барселону, Париж, Антверпен, Брюссель. Спору нет, и
они были красивы по-своему. Я даже изменил первоначальное мнение о Париже,
увидев его на обратном пути из Испании ранним утром, когда трудовой люд
спешил на работу, а крикливые гамены, шныряя в толпе, совали в руки прохожих
"Юма".
Но ты, Ленинград, прекраснее всех столиц! Я шел по улицам, с трудом
удерживай от искушения прижаться щекой к шершавой известке любой стены, и,
не удержавшись, касался ладони то перил моста, то мокрой коры деревца, то
холодного чугуна уличных фонарей.
-- Надолго? -- спросила меня дежурная гостинице.
-- На сутки.
Я не сказал, что и эти сутки повиснуть д моей совести, что и за них
придется давать объяснение. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив и
его землю.
Репрессии
В Ленинграде я узнал страшную весть Начальник штаба советников --
полковник Иван -- как мы его знали, приехав в Ленинград бросился с мои и
погиб. Как позднее я узнал, поводом послужило вступление Сталина на
совещании командного состава в июле месяце.
Все началось с телефонных звонков.
Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично
сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и
содуживцев.
Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне.
Но вот досада! Куда бы я ни звонил отвечали совсем незнакомые люди.
Не мог же я перепутать все номера? Инчего похожего раньше не бывало...
Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции
"Ленинград-Московскй".
-- Дежурный помощник коменданта Черюгов слушает...
Наконец-то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким-то другим.
В бытность Писарев Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помошником
комендан-та, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого...
-- Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Свринов говорит!
Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:
-- Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего
ранга?
-- Ну да, он самый! Не узнали? Трубка молчит.
-- Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?
-- Да, слышу... Вы откуда, товарищ военинженер?
-- Сейчас -- из гостиницы, -- смеюсь я, узнавая характерные нотки в
чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал
меня погибшим? И я спешу успокоить его: -- Со мной все в порядке!
Жив-здоров! А как вы там?
-- Все нормально, товарищ военинженер...
-- Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню... хочу
узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов.
Ответа нет.
-- Слышите вы меня? 1 Да, Чернюгов слышит.
-- Он теперь... на курорте... -- В голосе Чернюгова то ли
пренебрежение, то ли снисходительность.
Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.
-- Извините, меня вызывают...
Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг.
Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных
разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно
тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от
повышения по службе?
Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно-транспортной
службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву.
Этот все растолкует!
И впервые слышу в ответ короткое страшное слово: "Взяли".
Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича
Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого
Бориса Ивановича?
Непостижимо! Значит, его дружелюбие, заботливость, простота -- все это
было страшной маскировкой?..
Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я
чего-то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?!
А беспощадный голос совести тут же спросил: "Но в Якире, которого ты
тоже знал, все-таки усомнился? Филиппов арестован теми же органами. Почему
теперь ты не веришь? Или опять думаешь, что тут ошибка? Оставь! Точно так же
ты думал, услыхав первый раз об аресте Якира! "
Окончательно растерявшись, решил позвонить еще одному другу -- Н. С.
Фрумкину. Он встречал меня на пристани и показался почему-то очень грустным.
Фрумкин ответил, что зайдет ко мне сам, а от телефонного разговора
уклонился.
Больше я не подходил к аппарату.
Теперь догадался, почему по знакомым телефонам отвечали чужие люди.
Значит, правдой оказались темные слухи о массовых арестах на моей
родине. Слухи, доходившие даже до Испании!
Я вышел из гостиницы и долго бродил по городу, пытаясь осмыслить
происходящее.
Мозг сверлила неотступная мысль: "Завтра надо ехать в Москву. Какие
новости ожидают там? "
В номер вернулся поздно ночью: не хотелось оставаться один на один с
черным телефонным аппаратом.
Земля вновь уходила у меня из-под ног...
... На следующий день, ожидая поезда, я все же не выдержал и заглянул в
комендатуру Московского вокзала. Чернюгов запер за мною дверь и шепотом
сообщил, что летом арестованы начальник военных сообщений Красной Армии
Аппого и начальник военных сообщений Ленинградского округа комбриг Картаев.
-- Враги народа! -- испуганно поведал Чернюгов. -- А Филиппов был
пособником Картаева.
Я видел -- Чернюгов горит желанием сообщить еще какие-то детали, но
почувствовал, что с меня довольно...
В поезде не смог уснуть до самого Калинина.
Невыспавшийся, разбитый физически и нравственно, докладывал я
московскому начальству о своем возвращении.
Меня поместили в гостиницу, сказали, что вызовут. Я принял пирамидон и
завалился спать.
Проснулся под вечер. В гостиничных коридорах стояла гнетущая тишина. И
вдруг меня осенило: надо немедленно пойти к моему бывшему киевскому
начальнику, близкому другу Ивану Григорьевичу Захарову. Вот с кем можно
поделиться тревогой, вот кто разрешит сомнения!
Но в доме друга застал горе. Жена его встретила меня заплаканная и в
трауре. Страшную историю рассказала она. Последние недели Иван Георгиевич
жил в бесконечной тревоге, ожидая самого дурного. Арестовали двух его прямых
начальников, с которыми он и жена были дружны семьями. Захаров пугался
каждого шороха, стал замкнутым и раздражительным.
Однажды под утро раздался торопливый и настойчивый стук в дверь. Иван
Георгиевич привстал, но тут же, охнув, потерял сознание. Умер он от разрыва
сердца. А как оказалось, приходил всего-навсего дежурный по части со срочной
служебной телефонограммой...
Не помню, сколько часов бесцельно бродил я по городу. Очнулся, увидев,
что стою перед домом еще одного давнишнего товарища, с которым мы прослужили
в одном полку восемь лет.
С трудом поднимался на пятый этаж старого дома, опасаясь, что и здесь
застану слезы, страстно желая, чтобы мой друг оказался жив и здоров.
-- Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у
двери/Минуту спустя донесся приглушенный голос:
-- Кто там?
-- Свои! -- радостно крикнул я.
-- Кто свои?
-- Да это я, Старинов!
-- Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою. Залязгали замки. Один.
Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.
-- Входи, -- сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину.
Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо
его тут же вытянулось.
-- Ты?.. Ты откуда?
-- Из спецкомандировки.
-- А почему во всем заграничном?
-- Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.
-- Вот оно что!.. За границей?! Мы топтались в передней. Мне не
предлагали раздеться.
-- Я что -- не вовремя?
Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.
-- Ты извини, Илья... Но знаешь, время такое... Между прочим, недавно
арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не
состояли... Всегда генеральную линию партии признавали...
Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.
-- Ясно, -- сказал я. -- В оппозиции не состояли, никуда не ездили...
Извини!
Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука.
Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь.
Вышел на тротуар.
-- Илья! Подожди!
Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое,
несчастное лицо.
-- Илья! -- он судорожно схватил меня за руку. -- Не сердись! Пойми!..
Если бы ты приехал с Дальнего Востока... А то бог знает откуда... Ведь я
работаю с секретными документами... У меня во всех анкетах написано, что из
близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..
-- Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем.. -- Ты понимаешь?
-- Иди!..
S-942
К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле
кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку
к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в "Метрополе" шла
"Волга-Волга".
Погиб Иван Георгиевич Захаров.
Лучший друг не пустил меня к себе...
Надо мной сгущаются тучи
Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым.
Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным.
Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.
-- Вы достойны высокой награды, -- сказал маршал. -- Я считаю, товарищ
комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании.
Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности.
Выйдя из-за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:
-- Ждите назначения, товарищ Старинов!...
Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил
меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает,
даже благодарят за службу!
Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы
отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно,
не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний.
И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня
никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал.
Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре
арестовали Гендина.
Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка
легендарной бригады Котовского. Шинкаренко -- один из моих друзей по
партизанской школе в Киеве -- в числе первых в республике был удостоен
ордена Боевого Красного Знаме ни и награжден Почетным оружием. Оказалось, и
Шинкаренко взяли.
От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости -- известных мне
партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на
случай войны.
-- Костя -- честный человек. Ни с какими врагами народа он не был
связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова,
-- всхлипывая твердила жена Шинкаренко.
Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью
реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом
состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь
он скоропостижно скончался...
Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не
к Наркому обороны. Меня вызывали в НКВД.
В НКВД
Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в
тени.
-- Не волнуйтесь, -- слышу я. -- Мы вызвали вас в качестве свидетеля.
От вас требуется одно -- дать чистосердечные показания. Это в интересах
государства и в ваших собственных.
-- Но что я должен показывать?
-- Не догадываетесь?
-- Нет,
-- Хорошо. Мы вам поможем...
Я не помню точной последовательности допроса, "Мы" все время выпытывал,
где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли
встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром.
Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их
выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.
-- Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати
-- ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов
-- так называемые партизанские отряды?
5'131
Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу
из "свидетеля" превращусь в Обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал
преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил
бывших начальников.
Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных
нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического
государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских
армий".
Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не
испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным...
-- Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но
ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они
сотни миллионов или миллиарды рублей!
-- Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.
-- Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство,
стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично
готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между
границей и укрепрайонами... Я готовил партизан для борьбы с врагом.
Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины.
Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем
противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел
санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:
-- На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не
тронем. Но... возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам
написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и
прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение...
Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу
врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди,
все святое.
Я видел только один выход -- обратиться к Наркому обороны, рассказать о
своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений.
Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.
-- В чем дело? О чем вы хотели сообщить? Волнуясь, сбиваясь, рассказал
маршалу о своих переживаниях.
-- Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального
Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по
вашему указанию.
Нарком обороны смутился,
-- Вы не волнуйтесь...
Потом, помешкав, взял телефонную трубку:
Здравствуйте, Николай Иванович... Да вот... У меня сидит недавно
прибывший из Испании некий Стари-нов. Его допрашивали о выполнении заданий
Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия...
Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок.
Снова говорит Ворошилов:
-- Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким
человеком, мог и не знать сути дела.
Опять пауза. И опять отвечает маршал:
-- Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину.
Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры...
Начальник полигона
Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал
начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков.
Предстоящая встреча волновала.
С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя
совместная служба в 4-м Коро-стенском Краснознаменном железнодорожном полку.
Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные
войска после столь длительного перерыва? Вряд ли!
Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть
никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления
товарища Баринова.
-- Очень хорошо! -- широко улыбаясь, сказал Крюков. -- Блудный сын
вернулся'. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении.
Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без
тени улыбки сказал:
-- Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам
должность начальника военных сообщений округа.
На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко
мне:
-- Разрешите, товарищ комбриг'. Какой же из меня начальник военных
сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил
партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей
воле... Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.
-- Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! -- вмешался
Баринов. -- Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он
всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь -- начальник
военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не
хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров.
Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в
малодушии.
Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника
военных сообщений округа -- невероятное, головокружительное повышение. С
другой -- мне было абсолютно ясно -- не спра-РЛЮСЬ я с такой работой, не
отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для
подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!
-- О чем задумались? -- озабоченно спросил комбр