е  сочинения  о
загробной жизни, горячо рекомендуя лишь труд Дреленкура,  помещенный  теперь
под  одной  обложкой  с  "отчетом"  Дефо.  Надо  ли  говорить,   что   книга
благополучно разошлась. Вообще же попытки определить "разговоры  мертвых"  к
благому делу - разить, например, католиков и диссентеров, утверждая истинную
веру, - успеха не имели: тут жанр выказывал  сильнейшее  сопротивление.  Его
боевой,  не  приемлющий  ортодоксальности  дух  ценили  участники   газетных
баталий, разгоравшихся тогда по самым разным поводам: в атмосфере "последних
истин" можно было без обиняков высказаться о наболевшем, а заодно воздать по
заслугам оппоненту, выставив его пред очи адского судьи Миноса.
     Не преминул заглянуть в загробье и Дж. Свифт: в седьмой  главе  третьей
части "Путешествий Гулливера" (1726) он дал свой вариант Острова Блаженных -
островок Глаббдобдрибб (иначе - остров чародеев или волшебников). Под  пером
Свифта мениппея поворачивается гранями, казалось, уже потускневшими:  "Затем
я попросил, чтобы в одном из дворцовых залов собрался  римский  сенат,  а  в
другом - современный парламент. Первый  показался  мне  собранием  героев  и
полубогов, второй - сборищем разбойников, карманных  воришек,  грабителей  и
буянов". Мениппея Свифта - яркое звено в традиции  жанра,  и  оно  оказалось
ближайшим к Филдингу, когда он подключился к этой традиции.
     В "иной мир"  Филдинг  наведывался  и  раньше  -  в  "Авторском  фарсе"
(1730-1733),  в  газете  "Борец",   но   самой   удавшейся   попыткой   дать
"современного" Лукиана стало его "Путешествие в  загробный  мир  и  прочее".
Вслед за Лукианом Филдинг показал смерть суровым  разоблачителем,  срывающим
маски, обнажающим голую суть. У Лукиана дорога на Остров Блаженных пролегала
через моря.  У  Филдинга  путешествие  совершается  посуху  (поэтому  оно  -
journey, а не voyage): мы остаемся на острове, в Англии, и направляемся, так
сказать, в национальную преисподнюю. С постоялого двора на  Уорик-Лейн  (это
вблизи печально известного Ньюгета) отправляется  почтовая  карета  с  семью
пассажирами. Вообще карета  рассчитана  на  шестерых,  но,  лукаво  замечает
Филдинг, дамы по сему печальному случаю обошлись без кринолинов,  и  поэтому
втиснулся и герой-рассказчик. Точность в деталях -  сообщается,  кто  сделал
карету,  кто  возница,  какие  лошади,  а  еще  раньше   с   физиологической
осязаемостью изображалась эвакуация духа из мертвого  тела,  -  все  это  от
хорошо усвоенных уроков "фантастического  реализма"  Свифта  и  гипнотически
действующего бытовизма Дефо. Духи ведут вполне земные разговоры,  чувства  и
страхи путешественников еще здешние,  не  остывшие  от  жизни.  Но  тамошний
Рубикон (река Коцит) перевернет значение слов "здесь" и "там", и потребуется
внимание читателя: все, что будет происходить по ту сторону  Коцита,  станет
"здесь", а наша с вами жизнь будет - "там". Филдинг  этого  не  оговаривает,
справедливо полагая, что некоторая неразбериха (на каком мы  свете?)  только
прибавит интереса. Итак, и пассажиры, и завязывающиеся между ними отношения,
и все, что они видят вокруг, и как реагируют на это -  все  это  можно  себе
представить и понять. Мы скоро забываем,  что  они  духи,  чему  помогает  и
автор: сейчас он пишет "прелестный дух" (иначе говоря, дух прелестной  дамы)
- и тут же восхищается "прелестной дамой". Возникает та зыбкая граница между
реальным и призрачным, какая необходима для  аллегории.  А  "Путешествие"  -
аллегория жизни. Для современников Филдинга всякое путешествие  направлялось
провидением. Мы знаем, что даже "Робинзона Крузо" читали как аллегорию  -  и
это при том, что там, кажется, пересчитаны все  зерна  чудом  сохранившегося
ячменя и риса - основы будущего благосостояния героя, при  том,  что  политы
потом все "мелочи" островитянского быта, из которых даже  самая  малая  была
залогом  выживания,  при  том,  наконец,  что  такой  жизни  не  позавидуешь
(Робинзон называет свой остров "тюрьмой"), - при всем том  "Робинзон  Крузо"
читался как история всякого, любого. Тем более что на этом настаивал  автор.
С "Путешествием" Филдинга все проще:  читатель  заведомо  знал,  что  читает
аллегорию и что нужно думать и разгадывать загадки.
     Внезапность, с  какой  наши  духи  перестали  быть  живыми,  мешает  им
настроиться на серьезный лад, и Филдинг прибегает к своего рода  ретардации:
он притормаживает карету, показывая болезнь и смерть, как таковые, вне связи
со скандально-легкомысленными путешественниками. В описании Города  Болезней
он отразил свои впечатления от Ковент-Гардена с его тавернами,  борделями  и
кричаще одетыми девицами. Здесь процветают "модные" болезни, врачи же заняты
тем, что "проводят эксперименты  по  очищению  души  от  бессмертия".  Здесь
претерпевает танталовы муки скупец, перед которым все трепетали на земле,  а
теперь его могут угостить палкой -  мениппея  рекомендует  такое  обращение.
Сумрачно-великолепный,  как  пышные  официальные  похороны,  Дворец   Смерти
оказывается кладбищем грязной воинской славы, где правят  свой  бал  великие
головорезы.
     Переправой через реку Коцит  собственно  путешествие  в  загробный  мир
кончается. Обычаи и порядки загробья - вторая часть книги.
     Смысл загробного путешествия, как выясняется, состоит в том, что  духи,
недостойные блаженства, будут  возвращены  на  землю,  дабы  в  новой  жизни
искупить  прегрешения  прежней.  Редко  кому  это  удается  сразу   -   иные
путешествуют по нескольку раз. В каком качестве предстоит вторично  родиться
- решит жеребьевка у  Колеса  Фортуны.  Отведав  Чувствительного  напитка  и
Умственного декокта, дух готов в обратную дорогу. Но  дорог  -  две:  дорога
Величия и дорога  Добродетели  -  нужно  выбирать  свою.  И  странное  дело:
невыразимо привлекательная, ровная дорога  Добродетели  почти  пуста,  а  на
тернистой  и  ухабистой  дороге  Величия  не  протолкнуться  от  многолюдия.
Уточним, что здесь разумеется ложное величие - погоня за преходящей  славой,
коварной властью и  непрочным  богатством.  Читатель  знал  и  положительный
взгляд Филдинга на величие: в том же  трехтомнике  перепечатана  его  ранняя
поэма "О подлинном величии", каковое непременно включает добродетель.  Но  и
скромный удел просто добродетельного человека, ничуть не великого, заманчив,
как эта приветливая дорога. Иными словами: творить добро и жить  праведно  -
это и разумно и легко. А сколько мук претерпевают несчастные, устремляясь  к
миражам! Просветителю  Филдингу  такой  выбор  представляется  сознательным,
извращением ума и  воли.  Поэтому  у  него  не  было  ни  малейшего  желания
заглянуть в душу скупца Скареда, разобраться, почему тот скуп или, хотя  бы,
как ему живется с такой несчастной страстью: Скаред сознательно, злоумышлен-
но скуп, для такого не жаль никакой казни.
     Две дороги, то есть  распутье  -  это  древнейший  символ,  а  выбор  -
непременный мотив сатирико-назидательной  литературы  загробных  хождений  и
видений. Интересно сравнить Филдинга с близким ему по духу  и  в  хронологии
жанра Кеведо. В "Сновидениях" Кеведо есть "Сон о преисподней"  (1608),  и  в
этом сне - тоже две дороги:  узкая,  тернистая  тропа  -  и  ровная,  торная
дорога. Так вот, первая - это стезя добродетели, и по ней, вздыхая  и  охая,
ползут унылые личности. Зато по другой, ведущей  прямо  в  ад,  валят  толпы
народа и катят экипажи. У Кеведо спасение дается каторжным трудом - какая же
в нем радость? У Филдинга этот путь только что не усыпан  розами.  Подлинно,
надо быть безумцем, чтобы своротить на другую дорогу. Огромна разница  между
просветительским сознанием и сознанием кризисным, разуверившимся в человеке.
     Здесь же, у развилки (гл. V), происходит знаменательная сцена с будущим
монархом. Травимый  и  хулимый  толпой,  он  говорит  продолжительную  речь,
принятую восторженно (толпа переменчива в своих настроениях). Смысл его речи
сводится к тому, что свое высокое предназначение  король  видит  в  служении
общему благу. Нет сомнения, что Филдинг  вполне  разделяет  его  благородные
мысли. Столь же близкую к идеальной фигуру он выведет потом в "Томе Джонсе":
там это цыганский король. Но имел ли этот идеал почву под собой?  Разве  что
не земную, как в "Путешествии".  Да  и  тут  за  королем,  выбравшим  дорогу
Добродетели, побежал министр - с намерением образумить и вернуть  на  дорогу
Величия, и мы не узнаем, чем это кончилось. Есть в  "Путешествии"  еще  один
король (гл.  XVII):  он  неплохо  начал,  но  постепенно  придворные  партии
прибрали  его  к  рукам,  и  он  исподличался.  Похоже,  что  из  персонажей
"Путешествия"  "добродетельный  король"  менее   всех   обоснован   даже   в
сказочно-аллегорическом плане.
     И наверное, исключая его одного, духи-путешественники  и  некоторые  из
встреченных  по  пути  и  особенно  у  врат  Элизиума  могли  иметь   земных
прототипов. Первых читателей "Путешествия" этот вопрос наверняка занимал.  К
лорду Скареду дана сноска: "...в  панегирических  пассажах  этого  сочинения
всегда разумеется некое определенное лицо, в сатирических же ничего  личного
нет". Рассказчик явно лукавит: "панегирических пассажей" в этом от начала до
конца  сатирическом  сочинении  всего   два-три.   Филдинг   просто-напросто
интригует нас. Но некоторых действующих лиц читатель,  несомненно,  узнавал.
Да и как не узнать в  "комичном  субъекте",  суетящемся  у  Колеса  Фортуны,
драматурга и актера  Колли  Сиббера,  многострадальную  жертву  сатирических
нападок Филдинга? И все же наличие реальных прототипов не главное в  сатире:
пройдет время -  они  забудутся.  Важнее  задаться  другим  вопросом:  зачем
написано это произведение? Какие мысли волновали автора? И кому  он  доверил
высказать их?
     Здраво рассуждая, он должен был доверить их  рассказчику,  умершему  от
"душевной лихорадки". О  нем  известно  мало.  Скорее  всего,  он  из  числа
"чердачных  поэтов",  что  перебивались  случайными  работами  и  кончали  в
безвестности. Ничто не мешало Филдингу скрыться за этой "маской" - и потому,
что самоуничижительные характеристики в традициях мениппеи,  и  потому,  что
кто-кто, а Филдинг знал цену куску хлеба на  Граб-стрит.  У  рассказчика,  в
свою очередь, своя "маска": он - "зритель", он добросовестно описывает  все,
что видит, воздерживаясь, как правило, от комментариев (в этом  его  отличие
от "цензора нравов" в эссеистике Стиля и Аддисона, как и в эссеистике самого
Филдинга). Это  вполне  закономерно:  поза  судьи  неуместна  в  присутствии
Миноса. Поскольку внешне рассказчик ничем себя  не  проявил,  послушаем  его
отчет адскому судье: "Я признался, что в молодые годы отдал щедрую дань вину
и женщинам, но ни единой живой душе не учинил  вреда  и  от  добрых  дел  не
бегал, и пусть в том мало добродетели, но никому  не  отказывался  помочь  и
дорожил  друзьями".  В  этих  словах  обычно  видят  признание  Филдинга   в
собственных молодых прегрешениях. Может,  и  так,  но  важнее,  что  похожие
признания делались и прежде и позже. Вот, например,  в  фарсе  "Совратители,
или Разоблаченный иезуит" (1732) старый  греховодник  говорит:  "...какие  у
меня грехи - разве те, что у всякого честного человека. Правда,  в  двадцать
пять лет я питал слабость к прекрасному полу, а в сорок не мог устоять перед
бутылкой, зато я всегда делал  столько  добра  людям,  сколько  мог,  а  это
главное". И много лет спустя, в "Томе Джонсе", в защиту  нагрешившего  героя
будут сказаны такие слова: "...это  недостатки  юношеской  несдержанности...
они в  нем  щедро  искупаются  благороднейшим,  отзывчивым  и  полным  любви
сердцем". Замечено, что некоторые мысли сопровождали Филдинга на  протяжении
всей его жизни - он постоянно возвращался к ним, словно испытывая их в новых
обстоятельствах,  примеряя  на  новых  героев,  и  не  сказать,  чтобы   они
оставались   неизменными.   Здесь,   например,   высказывая    суждение    о
добродетельном человеке, Филдинг обнаруживает весьма широкий взгляд на вещи:
человеку с "добрым сердцем" позволительно заблуждаться. Однако в  социальных
трактатах конца 1740-х годов  и  в  "Дневнике"  его  взгляды  посуровеют,  и
"золотое сердце" вкупе с сомнительной моралью (полковник Джеймс в  "Амелии",
1751) заслужит у него лишь ироническое отношение. А пока его оптимизм питает
вера в то, что доброжелательство, открытость и, главное, добрые дела  делают
человека добродетельным.
     Я не случайно выделил добрые дела, поскольку они-то и спасли еще одного
паломника, поджидающего у врат, в котором при  желании  также  можно  видеть
alter ego Филдинга. Это драматург, самонадеянно уповающий на свои сочинения,
которые-де "принесли немалую  пользу,  славя  добродетель  и  карая  порок".
Вспомним, что за плечами автора "Путешествия" десятилетие активной работы  в
драматургии, действенную силу которой удостоверил сам парламент, введя закон
о театральной цензуре, и Филдинг мог без ложной скромности напомнить о своих
заслугах. Однако доступ в Элизиум драматург получает за то,  что  в  трудную
минуту выручил друга. Не слышим ли мы здесь нотку разочарования в тех  самых
заслугах, которыми не грех и погордиться? Мог ли  Филдинг  вместе  со  своим
героем всерьез рассчитывать  на  исправительную  силу  писательского  слова?
Взять хоть пресловутый закон о театральной цензуре:  против  него  в  палате
лордов Ф. Честерфилд сказал одну из лучших своих речей - и что же? Закон все
равно прошел. Так не  впору  ли  усомниться  в  пользе  сочинений,  славящих
добродетель? Много ли преуспели в исправлении нравов Стиль и  Аддисон?  Ведь
Филдинг бил по тем же мишеням, что и они - за тридцать лет  до  него.  Между
тем добродетельный поступок, доброе дело, конечно, весомее самых  правильных
слов. И не отмени Минос свое первоначальное решение: первый же,  кому  пошли
на пользу сочинения нашего драматурга, проведет его с  собой  в  Элизиум,  -
может, пришлось бы ему  вечность  томиться  у  этих  врат.  Однажды  похожая
ситуация имела место, и Филдинг, превосходно знавший древнюю литературу, мог
вспомнить из Плутарховой биографии  стратега  Никия  (XXIX):  когда  афиняне
попали в плен к сицилийцам, их спасало от смерти знание хотя  бы  нескольких
строк из трагедии Еврипида. Интересно, на какие мысли могла бы  навести  его
такая параллель? Во всяком случае, было бы о чем поговорить с Еврипидом.
     Но потолковать с  ним  не  удастся:  Еврипида  нет  среди  литераторов,
табором  ходящих  по  Элизиуму.  Зато  есть  Шекспир.  При   его   появлении
иронический тон, выдержанный в продолжение всего путешествия,  сменяется  на
благоговейно-почтительный. Это очень дорогое имя. Наряду с Природой, которую
Филдинг поминает на каждом шагу, Шекспир  его  постоянный  -  и  куда  более
конкретный - творческий стимул.  Известна  его  последовательная  борьба  за
подлинного Шекспира - против сценических переделок и изданий, приготовленных
руками редакторов-"педантов". Здесь эти  смехотворные  покушения  на  поэзию
высмеивает сам Шекспир.
     Встречей с Юлианом Отступником открывается третья часть  "Путешествия",
самая большая -  семнадцать  глав.  Девятнадцать  раз  горемычный  император
перевоплощается на наших глазах (да еще о трех воплощениях не рассказано), а
завершает   сатиру   "вставная   новелла"   об   Анне   Болейн.   Юлиан    -
клятвопреступник, его душе было суждено мыкаться по свету тысячу лет. В этот
срок и совершаются все его превращения: он начал рабом  в  конце  IV  в.,  а
кончил учителем танцев в середине XIV в.
     Переводчик  "Путешествия"  сталкивается  с  трудностями,   всякий   раз
по-разному понимая слово "character", которым  пестрит  этот  текст:  это  и
совокупность душевных качеств ("характер"), и отдельное качество  ("черта"),
и общественное положение героя ("роль", "персонаж"), и внешний  облик.  Если
включиться  в  игру  и  помнить,  что   Юлиан,   претерпевая   длинный   ряд
перевоплощений, выступает в  разных  ролях,  то  нужно  признать,  что  этот
император - характерный актер (среди императоров, мы знаем, были и  актеры):
в его обширном репертуаре немало выразительных ролей, да и маловыразительные
персонажи уж какой-нибудь характерной чертой отмечены. И  сыграны  эти  роли
по-разному: в одной исполнитель убедителен, в  другой  -  меньше,  а  третью
вовсе скомкал. Как всякий актер, Юлиан не знает,  кого  он  будет  играть  в
очередной раз: как все, он тянет жребий и объявляется всегда  в  неожиданном
качестве.  Всего  три   роли   отвечают   его   амплуа:   генерал,   король,
государственный муж. Что можно сказать в пользу такой "театрализации" земных
мытарств  провинившегося  императора?  Прежде  всего:  почему  Юлиан?  Я  не
сомневаюсь в том, что вслед за А. Шефтсбери (и  предвосхищая,  например,  А.
Герцена) Филдинг видел в Юлиане просвещенного монарха и трагического  героя.
Однако такому Юлиану нечего делать в его загробной пикареске, и он  является
нам в плутовских  масках,  поскольку  в  расхожем  представлении  Юлиан  был
лицемер и притворщик, в одночасье  перешедший  в  язычество.  Одним  словом,
лицедей. А лицедейством был пронизан "век": именно в  это  время  отмечается
чрезвычайное  оживление  метафоры   "Жизнь   -   это   Театр"   ("Весь   мир
лицедействует").  Всю  первую  половину  века  моралисты  тревожно  отмечали
растущую моду на маскарады. Напомню, что первой  публикацией  Филдинга  была
поэма "Маскарад" (1728), а первой поставленной пьесой - "Любовь под  разными
масками". Тема маскарада возникает позже в романах "Том Джонс"  и  "Амелия".
Всюду были маски. Романы и поэмы выходили анонимно (это маска!), на титуле в
лучшем случае выставлялась фамилия издателя. Фигура подставного  издателя  -
обычная черта тогдашнего романа. Или памфлеты и выступления в  периодических
изданиях, публицистика - там сплошь псевдонимы. Несколько псевдонимов было и
у Филдинга. Лицемерие (то есть лицедейство по убеждению) вещало с  церковных
кафедр, и то же в политике: отменным актером  был  Уолпол,  умевший  увлечь,
зажечь, заговорить  палату  -  и  провести  нужный  билль.  Тасовка  мест  и
должностей, производимая им что это, как не перераспределение  "ролей"?  Все
было  так  непрочно!  Судьба  самого  Филдинга   свидетельствует   об   этом
красноречиво: после десяти лет  в  "роли"  драматурга  жизнь  его,  с  какой
стороны ни посмотреть, была неустроенной. Еще одна  метафора  была  тогда  в
большом ходу: "Жизнь - игра судьбы". Игра  судьбы  и  театр  -  это  близко.
Собственную эпитафию Дж. Гея "Все в свете есть игра, жизнь  самая  ничто..."
(пер. H. M. Карамзина) можно понимать и так, и так. Капризный нрав  Фортуны,
вздорно раздающей счастливые и несчастливые билеты, был всем  известен.  Как
раньше маскарад, так здесь лотерея стала знамением всевластия  этой  "царицы
всего суетного" (Шефтсбери). Мода на лотереи и распространение азартных  игр
также приобрели характер национального заболевания. О  превратностях  судьбы
не  давали  забыть  события   не   столь   давнего   прошлого   (Республика,
Реставрация), регулярно  освежаемые  в  памяти  Стюартами,  приходившими  из
Франции. Совсем свежим в памяти был крах Кампании Южных морей в 1720 г.,  от
которого иные из пострадавших не могли  оправиться  еще  и  в  1730-е  годы.
Превратности судьбы ("и прочее" из полного  названия  "Путешествия")  -  это
ведь о Юлиане, о каждой его роли - и о всех вместе.
     Возможен и другой взгляд на "Путешествие". Каждая глава, рассказывающая
об очередном воплощении новоявленного Агасфера,  это  "характер",  но  не  в
классической форме, каким он дан у Теофраста и какие писались в  XVII  в.  и
еще XVIII в. (например, Честерфилдом): он приноровлен к вкусам  современного
читателя  и  дан  в  форме  популярных  повествовательных  жанров  (язык  не
поворачивается сказать: "роман", но именно это имеется  в  виду).  Тогдашние
авантюрные, криминальные, галантные романы, как заимствованные с континента,