и были новаторами, но  пальма
первенства заслуженно  принадлежит  Филдингу,  потому  что  он  единственный
осознал необходимость теории романа  и  сделал  первые  подступы  к  ней  во
вступительных главах к "Джозефу Эндрусу". К своим  размышлениям  он  привлек
классическую выучку, эстетический  инструментарий,  развитый  художественный
вкус. И конечно, яркий темперамент полемиста.
     Позднейшие   исследователи   найдут   его    теоретические    положения
недостаточными. Путано, скажут они, говорится о "комическом романе" - почему
он комический, если в нем не одно "смешное", но есть и "все самое  высокое",
что  составляет  принадлежность  "серьезного  романа"?  Ученые,  похоже,  не
учитывают, что,  оперируя  классицистической  терминологией  (другой  в  его
распоряжении не было), Филдинг разумел под "комическим" сугубо человеческое,
земное, обыденное, то есть, скажем мы сегодня,  ратовал  за  демократическое
содержание  искусства,  о  чем  сообщил  языком   привычной   ему   поэтики:
"...комический  роман...  выводит  особ  низших  званий  и,   следовательно,
описывает более низменные нравы".  Находили  неубедительными  и  рассуждения
Филдинга об "истории" и "поэзии", когда, следуя логике  Аристотеля  ("поэзия
философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история - о
единичном"), он ставил "историю" Дон Кихота (здесь синоним "биографии") выше
"Истории" испанца Марианы. У Филдинга простая и верная мысль: художественная
типизация скажет  о  человеке  больше,  чем  абсолютный  исторический  факт,
поглощающий  человека.  Филдинг  безусловно  рассуждал  как  реалист,  давая
типическую  характеристику  миссис  Тау-Вауз:  "...если  когда-либо  крайняя
буйность нрава, жадность и бесчувствие к человеческому  горю,  приправленные
некоторой долей лицемерия, соединялось в женском  облике,  -  этой  женщиной
была   миссис   Тау-Вауз".   Вообще   же    к    истории    Филдинг    питал
настороженно-недоверчивое чувство, его творческие помыслы лежали  всецело  в
современности.
     Выискивая недостатки  в  теоретических  соображениях  Филдинга,  ученые
педанты забывают (может быть, умышленно), что перед ними не профессиональный
эстетик, а  писатель,  который  к  своим  заключениям  идет  от  собственной
практики. Реалистический роман Филдинга не мог не быть комическим, поскольку
комическим по преимуществу было его дарование. У Филдинга был  пародический,
пересмешнический склад ума (он  подлинно  сын  своего  века)  -  отсюда  его
тяготение к откровенному бурлеску, и не только в  драматургии,  где  он,  по
собственному  признанию,  "стяжал...  некоторый  успех",  но  и   в   прозе.
Образцовой пародиейбурлеском  была  его  "Шамела",  где  пародирование  было
выдержано на всех уровнях (жанр, стиль, сюжетные коллизии и мотивы поведения
и т. д.).
     В происхождении романа "Джозеф Эндрус" обычно видят литературный казус:
начавшись как пародия на "Памелу", он с появлением  пастора  Адамса  перерос
первоначальный замысел и стал "комическим романом". Эта точка зрения требует
уточнений. Я бы не стал преувеличивать пародийных намерений Филдинга в связи
с романом Ричардсона, тем более что Филдинг на титуле книги так объявил свое
творческое намерение: "Написано в подражание манере Сервантеса,  автора  Дон
Кихота". "Дон Кихот" - тот действительно начинался как пародия на  рыцарские
романы, но после второго выезда героя он перерос пародийный замысел  и  стал
автономным эпическим произведением,  имея  в  качестве  первоисточника  саму
деятельную жизнь. У Сервантеса, таким  образом,  две  "манеры"  -  какой  же
подражал Филдинг? Очевидно, не пародической, поскольку в этом искусстве  ему
не было нужды подражать кому бы то ни  было.  Филдинг  "подражал"  (все-таки
правильнее  закавычить  это  слово  -  хотя  бы  из  цитатных   соображений)
Сервантесу-эпику, заимствуя у него даже  аргументы  в  пользу  правомочности
жанра: "...произведения эпические с таким же успехом можно писать  в  прозе,
как и в стихах" (Сервантес),  "эпос...  возможен  и  в  стихах  и  в  прозе"
(Филдинг). И если Сервантес с законной гордостью говорил: "Для  меня  одного
родился Дон Кихот, как и я - для него", то так же ясно осознавал новаторское
значение своего предприятия и Филдинг: "...литература того рода,  в  котором
до сей поры никто еще, насколько я помню, не пытался писать на нашем языке".
     Скажем сразу: на эпический простор роман "Джозеф Эндрус"  вывел  пастор
Адамс, бредущий в Лондон искать издателя для своих проповедей. Чего мы могли
ожидать от  Джозефа,  озабоченного  сохранением  своего  целомудрия?  Только
героического поведения в альковных сценах. А пастор  вывел  нас  на  дорогу,
кишащую людьми, которые делают нужную в жизни работу:  обирают  постояльцев,
остаются без гроша за душой, грабят кареты,  помогают  страждущему,  обижают
безответного - разнообразно живет дорога! Роман оставляет впечатление шумной
многолюдности, хотя действующих лиц в нем гораздо  меньше,  чем  в  "Памеле"
(соответственно 81 и 134), не говоря  уж  о  "Дон  Кихоте"  (669).  Адамс  -
главный герой романа, и  конечно  несправедливо,  что  для  краткости  роман
традиционно называют  другим  именем.  Джозеф  -  пассивный  герой,  события
происходят с ним, а пастор - творит события, подталкивает  их.  Он  неспешно
заходит на постоялый двор, проходит на кухню,  закуривает  трубочку  -  и  с
нарастающей быстротой начинают совершаться события.  Часто  они  комического
свойства - пастор рассеян и забывчив, еще чаще  -  трагикомического,  потому
что  пастор  не  умеет  кривить  душой  и  насмерть  стоит   за   истину   и
справедливость. В отличие от Дон Кихота, Адамс не беззащитен в мире  дикости
и произвола, больше того - он торжествует над ними. Последнее  слово  всегда
за Адамсом и в перепалках  с  "коллегами"  Барнабасом  и  Траллибером,  и  в
опасных прениях с невеждой-судьей, и в гневном увещевании злобных подхалимов
загулявшего сквайра. На крайний случай остаются самые  сильные  аргументы  -
пара кулаков и суковатая палка.
     Душевная чистота героя побуждает его в каждом встречном  видеть  такого
же доброго христианина, каков он сам, - это заветная мысль Филдинга:  добрым
быть легче, чем дурным. Но не в словах сила Адамса - он  поборник  активного
пособничества,  фанатик  добрых  дел.  От  него  ведет  свое  начало   линия
"филантропов" в английском романе.
     Человек большой учености и бескомпромиссных убеждений, он вносит во все
свои беседы высокий интеллектуальный  и  нравственный  накал,  хотя  бы  ему
внимали невежды и проходимцы, а это, в  свою  очередь,  открывает  в  романе
идеологические горизонты, за которыми брезжит истина. Со страниц книги Адамс
встает как живой. Джозеф и Фанни удостоились развернутых портретов, но вы не
вспомните их черт -  да,  молодые,  красивые,  Фанни,  кажется,  шатенка,  у
Джозефа родинка на груди (по ней его узнают родители). Зато Адамса мы видим:
он в потрепанной рясе, с трубочкой,  с  рукописным  Эсхилом  под  мышкой.  В
минуты восторга он прищелкивает пальцами, из озорства бежит  перед  каретой.
Он высокий: когда он сидит на лошади, его ноги почти  достают  до  земли,  и
падает он с этого норовистого Росинанта, не причиняя себе увечий. А то,  что
Джозеф высокий, - мы верим автору на слово. Впрочем, нет оснований не верить
ему в чем бы то ни было: автор держится с читателем по-приятельски,  делится
своими намерениями, заручается поддержкой. Образ "друга-читателя" - огромная
победа Филдинга, неоценимо ее значение для судеб европейского романа.
     А что же  Джозеф  и  Фанни?  С  ними,  как  и  следовало  ожидать,  все
благополучно. Ведь единственным препятствием к неслыханному  счастью  вдвоем
был их юный возраст и житейская  неопытность.  Эти  беды  в  скором  времени
устраняются  сами  собой,  благодетельная  судьба  возвращает  им  настоящих
родителей (Джозеф стал  дворянином),  помогает  показавший  себя  с  хорошей
стороны мистер  Буби,  муж  Памелы.  Так  общими  усилиями  устраивается  их
счастье. Сказочно? Пожалуй, но ведь герои имели право на простое, никого  не
задевающее счастье, они доказали, что умеют постоять и побороться за него, -
и хорошо, что они его получили.
     Все, о чем шла речь до сих пор, - это начало Филдинга, и оно ошеломляет
грандиозностью заявленных обещаний. Ведь все еще впереди  -  годы  судейской
работы,  журнальная  публицистика,  социальные  трактаты  и  новые   великие
свершения - "Том Джонс" и "Амелия". А потом придет день,  когда  он  положит
пачку бумаги на шаткий от морской зыби стол и  нетвердо  выведет  на  первом
листе: "Дневник путешествия в Лиссабон".
     "Дневник путешествия в Лиссабон" писался на борту "Королевы Португалии"
в июле - августе 1754  г.  По  совету  врачей  тяжело  больной  Филдинг  был
вынужден  срочно  сменить  климат  -  он  едва  пережил  зиму  1753  г.  Ему
рекомендовали юг Франции, однако долгого сухопутного путешествия  он  бы  не
вынес. Португалия более или менее подходила, а плавание  все-таки  покойнее,
чем дорожная тряска и мытарства по гостиницам. К тому же все путешествие, по
мнению знающих людей, должно было занять недели три от силы.  Он  планировал
немного литературной работы - подготовить заметки о  недавно  опубликованных
эссе  Болинброка.  Как  известно,  его  морской  опыт  ограничивался   двумя
поездками в Голландию в молодые  годы.  Все  это  забылось,  и  он  вряд  ли
представлял, что его ожидает. Очень скоро перед  ним  встали  две  проблемы,
дотоле ему неведомые: как бороться  с  одиночеством  и  куда  девать  время.
Плывшие с ним родные и близкие, мучаясь морской болезнью, днями не  выходили
из кают, капитан был занят своим делом,  попутчики  (португальский  монах  и
подросток) в собеседники не годились (они не знали английского, он  не  знал
португальского) - ему не с  кем  было  перемолвиться  словом.  Кругом  вода,
впечатлений мало - о чем думать? О себе? Но  это,  по  большей  части,  были
невеселые мысли, от них хотелось отвлечься. Что  же  касается  времени,  то,
пожалуй, такого досуга Филдинг в своей жизни  никогда  не  имел.  Какие  три
недели! Они были в пути 50 дней, из которых действительно плыли  в  Лиссабон
12 дней - все остальное время капризный Эол крутил их  вдоль  юго-восточного
побережья Англии. Ничего другого не оставалось, как сесть за дневник.  Когда
выяснилось, что даже при скудости впечатлений ему  есть  о  чем  писать,  он
решил по окончании опубликовать его, о чем в письме известил брата Джона.  В
Лиссабоне он дописал "Предисловие" и "Введение".
     После смерти Филдинга 18 октября 1754 г.  Джон  Филдинг  отредактировал
текст "Дневника", написал "Посвящение публике", и в феврале  1755  г.  книга
вышла в свет. Джон Филдинг прошелся по тексту жесткой рукой. Он  не  мог  не
посчитаться с тем, что, кроме  главного  героя  путешествия,  все  остальные
продолжали здравствовать, и  потому  смягчил  характеристики  капитана,  его
племянника, фермерской четь! Фрэнсис, у которых путники остановились в Райде
(он даже изменил  их  фамилию  на  Хамфриз).  Первоначальный  же  текст  был
опубликован в 1762 г.  в  первом  Собрании  сочинений  Филдинга.  И  все  же
каноническим  стало  первое  издание,   правленное   Джоном   Филдингом,   с
восстановлением некоторых мест из первоначального текста, с исправлениями  и
дополнениями на его основе.
     "Дневник путешествия в Лиссабон" совершенно справедливо относят к жанру
путешествий, получившему необычайно  широкое  распространение  в  XVIII  в.,
когда путевые записки стали бытовой нормой и редкий проезжающий не  вел  их.
Основной признак жанра здесь налицо: в известный  промежуток  времени  герой
перемещается из одного географического пункта  в  другой.  Но,  как  мы  уже
выяснили, это путешествие было не из обычных, и думается,  что  акцент  надо
ставить  на  слове  "дневник".  Ведь  не  потому  здесь   столько   личного,
субъективного, что наш путешественник, предвосхищая Л.  Стерна,  сознательно
жертвует реальностью ради "диалектики души". В этом  путешествии  реальности
маловато, и автор по необходимости предается размышлениям, причем - и это  в
самом деле похоже на Стерна - их характер и сила порой таковы, что трудно их
связать с первоначальным толчком. Когда же есть что наблюдать, то реальность
торжествует в полной мере. Литературные пейзажи в романах Филдинга,  хоть  и
немногочисленные,  отличаются  панорамностью,  размахом  -  и   одновременно
пунктуальностью в деталях.  Он,  например,  любил  все  точно  разместить  в
пространстве - сколько миль, сколько  времени  займет  переход  и  т.  п.  И
посмотрите, с каким дотошливым интересом рисует  он  окрестности  Райда  или
редкое зрелище заката солнца и восхода луны. "Дневник" замечателен уже  тем,
что мы впервые видим Филдинга не в "образе автора", но собственной персоной.
Мемуарной литературы о нем практически нет - одни легенды и анекдоты,  писем
тоже почти не осталось. "Дневник" - единственный биографический документ,  и
открытость  автора,  его  исповедальная  откровенность  позволяют   уверенно
отнести его к литературе "человеческого документа".  Филдинг  не  был  столь
наивным, чтобы предполагать друга в  каждом  своем  читателе,  и,  например,
заведя разговор о своих материальных трудностях, даже затянул  его,  кого-то
переубеждая,  опровергая  чьи-то   кривотолки   и   опасно   щеголяя   своим
практицизмом.
     Он безусловно знал отчаянность своего положения: и тягостное прощание с
детьми в Фордхуке, и нет-нет вырывающиеся признания, и  визиты  хирургов  на
борт  корабля,  дающие  лишь   временное   облегчение,   -   все   об   этом
свидетельствует. По стерновской классификации  путешественников,  Филдинг  -
"путешественник поневоле" (телесные немощи). И однако - сколько  мужества  в
этой книге! Словно отчитавшись в своих недугах в самом начале, он  все  реже
поминает их потом. Тема болезни чаще выступает как  досадная  проблема,  как
вынужденность обременять других. О самочувствии почти ни слова.  Собственная
малоподвижность,  бестолковое  снование  корабля,  оторванность  от   берега
необыкновенно обостряют, поднимают в значении простые, обычно  мало  ценимые
радости жизни. Филдинг и раньше не был  аскетом,  но  с  каким  же  завидным
восторгом вкушается здесь, в своем кругу, барашек, или олений бок, или  рыба
солнечник! Не только светлые стороны "простого"  существования  приоткрылись
ему. Он впервые оказался в роли зависимого человека (ведь  его  общественное
положение было немалым): им помыкает капитан,  ему  хамят  таможенники  (что
англичане, что португальцы), его заочно "ставит на место" командир  военного
судна. На страницах "Дневника" появляются  и  уже  не  уходят  с  них  слова
"тиран", "паша". Характерно, что эти, в  конечном  счете,  мелочи  неизменно
повышают уровень его размышлений ("некоторые соображения, требующие внимания
наших законодателей").  Иные  страницы  как  бы  содержат  наброски  будущих
трактатов, и даже можно предположить,  как  они  могли  бы  называться:  "Об
искоренении бродяжничества путем обязательного труда  при  твердой  цене  на
него", "О дисциплине на флоте и необходимости иметь моряков в Парламенте", и
т. п.
     Самое же яркое впечатление, какое  производит  "Дневник",  определяется
тем, что его ведет писатель. Быстро  освоившись,  Филдинг  в  своей  обычной
манере начинает подтрунивать над жанром: "Я едва ли упомянул бы поимку  этой
акулы, как ни  уместна  она  была  бы  для  правил  и  практики  в  описании
путешествий, если бы и т. д.". Под его пером обретают новую жизнь и  капитан
с  ухватками  сквайра  Вестерна  (кстати  сказать,  первый   моряк   в   его
творчестве), и его племянник - "сухопутный капитан", чрезвычайно смахивающий
на прапорщика Норсертона (Вестерн и Норсертон - это  из  "Тома  Джонса"),  и
чета Хамфризов смотрится  близкими  родственниками  Тау-Ваузов  из  "Джозефа
Эндруса".  Даже  Горный  Отшельник  из  того  же  "Тома  Джонса"  вроде   бы
объявляется здесь: на самой вершине Лиссабонского утеса стоит  хижина,  а  в
ней живет какой-то отшельный англичанин. Кажется, не хватает только  пастора
Адамса, но как раз этот герой тут не может  появиться.  Ведь  и  в  "Джозефе
Эндрусе"  и  в   "Томе   Джонсе"   он,   подобно   вольтеровскому   Кандиду,
свидетельствовал, что мир устроен - в конечном счете! - хорошо и  правильно.
"Дневник" не подводит к такой уверенности - и, уж конечно,  не  оставляет  с
ней. Он скорее учит  мужественно,  с  философской  выдержанностью  встречать
удары судьбы - и малые, и самые  страшные.  "Мужественный  англичанин  Гарри
Филдинг" - эти слова сказал У. Теккерей, прочтя предсмертную книгу  великого
английского писателя.



        Генри Фильдинг.
        Современный словарь


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Ю. Кагарлицкого
     Генри Фильдинг. Избранные произведения в двух томах. Т. 1. М., ГИХЛ, 1954
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                           - Nanum cujusdam Atlanta vocamus:
                           AEthiopem Cygnum: parvatn extortamque puellam,
                           Europen. Canibus pi gris Scabieque vetusta
                           Loevibus, et sicoe  lambentibus ora lucernoe
                           Namen erit Pardus, Tigris, Leo; si quid adhuc est
                           Quod fremat in Terris violentius {*}.

                                                            Jav., Sat., VIII

                           {* Правда, и карлика мы иногда называем Атлантом,
                           Лебедем негра зовем, хромую девчонку - Европой;
                           А у ленивых собак, с плешинами, вовсе паршивых,
                           Лижущих край фонаря, в котором нет уже масла,
                           Кличка бывает и Барс, и Тигр, и Лев, и еще там,
                           Кто погромче рычит на зверей.

                                       Ювенал*. Сатиры, VIII [стихи 32-37].}

     В каждом языке, говорил Локк, нетрудно обнаружить ряд слов, которые  ни
в первоначальном своем смысле, ни в общепринятом  не  выражают  какой-нибудь
определенной и ясной  идеи  *.  В  качестве  примера  Локк  приводит  слова:
"мудрость", "слава", "обходительность". "Они на устах у каждого,  -  говорит
он, - но из великого множества людей, употребляющих эти слова, любой  станет
в тупик и не найдется, что  ответить,  если  его  попросят  растолковать  их
значение; это ясно доказывает, что, хотя затверженные звуки привычно слетают
с  уст  говорящего,  он  сам  не  представляет  себе,  какой  смысл  в   них
вкладывает".
     Помимо названных великим философом причин неверного употребления  слов,
существует еще одна, им упущенная, которая,  однако,  немало  усугубила  это
огромное зло. Заключается она в том, что  богословы  и  моралисты  присвоили
себе право совершать насилие над некоторыми словами, дабы подчинить их своим
собственным измышлениям, и употребляют их в  смысле,  прямо  противоположном
тому, который закрепил за ними обычай - этот,  согласно  Горацию,  верховный
властелин и законодатель всех видов речи *.
     Но, возможно, подобная погрешность заслуживает снисхождения (я  склонен
относиться  снисходительно  к  такого  рода  авторам).   Может   быть,   она
проистекает не  из  какого-либо  намеренного  пренебрежения  обычаем,  а  из
полного  с  ним   незнакомства,   неизбежно   порождаемого   пребыванием   в
университете; в последнем же обстоятельстве всякий признается не краснея.
     Но,  в  чем  бы  ни  крылась   причина   неверного   словоупотребления,
последствия его остаются весьма печальными. Пока автор и публика  по-разному
понимают одно и то же слово, им довольно трудно уразуметь друг друга;  может
быть, именно это отвратило столь многих леди и  джентльменов  от  сочинений,
тракт