ли, богатства Тыми почти  призрачны.  Ссыльному,  населению
она дает до обидного мало. По крайней мере тымовский поселенец живет так  же
впроголодь, как и александровский.
   Долина реки Тыми, по  описанию  Полякова,  усеяна  озерами,  старицами,
оврагами,  ямами:  на  ней  нет   ровных   гладких   пространств,   заросших
питательными кормовыми травами, нет поемных заливных лугов и только  изредка
попадаются луговины с осокой:  это  -  заросшие  травой  озера.  По  склонам
гористого берега растет густой хвойный лес, на отлогом берегу - береза, ива,
ильма, осина и целые рощи  из  тополя.  Тополь  очень  высок;  у  берега  он
подмывается, падает в воду и образует карчи и запруды. Из кустарников  здесь
черемуха, ивняк, шиповник, боярышник... Комаров тьма. 1  августа  утром  был
иней.
   Чем ближе к  морю,  тем  растительность  беднее.  Мало-помалу  исчезает
тополь, ива  обращается  в  кустарник,  в  общей  картине,  уже  преобладает
песчаный или торфяной берег с голубикой, морошкой и мохом.  Постепенно  река
расширяется  до  75-100  саж.,  кругом  уже  тундра,   берега   низменны   и
болотисты... С моря подуло холодком.
   Тымь впадает в Ныйский залив, или  Тро,  -  маленькая  водная  пустыня,
служащая преддверием в Охотское море или, что  все  равно,  в  Тихий  океан.
Первая ночь, которую Поляков провел на  берегу  этого  залива,  была  ясная,
прохладная, и на небе сияла небольшая комета с раздвоенным хвостом.  Поляков
не пишет,  какие  мысли  наполняли  его,  пока  он  любовался  на  комету  и
прислушивался к ночным звукам. Сон "превозмог" его.  На  другой  день  утром
судьба наградила его неожиданным зрелищем: в устье у входа  в  залив  стояло
темное судно с белыми бортами, с прекрасною  оснасткой  и  рубкой;  на  носу
сидел живой привязанный орел {4}.
   Берег залива произвел на Полякова унылое впечатление; он  называет  его
типичным характерным образчиком  ландшафта  полярных  стран.  Растительность
скудная, корявая. От моря залив  отделяется  узкою  длинною  песчаною  косой
дюнного происхождения, а  за  этою  косой  беспредельно,  на  тысячи  верст,
раскинулось угрюмое злое море. Когда с  мальчика,  начитавшегося  Майн-Рида,
падает ночью одеяло, он зябнет, и тогда ему снится именно такое море. Это  -
кошмар. Поверхность свинцовая, над нею "тяготеет однообразное  серое  небо".
Суровые волны бьются о пустынный берег, на котором нет деревьев, они  ревут,
и редко-редко черным пятном промелькнет в них кит или тюлень {5}.
   В настоящее время, чтобы попасть  в  Тымовский  округ,  нет  надобности
переваливать через Пилингу по крутизнам и  ухабам.  Я  уже  говорил,  что  в
Тымовский округ из Александровска ездят  теперь  через  Арковскую  долину  и
меняют лошадей в Арковском Станке. Дороги здесь превосходные, и лошади ездят
быстро. В 16 верстах от Арковского Станка находится первое по тракту селение
Тымовского округа, с названием точно в восточной сказке -  Верхний  Армудан.
Оно основано в 1884 г. и состоит из двух частей,  которые  расположились  по
склону горы около речки Армудан, притока Тыми. Жителей здесь 178: 123  м.  и
55 ж. Хозяев 75 и при них совладельцев 28.  Поселенец  Васильев  имеет  даже
двух совладельцев. В  сравнении  с  Александровским  округом  в  большинстве
селений Тымовского,  как  увидит  читатель,  очень  много  совладельцев  или
половинщиков, мало женщин и очень мало законных семей. В Верхнем Армудане из
42 семей только 9 законные. Жен свободного состояния, пришедших за  мужьями,
только 3, то есть столько же, как в Красном Яре или  Бутакове,  существующих
не больше года. Этот недостаток женщин и семей в селениях Тымовского округа,
часто поразительный, не соответствующий  общему  числу  женщин  и  семей  на
Сахалине, объясняется не какими-либо местными или экономическими  условиями,
а тем, что все вновь  прибывающие  партии  сортируются  в  Александровске  и
местные чиновники, по пословице "своя рубашка  ближе  к  телу",  задерживают
большинство женщин для своего округа,  и  притом  "лучшеньких  себе,  а  что
похуже, то нам", как говорили тымовские чиновники.
   Избы в В. Армудане крыты  соломой  или  корьем,  в  некоторых  окна  не
вставлены или наглухо забиты. Бедность  воистину  вопиющая.  20  человек  не
живут дома, ушли на заработки. Разработанной земли на всех 75  хозяев  и  28
совладельцев приходится только 60 дес.; посеяно  зерна  183  пуда,  то  есть
меньше, чем по 2 пуда па хозяйство. Да едва ли можно рассчитывать  здесь  на
хлебопашество, сколько бы ни сеяли. Селение лежит высоко над уровнем моря  и
не защищено от северных ветров; снег тает здесь на две  недели  позже,  чем,
например, в соседнем селении Мало-Тымове. Ловить рыбу летом ходят  за  20-25
верст к реке Тыми, а охота на пушного зверя имеет характер забавы и так мало
дает в экономии поселенца, что о ней даже говорить не стоит.
   Хозяев и домочадцев  я  заставал  дома;  все  ничего  не  делали,  хотя
никакого праздника не было, и, казалось бы, в горячую августовскую пору все,
от мала до велика, могли бы найти себе работу в поле или на  Тыми,  где  уже
шла периодическая рыба. Хозяева и их сожительницы, видимо,  скучали  и  были
готовы посидеть, поговорить о том  о  сем.  От  скуки  они  смеялись  и  для
разнообразия  принимались  плакать.  Это   -   неудачники,   в   большинстве
неврастеники и нытики, "лишние люди", которые  все  уже  испробовали,  чтобы
добыть кусок хлеба, выбились из сил, которых у  них  так  мало,  и  в  конце
концов махнули рукой, потому что  нет  "никакого  способу"  и  не  проживешь
"никаким родом". Вынужденное безделье мало-помалу  перешло  в  привычное,  и
теперь они, точно у моря ждут погоды, томятся, нехотя спят, ничего не делают
и, вероятно, уже не способны ни на какое дело. Разве вот только  в  картишки
перекинуться. Как это ни странно, в В. Армудане картежная игра процветает, и
здешние игроки славятся на весь Сахалин. За  недостатком  средств  армуданцы
играют по очень маленькой, но играют зато без передышки, как  в  пьесе:  "30
лет, или Жизнь игрока". С одним из самых страстных и неутомимых картежников,
поселенцем Сизовым, у меня происходил такой разговор:
   - Отчего нас, ваше превосходительство, не пускают на материк? - спросил
он.
   - А зачем тебе туда? - пошутил я. - Там, гляди, играть не с кем.
   - Ну, там-то и игра настоящая.
   - В штос играете? - спросил я, помолчав.
   - Точно так, ваше превосходительство, в штос.
   Потом,  уезжая   из   В   Армудана,   я   спросил   у   своего
кучера-каторжного:
   - Ведь они на интерес играют?
   - Известно, на интерес.
   - Но что же они проигрывают?
   - Как что? Казенный пай, хлеб там или  копченую  рыбу.  Харчи  и  одежу
проиграет, а сам голодный и холодный сидит.
   - А что же он ест?
   - Чего? Ну, выиграет - и поест, а не выиграет - и так спать  ляжет,  не
евши.
   Ниже, на том же притоке, есть еще селение поменьше  -  Нижний  Армудан.
Сюда я приехал поздно вечером и ночевал в надзирательской на чердаке,  около
печного борова, так как надзиратель не  пустил  меня  в  комнату.  "Ночевать
здесь нельзя, ваше высокоблагородие; клопов и  тараканов  видимо-невидимо  -
сила! - сказал он, беспомощно разводя руками. - Пожалуйте на вышку" На вышку
пришлось взбираться в темноте по наружной лестнице, мокрой  и  скользкой  от
дождя. Когда я наведался вниз за табаком, то увидел  в  самом  деле  "силу",
изумительную,  возможную,  вероятно,  на  одном  только  Сахалине.  Стены  и
потолок, казалось, были покрыты траурным крепом, который  двигался,  как  от
ветра; по быстро и беспорядочно снующим отдельным точкам на крепе можно было
догадаться, из чего состояла эта кипящая,  переливающаяся  масса.  Слышались
шуршанье и громкий шепот, как будто  тараканы  и  клопы  спешили  куда-то  и
совещались {6}.
   Жителей в Нижнем Армудане 101: 76 м. и  25  ж.  Хозяев  47  и  при  них
совладельцев  23.  Законных  семей  4,  незаконных  15.  Женщин   свободного
состояния только 2. Нет  ни  одного  жителя  в  возрасте  15-20  лет.  Народ
бедствует. Только 6 домов покрыты тесом, остальные же корьем, и так же,  как
в Верхнем Армудане, кое-где окна не вставлены вовсе или наглухо забиты. Я не
записал ни одного работника; очевидно, самим хозяевам делать нечего. Ушло на
заработки 21. Земли разработано под пашню и огороды с 1884 г., когда селение
было основано, только 37 десятин, то есть по 1/2 дес.  на  каждого  хозяина.
Посеяно озимого и ярового  хлеба  183  пуд.  Селение  совсем  не  похоже  на
хлебопашескую деревню. Здешние жители -  это  беспорядочный  сброд  русских,
поляков, финляндцев, грузин, голодных и оборванных, сошедшихся вместе не  по
своей воле и случайно, точно после кораблекрушения.
   Следующее по тракту селение лежит на самой Тыми. Основано оно в 1880 г.
и названо Дербинским в честь смотрителя тюрьмы Дербина,  убитого  арестантом
за жестокое обращение. Это был еще молодой, но тяжелый, крутой и  неумолимый
человек. По воспоминаниям людей, знавших его, он всегда ходил в тюрьму и  по
улицам с палкой, которую брал с собой для того только, чтобы бить людей. Его
убивали в пекарне; он боролся и упал в квашню и окровянил тесто. Его  смерть
вызвала среди арестантов всеобщую радость,  и  они  собрали  его  убийце  по
мелочам 60 рублей.
   Прошлое у селения Дербинского вообще не радостное. Одна часть  равнины,
на которой оно теперь  стоит.  узкая,  была  покрыта  сплошным  березовым  и
осиновым лесом,  а  на  другой  части,  более  просторной,  но  низменной  и
болотистой и, казалось бы, негодной  для  поселения,  рос  густой  еловый  и
лиственничный лес. Едва покончили с рубкой леса  и  раскорчевкой  под  избы,
тюрьму и казенные склады, потом с осушкой, как пришлось  бороться  с  бедой,
которой не предусмотрели колонизаторы: речушка  Амга  в  весеннее  половодье
заливала все селение. Нужно было рыть для нее другое русло и давать ей новое
направление. Теперь Дербинское занимает  площадь  больше  чем  в  квадратную
версту  и  имеет  вид  настоящей  русской  деревни.  Въезжаешь  в  него   по
великолепному деревянному мосту; река веселая, с зелеными берегами, с ивами,
улицы  широкие,  избы  с  тесовыми  крышами  и  с  дворами.  Новые  тюремные
постройки, всякие склады и  амбары  и  дом  смотрителя  тюрьмы  стоят  среди
селения и напоминают не тюрьму, а господскую экономию. Смотритель все  ходит
от амбара к амбару и  звенит  ключами  -  точь-в-точь  как  помещик  доброго
старого времени, денно и нощно пекущийся о запасах.  Жена  его  сидит  около
дома в палисаднике, величественная, как маркиза, и наблюдает за порядком. Ей
видно, как перед самым домом  из  открытого  парника  глядят  уже  созревшие
арбузы и  около  них  почтительно,  с  выражением  рабского  усердия,  ходит
каторжный садовник Каратаев; ей видно, как с реки, где арестанты ловят рыбу,
несут здоровую, отборную кету, так называемую "серебрянку", которая идет  не
в тюрьму, а на  балычки  для  начальства.  Около  палисадника  прогуливаются
барышни, одетые, как ангельчики; на них шьет каторжная модистка,  присланная
за поджог {7}. И кругом чувствуются тихая, приятная  сытость  и  довольство;
ступают  мягко,  по-кошачьи,  и  выражаются  тоже  мягко:  рыбка,   балычки,
казенненькое довольствие...
   Жителей в Дербинском 739: 442 м. и 297 ж.,  а  с  тюрьмою  будет  всего
около тысячи. Хозяев 250 и при них совладельцев 58. Как по  наружному  виду,
так и по количеству семей и женщин, по возрастному составу жителей и  вообще
по всем относящимся к нему цифрам, это одно из немногих селений на Сахалине,
которое серьезно можно назвать  селением,  а  не  случайным  сбродом  людей.
Законных семей в нем 121, свободных 14, и между законными женами значительно
преобладают женщины свободного состояния, которых здесь 103; дети составляют
треть  всего  населения.  Но  при  попытке  понять  экономическое  состояние
дербинцев  опять-таки  наталкиваешься  прежде  всего  на  разные   случайные
обстоятельства, которые здесь играют такую же главную  и  подчиняющую  роль,
как и в других селениях  Сахалина.  И  здесь  естественные  и  экономические
законы  как  бы  уходят  на  задний  план,  уступая  свое  первенство  таким
случайностям, как, например, большее или меньшее  количество  неспособных  к
труду,  больных,  воров  или  бывших  горожан,  которые   здесь   занимаются
хлебопашеством только  поневоле;  количество  старожилов,  близость  тюрьмы,
личность окружного начальника и  т.д.  -  все  это  условия,  которые  могут
меняться через каждые пять лет и даже  чаще.  Те  дербинцы,  которые,  отбыв
каторгу до 1880 г., селились тут первые, вынесли  на  своих  плечах  тяжелое
прошлое селения, обтерпелись и мало-помалу захватили лучшие места и куски, и
те, которые прибыли из России с деньгами и семьями, такие  живут  не  бедно;
220 десятин земли и ежегодный улов рыбы в три тысячи пудов,  показываемые  в
отчетах, очевидно, определяют экономическое положение  только  этих  хозяев;
остальные же жители, то есть больше половины Дербинского, голодны,  оборваны
и производят впечатление ненужных, лишних,  не  живущих  и  мешающих  другим
жить. В наших русских деревнях  даже  после  пожаров  не  наблюдается  такой
резкой разницы.
   Когда я приехал в Дербинское и потом ходил по избам,  шел  дождь,  было
холодно и грязно.  Смотритель  тюрьмы,  за  неимением  места  в  его  тесной
квартире, поместил меня в новом, недавно выстроенном амбаре, в котором  была
сложена венская мебель. Мне поставили кровать и стол и  приделали  к  дверям
завертку, чтобы можно было запираться изнутри. С вечера часов до двух ночи я
читал  или  делал  выписки  из  подворных  описей  и  алфавита.  Дождь,   не
переставая, стучал по крыше и редко-редко какой-нибудь  запоздалый  арестант
или солдат, шлепая по грязи, проходил мимо. Было спокойно и  в  амбаре  и  у
меня на душе, но едва я тушил свечу  и  ложился  в  постель,  как  слышались
шорох, шепот, стуки, плесканье, глубокие вздохи... Капли, падавшие с потолка
на решетки венских стульев,  производили  гулкий,  звенящий  звук,  и  после
каждого такого звука кто-то шептал в отчаянии: "Ах,  боже  мой,  боже  мой!"
Рядом с амбаром находилась тюрьма. Уж не каторжные ли лезут ко мне подземным
ходом? Но вот порыв ветра, дождь застучал сильнее, где-то зашумели деревья -
и опять глубокий, отчаянный вздох: "Ах, боже мой, боже мой!"
   Утром выхожу на крыльцо. Небо серое, унылое,  идет  дождь,  грязно.  От
дверей к дверям торопливо ходит смотритель с ключами.
   - Я тебе пропишу такую записку, что потом  неделю  чесаться  будешь!  -
кричит он. - Я тебе покажу записку!
   Эти слова относятся к толпе человек в двадцать каторжных, которые,  как
можно судить по немногим долетевшим до меня фразам, просятся в больницу. Они
оборваны, вымокли на дожде, забрызганы грязью, дрожат;  они  хотят  выразить
мимикой, что им в самом деле больно, но на озябших, застывших лицах  выходит
что-то кривое, лживое, хотя, быть может, они вовсе не лгут. "Ах,  боже  мои,
боже мой!" - вздыхает кто-то из них, и мне кажется, что  мой  ночной  кошмар
все еще продолжается. Приходит на ум слово  "парии",  означающее  в  обиходе
состояние человека, ниже которого уже нельзя упасть. За все  время,  пока  я
был на Сахалине, только в поселенческом бараке около  рудника  да  здесь,  в
Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось,
что я вижу крайнюю, предельную степень  унижения  человека,  дальше  которой
нельзя уже идти.
   В Дербинском живет каторжная, бывшая баронесса,  которую  здешние  бабы
называют "рабочею барыней". Она ведет скромную рабочую жизнь и, как говорят,
довольна  своим  положением.  Один  бывший  московский  купец,   торговавший
когда-то на Тверской-Ямской, сказал мне  со  вздохом:  "А  теперь  в  Москве
скачки!" - и, обращаясь к поселенцам, стал им рассказывать, что такое скачки
и  какое  множество  людей   по   воскресеньям   движется   к   заставе   по
Тверской-Ямской.  "Верите  ли,  ваше   высокородие,   -   сказал   он   мне,
взволнованный своим рассказом, - я бы все отдал, жизнь бы свою отдал,  чтобы
только взглянуть не на Россию, не на  Москву,  а  хоть  бы  на  одну  только
Тверскую". В Дербинском,  между  прочим,  живут  два  Емельяна  Самохвалова,
однофамильцы, и во дворе у одного  из  этих  Емельянов,  помнится,  я  видел
петуха, привязанного за ногу. Всех дербинцев, в том числе и самих  Емельянов
Самохваловых,  забавляет   эта   странная   и   очень   сложная   комбинация
обстоятельств, которая двух человек, живших в разных концах России и  схожих
по имени и фамилии, в конце концов привела сюда, в Дербинское.
   27 августа приехали в Дербинское ген. Кононович,  начальник  Тымовского
округа А.М. Бутаков и  еще  один  чиновник,  молодой  человек,  -  все  трое
интеллигентные и интересные люди. Они и я,  вчетвером,  совершили  небольшую
прогулку, которая,  однако,  от  начала  до  конца  была  обставлена  такими
неудобствами, что,  вышла  у  нас  не  прогулка,  а  как  будто  пародия  на
экспедицию. Начать с того, что шел сильный дождь. Грязно, скользко;  за  что
ни возьмешься - мокро. С намокшего затылка течет за ворот  вода,  в  сапогах
холодно и сыро. Закурить папиросу - это  сложная,  тяжелая  задача,  которую
решали все сообща. Мы около Дербинского сели в лодку и поплыли вниз по Тыми.
По пути мы останавливались, чтоб осмотреть рыбные ловли,  водяную  мельницу,
тюремные пашни. Ловли  я  опишу  в  своем  месте;  мельницу  мы  единогласно
признали превосходной, а пашни не представляют из себя ничего  особенного  и
обращают на себя внимание разве только своими скромными размерами: серьезный
хозяин назвал бы их  баловством.  Течение  реки  быстрое,  четыре  гребца  и
рулевом работали дружно; благодаря быстроте и частым  изгибам  реки  картины
перед нашими глазами менялись каждую минуту. Мы плыли  по  горной,  тайговой
реке, но  всю  ее  дикую  прелесть,  зеленые  берега,  крутизны  и  одинокие
неподвижные фигуры рыболовов я охотно променял бы на теплую комнату и  сухую
обувь, тем более что пейзажи были однообразны, не новы для меня, а  главное,
покрыты серою дождевою мглой. Впереди на носу сидел А.М. Бутаков с ружьем  и
стрелял по диким уткам, которых мы вспугивали своим появлением.
   По Тыми к  северо-востоку  от  Дербинского  пока  основано  только  два
селения: Воскресенское и Усково. Чтобы заселить всю  реку  до  устья,  таких
селений с промежутками в  десять  верст  понадобится  по  меньшей  мере  30.
Администрация намерена основывать их ежегодно по одному - по два и соединять
их дорогою, в расчете, что со временем между Дербинским  и  Ныйским  заливом
проляжет тракт, оживляемый и охраняемый целою линиею селений. Когда мы плыли
мимо  Воскресенского,  на  берегу  стоял  навытяжку  надзиратель,  очевидно,
поджидая нас. А.М. Бутаков крикнул ему, что на обратном пути  из  Ускова  мы
будем ночевать у него и чтоб он приготовил побольше соломы.
   Вскоре после  этого  сильно  запахло  гниющею  рыбой.  Мы  подходили  к
гиляцкой деревушке Уск-во, давшей название теперешнему Ускову. На берегу нас
встретили гиляки, их жены, дети и куцые собаки, но уж того удивления,  какое
возбудил здесь когда-то своим прибытием покойный Поляков, мы  не  наблюдали.
Даже дети и собаки глядели на нас равнодушно. Русское  селение  находится  в
двух верстах от берега. Здесь, в Ускове, та же картина, что и в Красном Яре.
Широкая, дурно раскорчеванная, кочковатая, покрытая лесною травой улица и по
сторонам ее неоконченные избы, поваленные деревья и кучи мусора.  Все  вновь
строящиеся сахалинские селения одинаково производят впечатление  разрушенных
неприятелем или давно брошенных деревень, и только по свежему, ясному  цвету
срубов  и  стружек  видно,   что   здесь   происходит   процесс,   как   раз
противоположный разрушению. В Ускове 77 жителей: 59 м. и 18 ж., хозяев 33  и
при них лишних людей, или, иначе, совладельцев, 20. Семейно живут только  9.
Когда усковцы со своими семьями