крайне
неравномерно, и  притом  чем  хуже  округ,  чем  меньше  надежды  на  успехи
колонизации, тем больше в нем женщин:  в  худшем,  Александровском,  на  100
мужчин приходится 69  женщин,  в  среднем,  Тымовском  -  47,  и  в  лучшем,
Корсаковском - только 36 {3}.
   Из женщин, выбранных для Александровского округа, часть  назначается  в
прислуги к чиновникам.
   После тюрем, арестантского вагона и пароходного трюма  в  первое  время
чистые и светлые чиновницкие комнаты кажутся женщине волшебным замком, а сам
барин - добрым или злым  гением,  имеющим  над  нею  неограниченную  власть;
скоро, впрочем, она свыкается со своим новым положением, но долго еще  потом
слышатся в ее речи тюрьма и пароходный трюм: "не могу знать", "кушайте, ваше
высокоблагородие", "точно так".  Другая  часть  женщин  поступает  в  гаремы
писарей и надзирателей, третья же, большая, в избы поселенцев, причем женщин
получают только те, кто побогаче и имеет протекцию. Женщину может получить и
каторжный, даже из разряда испытуемых, если он человек денежный и пользуется
влиянием в тюремном мирке.
   В Корсаковском посту вновь прибывших  женщин  тоже  помещают  в  особый
барак. Начальник  округа  и  смотритель  поселений  вместе  решают,  кто  из
поселенцев  и  крестьян  достоин  получить  бабу.  Преимущество  дается  уже
устроившимся, домовитым и  хорошего  поведения.  Этим  немногим  избранникам
посылается приказ, чтобы они в такой-то день  и  час  приходили  в  пост,  в
тюрьму, за получением женщин. И вот в назначенный  день  по  всему  длинному
тракту от Найбучи до поста там и сям встречаются идущие к югу, как их  здесь
не без иронии величают, Женихи или молодые. Вид у них какой-то особенный,  в
самом деле жениховский; один нарядился в красную кумачовую рубаху, другой  в
какой-то  необыкновенной  плантаторской  шляпе,  третий  в  новых  блестящих
сапогах  с  высокими  каблуками,  купленных  неизвестно  где  и  при   каких
обстоятельствах. Когда все они приходят в пост, их впускают в женский  барак
и оставляют тут вместе  с  женщинами.  В  первые  четверть-полчаса  платится
необходимая дань смущению и чувству неловкости; женихи бродят  около  нар  и
молча и сурово поглядывают на женщин, те сидят потупившись. Каждый выбирает;
без  кислых  гримас,  без  усмешек,  а  совершенно  серьезно,  относясь  "по
человечеству" и к некрасоте, и  к  старости,  и  к  арестантскому  виду;  он
присматривается и хочет угадать по лицам: какая из них хорошая хозяйка?  Вот
какая-нибудь молодая или  пожилая  "показалась"  ему;  он  садится  рядом  и
заводит с нею душевный разговор. Она спрашивает, есть ли у него самовар, чем
крыта у него изба, тесом или соломой. Он отвечает на это, что  у  него  есть
самовар, лошадь, телка по второму году и изба крыта тесом. Только  уж  после
хозяйственного экзамена, когда оба чувствуют, что дело кончено, она решается
задать вопрос:
   - А обижать вы меня не будете?
   Разговор кончается. Женщина  приписывается  к  поселенцу  такому-то,  в
селение такое-то - и гражданский брак совершен.  Поселенец  отправляется  со
своею сожительницей к себе домой и для финала,  чтобы  не  ударить  лицом  в
грязь, нанимает подводу, часто на последние деньги. Дома сожительница первым
делом ставит самовар, и соседи, глядя на дым,  с  завистью  толкуют,  что  у
такого-то есть уже баба.
   Каторжных работ для женщин на острове нет. Правда, женщины иногда  моют
полы в канцеляриях, работают на  огородах,  шьют  мешки,  но  постоянного  и
определенного, в смысле тяжких принудительных работ, ничего нет и, вероятно,
никогда не будет. Каторжных женщин тюрьма совершенно уступила колонии. Когда
их везут на остров, то думают не о наказании или исправлении, а только об их
способности рожать  детей  и  вести  сельское  хозяйство.  Каторжных  женщин
раздают поселенцам под видом  работниц,  на  основании  ст.  345  "Устава  о
ссыльных", которая разрешает  незамужним  ссыльным  женщинам  "пропитываться
услугою в ближайших селениях старожилов,  пока  не  выйдут  замуж".  Но  эта
статья существует только  как  прикрышка  от  закона,  запрещающего  блуд  и
прелюбодеяние, так как  каторжная  или  поселка,  живущая  у  поселенца,  не
батрачка прежде всего, а  сожительница  его,  незаконная  жена  с  ведома  и
согласия администрации; в казенных ведомостях и приказах жизнь ее под  одною
крышей с поселенцем отмечается как  "совместное  устройство  хозяйства"  или
"совместное домообзаводство" {4}, он  и  она  вместе  называются  "свободною
семьей".   Можно   сказать,   что,   за   исключением    небольшого    числа
привилегированных  и  тех,  которые  прибывают  на  остров  с  мужьями,  все
каторжные женщины поступают в сожительницы. Это следует считать за  правило.
Мне рассказывали, что когда одна женщина во Владимировке не захотела идти  в
сожительницы и заявила, что она пришла сюда на каторгу, чтобы работать, а не
для чего-нибудь другого, то ее слова будто бы привели всех в недоумение {5}.
   Местная практика выработала  особенный  взгляд  на  каторжную  женщину,
существовавший, вероятно, во всех ссыльных  колониях:  не  то  она  человек,
хозяйка, не то существо, стоящее даже ниже  домашнего  животного.  Поселенцы
селения Сиска подали окружному начальнику такое прошение: "Просим покорнейше
ваше высокоблагородие отпустить  нам  рогатого  скота  для  млеко-питания  в
вышеупомянутую  местность  и  женского  пола  для   устройства   внутреннего
хозяйства". Начальник острова, беседуя  в  моем  присутствии  с  поселенцами
селения Ускова и давая им разные обещания, сказал, между прочим:
   - И насчет женщин вас не оставлю.
   - Нехорошо, что женщин присылают сюда из России не весной, а осенью,  -
говорил мне один чиновник. - Зимою бабе  нечего  делать,  она  не  помощница
мужику, а только лишний рот.  Потому-то  хорошие  хозяева  берут  их  осенью
неохотно.
   Так рассуждают  осенью  о  рабочих  лошадях,  когда  предвидятся  зимою
дорогие кормы. Человеческое достоинство, а также женственность и стыдливость
каторжной женщины не  принимаются  в  расчет  ни  в  каком  случае;  как  бы
подразумевается, что все это выжжено в ней ее позором или утеряно  ею,  пока
она таскалась по тюрьмам и этапам.  По  крайней  мере  когда  ее  наказывают
телесно, то не  стесняются  соображением,  что  ей  может  быть  стыдно.  Но
унижение ее личности все-таки никогда не доходило до того, чтобы ее насильно
выдавали замуж или принуждали  к  сожительству.  Слухи  о  насилиях  в  этом
отношении такие же пустые сказки, как виселица на берегу моря или  работа  в
подземелье {6}.
   К сожительству не служат  помехой  ни  старость  женщины,  ни  различие
вероисповеданий, ни бродяжеское состояние. Сожительниц, имеющих 50  и  более
лет, я встречал не только у молодых  поселенцев,  но  даже  у  надзирателей,
которым едва минуло 25. Бывает, что  приходят  на  каторгу  старуха  мать  и
взрослая дочь; обе поступают в сожительницы к  поселенцам,  и  обе  начинают
рожать как бы вперегонку. Католики, лютеране и даже татары и  евреи  нередко
живут с русскими. В Александровске в одной избе я встретил  русскую  бабу  в
большой компании киргиз и кавказцев, которым она прислуживала за  столом,  и
записал ее сожительницей татарина, или, как она  называла  его,  чеченца.  В
Александровске  всем  известный  здесь  татарин  Кербалай  живет  с  русскою
Лопушиной и имеет от нее троих  детей  {7}.  Бродяги  тоже  устраиваются  на
семейную ногу, и один из них, бродяга  Иван,  35  лет,  в  Дербинском,  даже
заявил мне с улыбкой, что у него две сожительницы: "Одна  здесь,  другая  по
билету в Николаевске". Иной поселенец живет с женщиной, не помнящей родства,
уже лет десять, как с женой, а все еще не знает ее настоящего имени и откуда
она родом.
   На вопрос, как им живется, поселенец  и  его  сожительница  обыкновенно
отвечают: "Хорошо живем". А некоторые каторжные женщины  говорили  мне,  что
дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои  да  попреки
куском хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели  свет.  "Слава  богу,
живу теперь с хорошим человеком, он  меня  жалеет".  Ссыльные  жалеют  своих
сожительниц и дорожат ими.
   - Здесь, за недостатком женщин, мужик сам и пашет, и стряпает, и корову
доит, и белье починяет, - говорил мне барон А.Н. Корф, - и уж  если  к  нему
попадет женщина, то он крепко держится за нее. Посмотрите, как  он  наряжает
ее. Женщина у ссыльных пользуется почетом.
   - Что, впрочем, не мешает ей ходить с синяками, - прибавил от себя ген.
Кононович, присутствовавший при разговоре.
   Бывают и ссоры, и драки, и дело доходит до синяков, но все же поселенец
учит свою сожительницу с опаской, так как сила на ее стороне: он знает,  что
она у него незаконная и во всякое время может бросить его и уйти к  другому.
Понятно, что ссыльные жалеют своих женщин не из одной  только  этой  опаски.
Как ни просто складываются на Сахалине незаконные семьи, но и им  бывает  не
чужда любовь в  самом  ее  чистом,  привлекательном  виде.  В  Дуэ  я  видел
сумасшедшую, страдающую эпилепсией каторжную, которая живет  в  избе  своего
сожителя, тоже каторжного; он ходит за ней, как усердная сиделка, и когда  я
заметил ему, что, вероятно, ему тяжело жить в одной комнате с этою женщиной,
то  он  ответил   мне   весело:   "Ничево-о,   ваше   высокоблагородие,   по
человечности!" В Ново-Михайловке у одного поселенца сожительница  давно  уже
лишилась ног и день и ночь лежит среди комнаты на лохмотьях, и он  ходит  за
ней, и когда я стал уверять его, что для него же было бы  удобнее,  если  бы
она лежала в больнице, то и он тоже заговорил о человечности.
   С хорошими и заурядными семьями вперемежку  встречается  и  тот  разряд
свободных семей, которому отчасти обязан такою дурною  репутацией  ссылочный
"женский  вопрос".  В  первую  же  минуту  эти   семьи   отталкивают   своею
искусственностью и фальшью и  дают  почувствовать,  что  тут,  в  атмосфере,
испорченной тюрьмою и неволей, семья давно уже сгнила, а на месте ее выросло
что-то другое. Много мужчин и женщин живут вместе, потому что так надо,  так
принято в ссылке; сожительства стали в колонии традиционным порядком, и  эти
люди, как слабые, безвольные натуры, подчинились этому порядку,  хотя  никто
не принуждал их к тому. Хохлушка лет 50 в Ново-Михайловке, пришедшая сюда  с
сыном, тоже каторжным,  из-за  невестки,  которая  была  найдена  мертвой  в
колодце, оставившая дома старика мужа и детей, живет здесь с  сожителем,  и,
по-видимому, это самой ей гадко, и ей стыдно говорить об этом с  посторонним
человеком. Своего сожителя она презирает и  все-таки  живет  с  ним  и  спит
вместе: так надо в ссылке. Члены подобных семей чужды друг  другу  до  такой
степени, что как бы долго они ни жили под одною крышей, хотя бы 5-10 лет, не
знают, сколько друг другу лет, какой губернии, как по отчеству... На вопрос,
сколько ее сожителю лет, баба, глядя  вяло  и  лениво  в  сторону,  отвечает
обыкновенно: "А  черт  его  знает!"  Пока  сожитель  на  работе  или  играет
где-нибудь в карты, сожительница валяется  в  постели,  праздная,  голодная;
если кто-нибудь из соседей войдет в избу,  то  она  нехотя  приподнимется  и
расскажет, зевая, что она "за мужа пришла", невинно пострадала: "Его, черта,
хлопцы убили, а меня в каторгу". Сожитель возвращается домой: делать нечего,
говорить с бабой не о чем; самовар бы поставить, да caxapy и чаю нет...  При
виде валяющейся сожительницы чувство скуки и праздности, несмотря на голод и
досаду, овладевает им, он вздыхает и тоже - бултых в постель.  Если  женщины
из таких семей промышляют проституцией, то сожители их обыкновенно  поощряют
это занятие. В проститутке, добывающей кусок хлеба, сожитель видит  полезное
домашнее животное и уважает ее, то есть сам ставит для нее самовар и молчит,
когда она бранится. Она часто меняет сожителей, выбирая  тех,  кто  побогаче
или у кого есть водка, или меняет просто от скуки, для разнообразия.
   Каторжная женщина получает арестантский пай, который она съедает вместе
с сожителем; иногда этот бабий пай служит единственным источником пропитания
семьи. Так как сожительница формально  считается  работницей,  то  поселенец
платит за нее в казну, как за работницу; он обязуется свезти пудов  двадцать
груза из одного округа в другой или доставить в  пост  десяток  бревен.  Эта
формальность,  впрочем,  обязательна  только  для  поселенцев-мужиков  и  не
требуется от ссыльных, которые живут в постах и ничего  не  делают.  Отбывши
срок, каторжная  женщина  перечисляется  в  поселенческое  состояние  и  уже
перестает  получать  кормовое  и  одежное  довольствие;  таким  образом,  на
Сахалине перевод в поселки совсем не служит облегчением участи: каторжницам,
получающим от казны пай, живется легче, чем  поселкам,  и  чем  дольше  срок
каторги, тем лучше для женщины, а если она бессрочная, то  это  значит,  что
она обеспечена куском хлеба бессрочно. Крестьянские права  поселка  получает
обыкновенно на льготных основаниях, через шесть лет.
   Женщин  свободного  состояния,  добровольно  пришедших  за  мужьями,  в
настоящее время в колонии больше, чем каторжных женщин,  а  ко  всему  числу
ссыльных женщин они относятся как 2 : 3. Я  записал  697  женщин  свободного
состояния; каторжных женщин, поселок  и  крестьянок  было  1041,  -  значит,
свободные в колонии составляют 40% всего наличного состава  взрослых  женщин
{8}. Покидать родину и идти в ссылку за преступными мужьями побуждают женщин
разнообразные причины. Одни идут из любви  и  жалости;  другие  из  крепкого
убеждения, что разлучить мужа и жену может один только бог; третьи бегут  из
дому от стыда; в темной деревенской среде позор мужей все еще падает на жен:
когда, например, жена осужденного полощет на  реке  белье,  то  другие  бабы
обзывают ее каторжанкой; четвертые завлекаются на  Сахалин  мужьями,  как  в
ловушку, путем обмана. Еще в трюме парохода многие  арестанты  пишут  домой,
что на Сахалине и тепло, и земли много, и хлеб дешевый, и начальство доброе;
из тюрьмы они пишут то же самое, иногда по  нескольку  лет,  придумывая  все
новые соблазны, и расчет их на темноту и легковерие жен, как показали факты,
часто оправдывается {9}. Наконец, пятые идут потому, что все еще  продолжают
находиться под сильным нравственным влиянием мужей; такие, быть может,  сами
принимали участие в преступлении или пользовались плодами его  и  не  попали
под суд только случайно, по  недостатку  улик.  Наиболее  часты  две  первые
причины: сострадание и жалость до  самопожертвования  и  непоколебимая  сила
убеждения среди жен, добровольно пришедших за мужьями, кроме  русских,  есть
также татарки, еврейки, цыганки, польки и немки {10}.
   Когда  женщины  свободного  состояния  прибывают  на  Сахалин,  то   их
встречают здесь не особенно приветливо. Вот характерный эпизод.  19  октября
1889  г.  на  пароходе   Добровольного   флота   "Владивосток"   прибыло   в
Александровск 300 женщин свободного состояния, подростков и детей. Плыли они
из Владивостока 3-4 суток на холоде, без горячей  пищи,  и  среди  них,  как
передавал мне доктор, было найдено 26 больных скарлатиной,  оспой  и  корью.
Пароход пришел поздно вечером. Командир, опасаясь, вероятно, дурной  погоды,
потребовал, чтобы приняли пассажиров и груз непременно ночью. Выгружали с 12
до 2 часов ночи. Женщин и детей заперли на пристани в  катерном  сарае  и  в
амбаре, построенном для  склада  товаров,  а  больных  -  в  сарае,  который
приспособлен для карантинного содержания больных. Вещи пассажиров свалили  в
беспорядке в баржу. К утру прошел слух, что баржу ночью сорвало волнением  и
унесло в море. Поднялся плач. У одной женщины вместе с  вещами  пропало  300
руб. Составили протокол и обвинили во всем бурю, между тем на другой же день
стали находить в тюрьме у каторжных пропавшие вещи.
   Свободная женщина,  в  первое  время  по  прибытии  на  Сахалин,  имеет
ошеломленный вид. Остров и каторжная обстановка поражают ее. Она с отчаянием
говорит, что, едучи к мужу, не обманывала себя и ожидала только  худого,  но
действительность оказалась страшнее всяких ожиданий. Едва она  поговорила  с
теми женщинами, которые прибыли раньше ее, и поглядела  на  их  житье-бытье,
как у нее уже является уверенность, что она  и  дети  ее  погибли.  Хотя  до
окончания срока осталось еще более 10-15 лет, но она уже бредит о материке и
слышать не хочет про здешнее хозяйство, которое  кажется  ей  ничтожным,  не
стоящим внимания. Она плачет день и ночь  с  причитываниями,  поминая  своих
покинутых родных, как усопших, а муж, сознавая свою великую вину перед  ней,
молчит угрюмо, но, наконец, выйдя из себя, начинает бить ее и бранить за то,
что она приехала сюда.
   Если свободная женщина приехала без денег или привезла их так мало, что
хватило только на покупку избы, и если ей и  мужу  ничего  не  присылают  из
дому, то скоро наступает голод. Заработков нет, милостыню просить  негде,  и
ей с детьми  приходится  кормиться  тою  же  арестантскою  порцией,  которую
получает из тюрьмы  ее  муж-каторжник  и  которой  едва  хватает  на  одного
Взрослого {11}. Изо дня в день мысль работает все в одном направлении:  чего
бы поесть и чем бы покормить детей. От  постоянной  проголоди,  от  взаимных
попреков куском хлеба и от уверенности,  что  лучше  не  будет,  с  течением
времени  душа  черствеет,  женщина  решает,  что  на  Сахалине   деликатными
чувствами сыт не будешь, и идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась
одна, "своим телом". Муж тоже очерствел,  ему  не  до  чистоты,  и  все  это
кажется неважным. Едва дочерям минуло 14-15 лет, как и  их  тоже  пускают  в
оборот; матери торгуют ими дома или же отдают их в  сожительницы  к  богатым
поселенцам и надзирателям. И все это совершается с  тем  большею  легкостью,
что свободная женщина проводит здесь время в полнейшей праздности. В  постах
делать совсем нечего, а в селениях, особенно в северных округах, хозяйства в
самом деле ничтожны.
   Кроме нужды и праздности, у свободной женщины есть еще третий  источник
всяких бед - это муж. Он может пропить  или  проиграть  в  карты  свой  пай,
женино и даже детское платье. Он  может  впасть  в  новое  преступление  или
удариться в бега. Поселенец Тымовского округа Бышевец при мне  содержался  в
карцере в Дуэ - его обвиняли в покушении на убийство; жена его и  дети  жили
поблизости в казармах для семейных,  а  дом  и  хозяйство  были  брошены.  В
Мало-Тымове бежал поселенец Кучеренко, оставив жену и детей. Если муж не  из
таких, которые убивают или бегают, то все-таки каждый день  жене  приходится
бояться, как бы его не наказали, не взвели бы на него напраслины, как бы  он
не надорвался, не заболел, не умер.
   Годы уходят, близится старость; муж отбыл уже каторгу  и  поселенческий
срок  и  хлопочет  о  крестьянских  правах.  Прошлое   предается   забвению,
прощается,  и  с  отъездом  на  материк  мерещится  вдали  новая,  разумная,
счастливая жизнь. Бывает и иначе. Жена умирает от чахотки, а муж уезжает  на
материк, старый и одинокий; или же она остается вдовой и не  знает,  что  ей
делать, куда  ехать.  В  Дербинском  жена  свободного  состояния  Александра
Тимофеева ушла от своего мужа молокана к  пастуху  Акиму,  живет  в  тесной,
грязной лачужке и уже родила пастуху дочь, а муж взял к себе другую женщину,
сожительницу.   Женщины   свободного   состояния   Шуликина   и   Федина   в
Александровске тоже ушли от мужей в сожительницы. Ненила Карпенко овдовела и
живет теперь с поселенцем. Каторжный Алтухов  ушел  бродяжить,  а  его  жена
Екатерина, свободная, состоит в незаконном браке {12}.


   1 По 10-й ревизии в русских губерниях (1857-60 гг.) в  среднем  на  100
мужчин было 104,8 женщины.
   2 Эта цифра может служить лишь для  определения  состава  каторжных  по
полам, для сравнительной же оценки нравственности обоих полов  она  не  дает
надежного материала. Женщины реже попадают