ский пост, или, короче, Александровск, представляет из  себя
небольшой благообразный городок сибирского типа, тысячи на  три  жителей.  В
нем нет ни одной каменной  постройки,  а  все  сделано  из  дерева,  главным
образом из лиственницы: и церковь, и  дома,  и  тротуары.  Здесь  резиденция
начальника острова, центр сахалинской  цивилизации.  Тюрьма  находится  близ
главной улицы, но по внешнему виду она мало отличается от военной казармы, и
потому Александровск совсем не носит  того  мрачного  острожного  характера,
какой я ожидал встретить.
   Возница привез меня в Александровскую  слободку,  предместье  поста,  к
крестьянину из ссыльных П. Мне показали квартиру. Небольшой дворик, мощенный
по-сибирски бревнами, кругом навесы; в доме пять просторных, чистых  комнат,
кухня, но ни следа мебели. Хозяйка, молодая бабенка,  принесла  стол,  потом
минут через пять табурет.
   - Эта квартира у нас ходила с дровами  22  рубля,  а  без  дров  15,  -
сказала она.
   А когда час спустя вносила самовар, сказала со вздохом:
   - Заехали в эту пропасть!
   Она девушкой пришла сюда с матерью за отцом-каторжным, который  до  сих
пор еще не отбыл  своего  срока;  теперь  она  замужем  за  крестьянином  из
ссыльных, мрачным стариком, которого я мельком видел, проходя по  двору;  он
был болен чем-то, лежал на дворе под навесом и кряхтел.
   - Теперь у нас в Тамбовской губернии, чай, жнут, - сказал" хозяйка, - а
тут глаза бы мои не глядели.
   И в самом деле неинтересно глядеть: в окно  видны  грядки  с  капустною
рассадой, около них  безобразные  канавы,  вдали  маячит  тощая,  засыхающая
лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне  жаловаться  на
неурожаи, холодный климат, нехорошую землю. Он благополучно отбыл каторгу  и
поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников  и
сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а  главное,  давно  уже  имел
право переселиться на материк - и все-таки жаловался.
   В полдень я ходил по слободке. На краю слободки стоит хорошенький домик
с палисадником и с медною дощечкой на дверях, а возле домика в одном  с  ним
дворе лавочка. Я зашел купить себе чего-нибудь  поесть.  "Торговое  дело"  и
"Торгово-комиссионный  склад"  -  так  называется  эта  скромная  лавочка  в
сохранившихся у меня  печатном  и  рукописном  прейскурантах  -  принадлежит
ссыльнопоселенцу Л. {2}, бывшему гвардейскому офицеру,  осужденному  лет  12
тому назад Петербургским окружным судом за убийство. Он уже отбыл каторгу  и
занимается теперь торговлей, исполняет также разные поручения по дорожной  и
иным частям,  получая  за  это  жалованье  старшего  надзирателя.  Жена  его
свободная, из дворянок, служит фельдшерицей в тюремной больнице.  В  лавочке
продаются и звездочки к погонам, и рахат-лукум, и пилы поперечные, и  серпы,
и "шляпы дамские, летние, самые модные, лучших фасонов от 4 р. 50 к.  до  12
р. за штуку". Пока я разговаривал с приказчиком, в лавочку вошел сам  хозяин
в шелковой жакетке и в цветном галстуке. Мы познакомились.
   - Не будете ли добры отобедать у меня? - предложил он.
   Я согласился, и мы пошли в  дом.  Обстановка  у  него  комфортабельная.
Венская мебель, цветы, американский аристон и гнутое кресло, на  котором  Л.
качается после обеда. Кроме хозяйки, я застал в столовой еще четырех гостей,
чиновников. Один из них, старик без усов и с седыми бакенами, похожий  лицом
на драматурга Ибсена {3}, оказался младшим врачом местного лазарета, другой,
тоже старик, отрекомендовался штаб-офицером оренбургского казачьего  войска.
С первых же слов этот офицер произвел  на  меня  впечатление  очень  доброго
человека и большого патриота. Он кроток и добродушно рассудителен, но  когда
говорят о политике. то выходит из себя и  с  неподдельным  пафосом  начинает
говорить о могуществе России и с презрением о немцах и  англичанах,  которых
отродясь не видел. Про него рассказывают,  что  когда  он,  идучи  морем  на
Сахалин, захотел в  Сингапуре  купить  своей  жене  шелковый  платок  и  ему
предложили разменять русские деньги на доллары, то он будто  бы  обиделся  и
сказал: "Вот еще, стану  я  менять  наши  православные  деньги  на  какие-то
эфиопские!" И платок не был куплен.
   За обедом подавали суп, цыплят и мороженое. Было и вино.
   - Когда приблизительно идет здесь последний снег? - спросил я.
   - В мае, - ответил Л.
   - Неправда, в июне, - сказал доктор, похожий на Ибсена.
   - Я знаю поселенца, - сказал Л., - у которого калифорнская пшеница дала
сам-22.
   И опять возражение со стороны доктора:
   - Неправда. Ничего ваш Сахалин не дает. Проклятая земля.
   - Позвольте, однако, - сказал один из чиновников, - в 82  году  пшеница
уродилась сам-40. Я это отлично знаю.
   - Не верьте, - сказал мне доктор. - Это вам очки втирают.
   За обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров
и  затем  стали  обижать  гиляков,  то  гиляцкий  шаман  проклял  Сахалин  и
предсказал, что из него не выйдет никакого толку.
   - Так оно и вышло, - вздохнул доктор.
   После обеда Л. играл на аристоне. Доктор  пригласил  меня  переехать  к
нему, и в тот же день вечером я поселился на главной улице поста, в одном из
домов, ближайших к  присутственным  местам.  С  этого  вечера  началось  мое
посвящение в сахалинские тайны. Доктор рассказал мне, что незадолго до моего
приезда, во время медицинского осмотра скота на  морской  пристани,  у  него
произошло крупное недоразумение с начальником острова и что будто бы даже  в
конце концов генерал замахнулся на него палкой; на другой  же  день  он  был
уволен по прошению, которого не  подавал.  Доктор  показал  мне  целую  кипу
бумаг, написанных им, как он говорил, в защиту правды  и  из  человеколюбия.
Это были копии с прошений, жалоб, рапортов и... доносов {4}.
   - А генералу не понравится, что вы у меня остановились, - сказал доктор
и значительно подмигнул глазом.
   На другой день я был с визитом у  начальника  острова  В.О.  Кононовича
{5}. Несмотря на  усталость  и  недосуг,  генерал  принял  меня  чрезвычайно
любезно и беседовал со мною около часа. Он образован, начитан и, кроме того,
обладает большою практическою опытностью, так как до  своего  назначения  на
Сахалин в продолжение 18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво  говорит
и красиво пишет и производит впечатление человека  искреннего,  проникнутого
гуманными  стремлениями.  Я  не  могу  забыть  о  том  удовольствии,   какое
доставляли мне беседы с ним, и как приятно в первое время поражало постоянно
высказываемое им отвращение к телесным наказаниям. Ж.  Кеннан  {6}  в  своей
известной книге отзывается о нем восторженно.
   Узнав, что я намерен пробыть на  Сахалине  несколько  месяцев,  генерал
предупредил меня, что жить здесь тяжело и скучно.
   - Отсюда все бегут,  -  сказал  он,  -  и  каторжные,  и  поселенцы,  и
чиновники. Мне еще не  хочется  бежать,  но  я  уже  чувствую  утомление  от
мозговой работы, которой  требуется  здесь  так  много,  благодаря,  главным
образом, разбросанности дела.
   Он обещал мне  полное  содействие,  но  просил  обождать:  на  Сахалине
готовились к встрече генерал-губернатора, и все были заняты.
   - А я рад, что вы остановились у нашего врага, - сказал он, прощаясь со
мной. - Вы будете знать наши слабые стороны.
   До приезда генерал-губернатора  я  жил  в  Александровске,  в  квартире
доктора. Жизнь была не совсем обыкновенная. Когда я просыпался утром,  самые
разнообразные звуки напоминали мне, где я. Мимо открытых окон по  улице,  не
спеша, с мерным звоном проходили кандальные; против нашей квартиры в военной
казарме солдаты-музыканты  разучивали  к  встрече  генерал-губернатора  свои
марши, и при этом флейта играла из одной пьесы, тромбон из другой, фагот  из
третьей, и получался невообразимый хаос.  А  в  комнатах  у  нас  неугомонно
свистали  канарейки,  и  мой  хозяин-док  гор  ходил  из  угла  в  угол   и,
перелистывая на ходу законы, мыслил вслух:
   - Если на основании статьи такой-то я подам прошение туда-то, и т.д.
   Или же он вместе со своим сыном  садился  писать  какую-нибудь  кляузу.
Выйдешь на улицу, тут жарко. Жалуются даже на  засуху,  и  офицеры  ходят  в
кителях, а это бывает не каждое  лето.  Движение  на  улицах  здесь  гораздо
значительнее,  чем  в  наших  уездных  городах,  и   это   легко   объяснить
приготовлениями  к  встрече  начальника   края,   главным   же   образом   -
преобладанием в здешнем населении рабочего возраста, который  большую  часть
дня  проводит  вне  дома.  К  тому  же  здесь  на   небольшом   пространстве
сгруппированы: тюрьма более чем на тысячу и военные казармы на 500  человек.
Спешно строят мост через Дуйку, воздвигают арки, чистят, красят,  подметают,
маршируют. По улицам носятся тройки и пары с колокольчиками  -  это  готовят
для  генерал-губернатора  лошадей.  Такая  спешка,  что  работают   даже   в
праздники.
   Вот  по  улице,  направляясь  к  полицейскому  управлению,  идет  толпа
гиляков, здешних аборигенов, и  на  них  сердито  лают  смирные  сахалинские
дворняжки, которые лают  почему-то  на  одних  только  гиляков.  Вот  другая
группа: кандальные каторжные в шапках  и  без  шапок,  звеня  цепями,  тащат
тяжелую тачку с песком, сзади  к  тачке  цепляются  мальчишки,  по  сторонам
плетутся конвойные с потными красными лицами и с ружьями на плечах.  Высыпав
песок на площадке перед  домом  генерала,  кандальные  возвращаются  тою  же
дорогой назад, и звон кандалов слышится непрерывно.  Каторжный  в  халате  с
бубновым тузом ходит из двора во двор и продает ягоду голубику. Когда  идешь
по улице, сидящие встают и все встречные снимают шапки.
   Каторжные и поселенцы,  за  немногими  исключениями,  ходят  по  улицам
свободно, без кандалов и без конвоя, и встречаются на каждом шагу толпами  и
в одиночку. Они во дворе и в доме, потому что они кучера,  сторожа,  повара,
кухарки и няньки. Такая близость в  первое  время  с  непривычки  смущает  и
приводит в недоумение. Идешь мимо какой-нибудь постройки,  тут  каторжные  с
топорами, пилами и молотками. А ну,  думаешь,  размахнется  и  трахнет!  Или
придешь к знакомому и, не заставши дома, сядешь писать ему записку. а  сзади
в это время стоит и ждет его слуга - каторжный с ножом,  которым  он  только
что чистил в кухне картофель.  Или,  бывало,  рано  утром,  часа  в  четыре,
просыпаешься от какого-то шороха, смотришь - к  постели  на  цыпочках,  чуть
дыша,  крадется  каторжный.  Что  такое?  Зачем?  "Сапожки  почистить,  ваше
высокоблагородие". Скоро я пригляделся и привык. Привыкают все, даже женщины
и дети. Здешние дамы бывают совершенно покойны, когда отпускают своих  детей
гулять с няньками бессрочнокаторжными.
   Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого  куста,
а при встречах на дороге  и  тропинках  с  арестантом  ощупывал  под  пальто
револьвер, потом успокоился, придя к заключению,  что  "каторга  в  общем  -
стадо баранов,  трусливых,  ленивых,  полуголодных  и  заискивающих".  Чтобы
думать, что русские арестанты не убивают и не грабят  встречного  только  из
трусости и лени, надо быть очень плохого мнения о  человеке  вообще  или  не
знать человека.
   Приамурский генерал-губернатор барон А.Н. Корф  прибыл  на  Сахалин  19
июля, на военном судне "Бобр". На площади, между домом начальника острова  и
церковью, он был встречен почетным караулом, чиновниками и толпою поселенцев
и каторжных. Играла та  самая  музыка,  о  которой  я  только  что  говорил.
Благообразный  старик,  бывший  каторжный,  разбогатевший  на  Сахалине,  по
фамилии Потемкин, поднес ему хлеб-соль на серебряном блюде местного изделия.
На площади же стоял мой хозяин-доктор в черном фраке и в картузе и держал  в
руках прошение. Я в первый  раз  видел  сахалинскую  толпу,  и  от  меня  не
укрылась ее печальная особенность: она состояла из мужчин и женщин  рабочего
возраста, были старики и дети, но совершенно отсутствовали юноши.  Казалось,
будто возраста от 13 до 20 лет на Сахалине вовсе не существует. И я невольно
задал себе вопрос: не значит ли  это,  что  молодежь,  подрастая,  оставляет
остров при первой возможности?
   На другой же день по приезде  генерал-губернатор  приступил  к  осмотру
тюрем и поселений. Всюду поселенцы, ожидавшие  его  с  большим  нетерпением,
подавали ему прошения и словесно заявляли просьбы. Говорили каждый  за  себя
или один за все селение,  и  так  как  ораторское  искусство  процветает  на
Сахалине, то дело не обошлось и без речей; в Дербинском поселенец  Маслов  в
своей   речи   несколько    раз    назвал    начальство    "всемилостивейшим
правительством". К сожалению, далеко не  все,  обращавшиеся  к  барону  А.Н.
Корфу, просили того, что нужно. Тут, как и  в  России  в  подобных  случаях,
сказалась досадная мужицкая темнота: просили  не  школ,  не  правосудия,  не
заработков, а разных пустяков: кто казенного  довольствия,  кто  усыновления
ребенка, - одним словом, подавали прошения, которые могли быть удовлетворены
и местным начальством. А.Н. Корф отнесся к их просьбам с полным вниманием  и
доброжелательством; глубоко тронутый их  бедственным  положением,  он  давал
обещания и возбуждал надежды на лучшую жизнь {7}. Когда  в  Аркове  помощник
смотрителя тюрьмы отрапортовал: "В селении Аркове все обстоит благополучно",
барон указал ему на озимые и яровые  всходы  и  сказал:  "Все  благополучно,
кроме только того, что в Аркове нет  хлеба".  В  Александровской  тюрьме  по
случаю его приезда арестантов кормили  свежим  мясом  и  даже  олениной;  он
обошел все камеры, принимал прошения и приказал расковать многих кандальных.
   22  июля  после  молебна  и  парада  (был  табельный   день)   прибежал
надзиратель  и  доложил,  что  генерал-губернатор  желает  меня  видеть.   Я
отправился. А.Н. Корф принял меня очень ласково и беседовал  со  мной  около
получаса. Наш разговор  происходил  в  присутствии  ген.  Кононовича.  Между
прочим, мне был предложен вопрос, не  имею  ли  я  какого-либо  официального
поручения. Я ответил: нет.
   - По крайней мере  нет  ли  у  вас  поручения  от  какого-либо  ученого
общества или газеты? - спросил барон.
   У меня в кармане был корреспондентский бланок, но так как я не  имел  в
виду печатать что-либо  о  Сахалине  в  газетах,  то,  не  желая  вводить  в
заблуждение людей, относившихся ко  мне,  очевидно,  с  полным  доверием,  я
ответил: нет.
   - Я разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, -  сказал  барон.  -  Нам
скрывать нечего. Вы осмотрите здесь все, вам дадут свободный пропуск во  все
тюрьмы и поселения, вы будете  пользоваться  документами,  необходимыми  для
вашей работы, - одним словом, вам двери  будут  открыты  всюду.  Не  могу  я
разрешить вам только одного: какого бы то ни было  общения  с  политическими
{8}, так как разрешать вам это я не имею никакого права.
   Отпуская меня, барон сказал:
   - Завтра мы еще поговорим. Приходите с бумагой.
   В тот же  день  я  присутствовал  на  торжественном  обеде  в  квартире
начальника  острова.  Тут  я  познакомился   почти   со   всею   сахалинскою
администрацией. За обедом играла музыка, произносились речи.  А.Н.  Корф,  в
ответ на тост за его здоровье, сказал короткую речь, из которой  мне  теперь
припоминаются слова: "Я  убедился,  что  на  Сахалине  "несчастным"  живется
легче, чем где-либо в России и даже Европе. В этом отношении  вам  предстоит
сделать еще многое, так как путь добра бесконечен". Он пять лет назад был на
Сахалине и  теперь  находил  прогресс  значительным,  превосходившим  всякие
ожидания. Его похвальное слово не мирилось в сознании  с  такими  явлениями,
как  голод,  повальная  проституция  ссыльных  женщин,   жестокие   телесные
наказания, но слушатели должны были верить ему: настоящее в сравнении с тем,
что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли не  началом  золотого
века.
   Вечером была иллюминация. По улицам, освещенным плошками и  бенгальским
огнем, до позднего вечера гуляли толпами  солдаты,  поселенцы  и  каторжные.
Тюрьма была открыта. Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми  берегами,
а теперь украшенная по обе стороны  разноцветными  фонарями  и  бенгальскими
огнями,  которые  отражались  в  ней,  была  на  этот  раз   красива,   даже
величественна, но и смешна, как кухаркина  дочь,  на  которую  для  примерки
надели барышнино платье. В саду генерала играла музыка и пели  певчие.  Даже
из пушки стреляли, и пушку разорвало. И все-таки, несмотря на такое веселье,
на улицах было скучно Ни  песен,  ни  гармоники,  ни  одного  пьяного;  люди
бродили, как тени, и молчали, как тени. Каторга и при бенгальском  освещении
остается каторгой, а музыка, когда ее издали слышит человек, который никогда
уже не вернется на родину, наводит только смертную тоску.
   Когда я явился к генерал-губернатору с бумагой,  он  изложил  мне  свой
взгляд на сахалинскую каторгу И колонию и предложил записать все,  сказанное
им, что я, конечно, исполнил очень охотно. Все записанное он  предложил  мне
озаглавить так: "Описание жизни несчастных". Из нашей последней беседы и  из
того,  что  я  записал  под  его  диктовку,  я  вынес  убеждение,  что   это
великодушный и благородный человек, но что "жизнь несчастных"  была  знакома
ему не так близко, как он думал. Вот несколько строк из описания: "Никто  не
лишен  надежды  сделаться   полноправным;   пожизненности   наказания   нет.
Бессрочная каторга ограничивается 20-ю годами. Каторжные работы не тягостны.
Труд подневольный не дает работнику личной пользы - в этом его тягость, а не
в напряжении физическом. Цепей нет, часовых нет, бритых голов нет".
   Дни стояли хорошие, с ясным небом и с прозрачным воздухом,  похожие  на
наши осенние дни.  Вечера  были  превосходные;  припоминается  мне  пылающий
запад, темно-синее море и совершенно белая  луна,  выходящая  из-за  гор.  В
такие  вечера  я  любил  кататься  по  долине  между   постом   и   деревней
Ново-Михайловкой; дорога здесь гладкая, ровная, рядом с ней  рельсовый  путь
для вагонеток, телеграф. Чем дальше от Александровска, тем долина становится
уже, потемки  густеют,  гигантские  лопухи  начинают  казаться  тропическими
растениями; со всех сторон надвигаются темные горы. Вон вдали огни, где жгут
уголь, вон огонь от пожара. Восходит луна. Вдруг фантастическая картина: мне
навстречу по  рельсам,  подпираясь  шестом,  катит  на  небольшой  платформе
каторжный в белом. Становится жутко.
   - Не пора ли назад? - спрашиваю кучера.
   Кучер-каторжный поворачивает лошадей, потом оглядывается на горы и огни
и говорит:
   - Скучно здесь, ваше высокоблагородие. У нас в России лучше.


   1 ...коллежский регистратор Д. - Чехов говорит об Эдуарде Дучинском;  в
письме к Суворину от 2 декабря 1896 г. он описывает этого чиновника так: "На
Сахалине я встретил некоего Дучинского ...почтового чиновника, который писал
стихи и прозу. Он писал "Сахалино" - пародию на "Бородино", всегда таскал  в
кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху".
   2 ...лавочка... принадлежит ссыльнопоселенцу Л. - Имеется в  виду  К.X.
Ландсберг, дворянин, гвардейский офицер, осужденный в 1879  г.  за  зверское
убийство. Петербургский  суд  под  председательством  А.Ф.  Кони  приговорил
Ландсберга к лишению всех прав состояния и к каторжным  работам  в  рудниках
сроком на 15 лет. Кроме содержания магазина, Ландсберг сотрудничал в  газете
"Владивосток", где публиковал свои охотничьи зарисовки: "Случайный выстрел",
"Охота на Сахалине" и др. Возможно, что и к нему относится замечание  в  гл.
XVIII (см.  стр.  276):  "Нельзя  позволить  бывшему  убийце  часто  убивать
животных и совершать те зверские операции, без которых не обходится почти ни
одна  охота,  -  например,  закалывать  раненого  оленя,  прикусывать  горло
подстреленной куропатке и т.п.".
   3 Ибсен Генрик (1828-1906) - выдающийся норвежский драматург.
   4  Вот  образчик  доноса  по  теле